Революция и гражданская война привели к расколу русского народа на красных и белых, вытесненных в эмиграцию. Причем если в абсолютном количественном отношении численность белой эмиграции была несопоставима с той частью русского народа, которая осталась на Родине, то в социальном смысле, смысле образовательного развития, произошел настоящий раскол. Россию покинула подавляющая часть буржуазии, офицерства, значительная часть интеллигенции и духовенства. Оформился раскол русской культуры на три потока – эмигрантскую, официальную советскую и «внутреннеэмигрантскую», подсоветскую лишь внешне принимавшую правила игры, навязанные советской властью.
Разумеется, идеологическая мысль русской интеллигенции работала над восстановлением национального единства, пыталась навести мосты между расколовшимися русскими мирами. Популярна была в Советской России и эмиграции идеология «сменовеховства», призывавшая всех патриотов работать на СССР не как на большевистскую диктатуру, а как на общую Родину, дом русской нации, ожидая постепенной национальной трансформации, коренизации большевизма. Эта идеология удерживала значительную часть русских кадров от эмиграции и поддерживала их желание трудиться на Родине, надеясь на лучшие времена. Тем самым внутри России была сохранена критическая масса людей с развитым национальным сознанием.
Однако эти люди воспринимались большевистским руководством как источник угрозы, как предельная опасность.
«Национализм русский стал нарастать, усиливаться, родилась идея сменовеховства, бродят желания устроить в мирном порядке то, чего не удалось устроить Деникину, т. е. создать так называемую «единую и неделимую».
И, таким образом, в связи с нэпом во внутренней нашей жизни нарождается новая сила – великорусский шовинизм, гнездящийся в наших учреждениях, проникающий не только в советские, но и в партийные учреждения, бродящий по всем углам нашей федерации и ведущий к тому, что если мы этой новой силе не дадим решительного отпора, если мы ее не подсечем в корне, – а нэповские условия ее взращивают, – мы рискуем оказаться перед картиной разрыва между пролетариатом бывшей державной нации и крестьянами ранее угнетенных наций, что равняется подрыву диктатуры пролетариата.
Но НЭП взращивает не только шовинизм русский, – он взращивает и шовинизмы местные, особенно в тех республиках, которые имеют несколько национальностей. Я имею в виду Грузию, Азербайджан, Бухару, отчасти можно принять к сведению Туркестан, где мы имеем несколько национальностей, передовые элементы которых, может быть, скоро начнут конкурировать между собой за первенство. Эти местные шовинизмы, конечно, не представляют по своей силе той опасности, которую представляет шовинизм великорусский.
Основная сила, тормозящая дело объединения республик в единый союз, – это та сила, которая нарастает у нас, как я уже говорил, в условиях нэпа: это великорусский шовинизм. Вовсе не случайность, товарищи, что сменовеховцы приобрели массу сторонников среди советских чиновников. Это вовсе не случайность. Не случайность и то, что господа сменовеховцы похваливают коммунистов-большевиков, как бы говоря: вы о большевизме сколько угодно говорите, о ваших интернационалистских тенденциях сколько угодно болтайте, а мы-то знаем, что то, что не удалось устроить Деникину, вы это устроите, что великую идею великой России вы, большевики, восстановили, или вы ее, во всяком случае, восстановите. Все это не случайность. Не случайность и то, что даже в некоторые наши партийные учреждения проникла эта идея. Я был свидетелем того, как на февральском Пленуме, где впервые ставился вопрос о второй палате, в составе ЦК раздавались речи, несоответствующие коммунизму речи, не имеющие ничего общего с интернационализмом. Все это знамение времени, поветрие. Основная опасность, отсюда проистекающая, – опасность, проистекающая от того, что в связи с НЭПом у нас растет не по дням, а по часам великодержавный шовинизм, самый заскорузлый национализм, старающийся стереть все нерусское, собрать все нити управления вокруг русского начала и придавить нерусское», – предостерегал однопартийцев Иосиф Джугашвили (Сталин) на XII съезде партии (Двенадцатый съезд РКП/б/. 17–25 апреля 1923 года. Стенографический отчет, М. 1968. сс. 481–484).
Среди составлявшего по-прежнему большинство нации крестьянства конформизм по отношению к советскому строю сочетался прежде всего с экономическим прагматизмом – советская власть, как казалось, решила земельный вопрос. Поэтому крестьянство достаточно пассивно реагировало на постепенное наступление на национальную культуру и церковные традиции, тем более что в целом основы старого быта и традиции в деревнях оставались неизменными.
Первый большевистский натиск на деревню был отбит ожесточенной гражданской войной, которую компартии пришлось выдержать после победы над белым движением. Формально участники тамбовского, кронштадтского, донского восстаний были разгромлены, голод 1921–1923 годов нанес чудовищный демографический удар по мужику, но фактически коммунистическое наступление на деревню было законсервировано почти на десятилетие. Революционные преобразования в 1920-х коснулись, прежде всего, города.
Однако в 1928–1932 году советская власть нанесла мощный удар и по традиционному укладу крестьянства и по национальному сознанию русских, сохранявшемуся «сменовеховской» интеллигенцией. Коллективизация разрушила традиционный уклад русской деревни, включила маховик репрессий и как принудительного, так и добровольного перемещения населения. Голод 1932–1933 годов нанес второй после 1921-23 демографический удар по русскому селу. Индекс сверхсмертности в Юго-Западной России (Украине), Поволжье, Северном Кавказе колебался от 2,6 до 3,2 (максимальную убыль населения пережили Краснодарский и Ставропольский края, Донецкая, Луганская, Днепропетровская, Харьковская и Запорожская области – фактически «Голодомор» оказался прежде всего ударом по Новороссии).
Продолжившая начавшуюся сразу после революции антицерковную политику «безбожная пятилетка», привела к массовым закрытиям и разрушениям храмов, к массовому уничтожению духовенства. Фактически доступ к традиционному церковному быту был для масс русского населения перекрыт.
Одновременно с этим был нанесен удар по национальной «сменовеховской» интеллигенции. Целый ряд громких судебных процессов: «академическое дело», «дело «Весна»», «дело славистов», процесс «Промпартии», процесс «Трудовой крестьянской партии» и т. д. практически положили конец среде специалистов-некоммунистов, сотрудничавших с советской властью по национально-патриотическим мотивам.
1920-е – начало 1930-х период максимального расцвета русофобской пропаганды под большевистскими лозунгами. В порядке вещей были публикации в «Правде» (13 августа 1925): «Русь! Сгнила? Умерла? Подохла? / Что же! Вечная память тебе. / Не жила ты, а только охала / в полутемной и тесной избе» (В. Александровский). «Устои твои / Оказались шаткими, / Святая Москва / Сорока-сороков! / Ивану кремлевскому / Дали по шапке мы, / А пушку используем / Для тракторов», – писал Иван Молчанов (Вдовин 2004: 30).
В 1928 году в Севастополе был уничтожен памятник адмиралу Нахимову, как оскорбляющий чувства заходящих в порт турецких моряков. В 1932 Наркомпрос постановил передать «Металлолому» памятник генералу Н.Н. Раевскому на Бородинском поле как «не имеющий историко-художественного значения». Была перелита петербургская триумфальная колонна в честь победы под Плевной, созданная из 140 трофейных пушек. На стене монастыря на Бородинском поле на месте гибели генерала А.А. Тучкова была сделана была надпись «Довольно хранить остатки рабского прошлого».
Под эту практику исторического нигилизма, систематического унижения национального чувства русского народа, подводила теоретический фундамент историческая школа Н.М. Покровского, рассматривавшая историю России «от историка Карамзина до вредителя Рамзина» (как выражался Демьян Бедный) как историю «тюрьмы народов», а национальных героев – как прислужников царей и торгового капитала. Национальное государство для Покровского равнялось внеклассовому государству, а потому, настаивал историк-марксист: «Не так важно доказать, что Иисус Христос исторически не существовал, как то, что в России никогда не существовало внеклассового государства».
Поскольку русское великодержавие было для Покровского выражением сущности русского торгового капитализма, то и вся русская культура приобретала в этой связи проклятый великодержавный оттенок:
«Вся русская классическая литература, насквозь великодержавна. И великодержавие ее чрезвычайно характерно для националистической политики. Для всех этих историков русская история есть история великорусского племени. И это чрезвычайно характерно, потому что главным агентом того исторического процесса, который я характеризую, является великодержавная народность. Русский промышленный капитализм складывался около Москвы – великорусского центра, и московский отпечаток чрезвычайно резко лежит на всей его политике. Отсюда прежде всего великодержавность этой литературы».
Ненависть Покровского к единой русской нации заходила так далеко, что в опубликованной в 1930 г. статье «Возникновение Московского государства и «великорусская народность»» в ранг «тюрьмы народов» у него возведено даже Великое княжество Московское. «Дело шло о покорении целого ряда независимых до тех пор народов преимущественно финского племени». Покровский писал:
«Российскую империю называли «тюрьмою народов». Мы знаем теперь, что этого названия заслуживало не только государство Романовых, но и его предшественница, вотчина потомков Калиты. Уже Московское великое княжество, не только Московское царство, было «тюрьмою народов». Великороссия построена на костях «инородцев», и едва ли последние много утешены тем, что в жилах великоруссов течет 80 % их крови. Только окончательное свержение великорусского гнета той силой, которая боролась и борется со всем и всяческим угнетением, могло служить некоторой расплатой за все страдания, которые причинил им этот гнет».