Взял ушкана из зубов — утка выпорхнула, улетила…
— Не мне поймать! Где я утку поймаю?
Только проговорил речь — соколица утку несет.
Брюхо распорол, — у утки яйцо окровенилось. Пошел на море яйцо обмывать. Катал, катал в воде — яйцо из рук катнулось и в море укатилось.
— Ну, нынче я, — говорит, — пропал… Как я яйцо из моря достану?
Глядит — щука к берегу подходит, рот разинула, яйцо в роте. Взял он яйцо из рота, положил в карман.
Кашшей Бессмёртный захворал, в постелю лег.
Сял он на своего доброго коня, ударил о его бедра, пробивал бедра до мяса, мясо — до коски, коски — до мозгу.
Конь рассердился, в один час прилетел в сад Кашшея Бессмёртного. Заходит он во дворец — Кашшей в худых душах.
— Эх, — говорит, — брат-брат, бери свою абручницу, только меня живого оставь!
— Нет, — говорит, — идолишшо проклятое! Ты много меня оставил живого…
Положил яйцо середи дворца, молотом ударил яйцо, разбил, и у Кашшея жизнь кончилась.
Потом взял свою обручницу, вывел его коня. Потом дворец зажег со всех четырех сторон. Сгорел, доспелся пепелком. Он взял пепел, развеял. Потом сяли на коней, поехали. Приехали к своим затевьям — тут погостили, погуляли. Забрал он зятевей и сестер о собой, поехал к себе домой, до своего места.
Приехали в свое место. Отец-мать померли, а на царстве Иван Кошкин сын.
Сердцо снова рассердил — как он через свово брата страдал. Схватил за одну ногу и за руку — раздернул. Сам сял на царство. Потом собрал хор, стал свадьбу заводить, к венцу снаряжаться; оввенчались и потом пир на весь мир сделали.
И я там был, водку пил, только по усу текло, а в рот ничего не попало. Пришел я оборванцом, надели на меня зеленый кафтан и дали мне блин, который три года в п…де гнил. И дали мне ледяшную кобылу и дали мне гороховую узду. Я сял на эту кобылу да но городу и поехал. Челядь кричит — синь да хорош, а я думаю: скинь да положь. Взял, кафтан снял да положил. Стал город проезжать, за городом баня горит. Я поехал на пожар, кобыла-то у меня растаяла на пожаре, узду-то я на огород повесил. Потом сказка кончилась, и я остался ни при чем. Служил-служил и не выслужил ничего.
2. О трех богатырях — Вечернике, Полуношнике и Световике
Жил-был царь Еруслан. Славутно управлял своим императорством. Везде гремела слава о нем, только одного не хватало ему — детей не было, а то всем был счастлив. Этот царь впадал часто в грусть от этого; так хотелось ему детей, что полцарства не пожалел бы. Однажды царь сделал вечер, собрал думщиков, сенаторщиков. Кто во что горазд. Потребовал рассказчика, такого же хромого, Антона. Заходит он на бал, поклонился всей публике.
— Могу, — говорит, — из старины рассказ рассказать.
— Очень хорошо, — говорит царь Еруслан. — Мне и музыки не надо.
— Об одном человеке бездомном, много перестрадавшем, а потом блага выслужившим.
Начал он свой рассказ.
Вот только успел рассказчик рассказать, выходит старик. Король взглянул на старичка и тот умильно посмотрел на него и говорит:
— Император, я прожил свои года. Вы счастливы всем, одного только нет в ваших руках — не достигли вы детей. Живете вы, и жизнь вам не в жизнь. Какие вы обещанья ни давали, какие вы добрые дела ни свершали, — и все вы без детей. Я хочу предсказать, какое счастье или неудача ожидат вас впереди. Теперь позвольте, ваше величество, вашу руку, можете ли достигнуть детей.
Король встал, показыват ему свою руку; тот посмотрел, линии там какие идут, посмотрел все, погадал и говорит:
— Ничего, ваше императорско величество, не печальтесь: ваше счастье впереди, ждет вас; только не жалейте награды. Я скажу всю правду при народе: поезжайте вы на рыбну ловлю, закидывайте тонь. Спросят сто рублей тонь, платите вдвое; кинут вторую тонь, платите втрое; две ваши, а третья — бедняков. Что получится из тони какая рыба, принеси домой, отдай ее кухарке, пусть кухарка изжарит, и рыбину эту пусть съест ваша супруга, и вы увидите: иметь будете детей.
Обрадовался король:
— Правду ли ты говоришь, старик, и где ты живешь, чтобы наградить тебя?
— Я живу в городе, в такой-то улице.
— Я испытаю, старик, а если солгал, то за ложь твою наказанье будет тебе большое.
— Я говорю правду, — отвечат старик, — потом все сами увидите, правду ли я говорил али нет.
Повернулся, поклонился всем, королю и народу, и ушел.
Покончили бал, разъехались гости. Король сидит да думает.
— Предсказывали мало ли, а все пустое выходило после. Старик наврал, наверное.
Наутро проснулся король, никому ничего не сказал и на пристань к рыбакам:
— Здорово, ребята!
— Здрасте, здрасте, ваше императорское величество!
— Ну, как лов?
— Бывает и хорошо, бывает и плохо — бея этого нельзя, раз на раз не приходит.
— А нельзя ли, братцы, тонь на мое счастье закинуть, — говорит король.
— Можно, можно закинуть, рады стараться для вашего величества.
— А сколько же это будет стоить?
— А сто рублей будет тонь стоить.
— Ничего, кидайте, плачу!
Невод выбросили, поплыли на лодках; несет морской ветер, верст на пять залив захватили и тяжело, слышут. Начали воротами тянуть. Тянут-тянут, тянут- тянут — еще не близко, а уж сажен на пять на берег хлынула рыба, мотня еще далеко; как не порвался невод, просто удивительно. Нагребли, натаскали, навалили такой зарод этой рыбы, что хоть назад вываливай.
— Давай теперь, — говорит король, — берите извозчиков, везите и сваливайте ее в амбары.
Потом беднякам раздали эту рыбу, и часть рыбакам отдал. Рядились тоню за сто — платит двести.
Первое частье, как говорил старик, выходит; вторую тонь поймали тоже, но поменьше на часть какую-нибудь там, ну тоже здорово. Третью тонь бросили, совсем легко плывет.
— Бросим, ваше императорское величество, — тонь простая.
— Нет, вытаскивайте, все равно, — говорит, — плачу за пустую, давай вытаскивай!
Тянут тонь на берег, ничего в ней нет.
— Ну, — говорит, — простая!
Выбрали мотню на берег, — а в мотне оказалась чудная рыбка: перышки на ней червонного золота, чешуйки серебряные, а глаза, как огоньки, горят. Берет король рыбку в карман, расплатился с рыбаками, сел и приезжат во дворец. Заходит прямо на кухню и подает эту рыбку кухарке, приказыват сготовить ее царице. Берет эта девка, которая готовит пищу императрице, и начинает ее варить. Ну там коренья разные, корица, гвоздика — сама того рыбка не стоит, сколько там приправ разных для духу. Варила, варила эту рыбку, колупнула под перышки, попробовала. Туда-сюда, другого перышка колупнула, опять попробовала. Потом третий раз попробовала рыбку эта девка и, конечно, почувствовала трепещенье в животе. А она была невинна эта девка. Губернанка была она у царицы. Испугалась эта: что такое, день ото дня растет у ней живот; сделалась больная, там поставили другую, сама императрица ухаживает за ей, что такое? А ей уж стыдно показываться: должна девка быть непорочна, ан вон что выходит.
Ну, видит она, что дело неладно, взяла узелочек, собрала, что свое, и ночью вышла из дворца, и никто — ни дворовы, ни часовые не могли ее увидеть; и ушла дальше, дальше, в царской лес — для охоты лес был; пришла в караульную будку и поселилась в этой будке. Прожила месяц, другой, — провизия выходит, фрукты нашла.
Ладно. Дожила до девяти месяцев, пришло время рожать ей. Вот она начала мучиться. Дело было этак еще солнце только садилось; родился у ней мальчик. Прекрасно. Родила она мальчика, обмыла его, завернула в пеленки, положила. Сама больная лежит. Вдруг этот мальчишка зашевелился, вскакивает на з…цу и говорит:
— Мама, позволь мне по лесу погулять, вам ягодок порвать.
Она испугалась:
— Это, — говорит, — дух. Зачем он живой родился, лучше бы умер. Надо его задавить.
— Зачем, мама, меня давить — говорит мальчишка, — лучше пусти меня.
Он, как мышонок, проскользнул в дверь и ушел.
Пришла полночь, она родила второго, а этот тоже так: поднялся, вскочил и скользнул в дверь.
— Сгиньте вы с моих глаз, — говорит бедная мать, — и от куль что уж это со мной сделалось.
Видит, уж зорька стала, светать начинат. Она начала мучиться опять, и опять родила третьего сына; и этот опять также — в лес погулять. Прибрала она, поднялась, какая после женщины грязь остается, и легла опять на ложе.
Трое суток их не было. На четверты сутки приходит первый сын, принес козла дикого.
— Вот, — говорит, — мама, я поймал живого козла — ты будешь готовить, а мы будем кушать. Что такое, даже ножа нету кожу снять.
Ну тут старик раньше жил, нашли под маткой ножик. Содрали кожу с козла, приготовили ужин. Только они сели ужинать, приходит второй сын, приносит лося; и этого лося второй не стал обдирать — а взял его за рога, тряхнул и вылетел этот лось из кожи. За ним явился третий, притащил лань (третавик). Тогда они засели за стол, стали закусывать. Одежи они не имели, так нагие и ходили; и прошло примерно всего три дня и стали они настоящие мужчины — вот как росли чудно!
Один раз как-то заводит речь Световик (на рассвете родился):
— Надо нам одежу сделать из этих кож.
Накроили ремней, сделали вроде как фартуки, чтобы перед хоть закрыть, — и так, как дикари, ходили года два, три: имали зверей, настроили луки, сделались хороши силачи, подходящими. Имя сказала мать:
— Который вечером родился- Вечерник, в полночь-Полуношник, а последний на свету — Световик.
А ум дарован им — откуда что! И стали говорить, и мать покоить; языки также понимали.
Наконец, прошло года три; пошел четвертый. Был майский теплый день, так числа пятнадцатого. В это время все три брата лежали в лесу и разговаривали о своей жизни. Вдруг подымется шум. Световик вскочил:
— Что такое, или погода надвигается?
Взглянул — летит идолище трехглаво и несет красавицу, держит в когтях девицу. Тогда Световик крикнул своим братьям:
— Поймам проклятого идолища и отобьем красавицу, смотрите: он уносит ее в когтях, а вы лежите!