Русские монастыри почковались один от другого, сохраняя заданный преподобным Сергием Радонежским свой общежительный характер. Из старого монастыря уходил один монах, вокруг него собирались еще несколько, затем вокруг монастыря складывалось село или даже город, – и вот уже прибежище пустынника становится центром цивилизации на обширном пространстве. Но речь идет не просто о включении заповедных лесов и полей в новую церковную и хозяйственную структуру монастыря. Речь о вторжении в обычную жизнь чуда – «среди заповедного леса появлялся святой, и все естественные законы бытия начинали нарушаться»[45]. Там, где основатели Пошехонского монастыря ставят на дерево икону, – рыбаки ловят двух необычайно больших щук и оставляют одну из них под деревом преподобным. Нежданно обретя пропитание преп. Адриан Пошехонский молится: «Мы, рабы Твои, искали в этом диком лесу высочайшего места, где нам поселиться. Ты же, Царица, захотела на этом естественном месте быть и нам помогать, послав хлеб и рыбу»[46].
Чудо может не только улучшить, но и ухудшить среду. Народная легенда о преп. Александре Ошевенском приписывает святому, изгнанному мужиками из деревни Холуй, своеобразное проклятие: «Живите у воды, но без воды» с которым связывается пересыхание реки, наполняющейся лишь в половодье[47].
Если народная утопическая колонизация – это бег в поиске сверхъестественных мест, то колонизация монашеская, – это преобразование естественного места, преобразование его посредством молитвы и чуда, сакрализация пространства. Это парадоксальное освоение, цивилизацией пространства через бегство от мира, неудержимо длилось три столетия, XIV, XV и XVI и создало значительную часть хозяйственного и культурного потенциала Европейской части России, создало русский мир. Монастырь и давал бежать, освобождал первичный русский аффект, и, в то же время, сковывал, накладывал на это бегство жесткую дисциплину высокой духовной цели.
В итоге, достигнув концов земли, русский поиск Рая остановился на том, что сама Русь и есть Святая Земля, не как почва, конечно, но как сонм святых, искавших спасения на этой земле. Небесная Церковь в русском сознании пространственно соединена с земной, образуя Святую Русь – удивительное единство посюсторонней жизненной реальности и богопросветленного тонкого мира.
Практически каждый уголок Русской Земли присутствием святых поднят на высоту Рая – в этом реализуется православное паламитское учение о благодати как реальном божественном присутствии в материальном мире. Небесная и Земная Церковь в православном миропонимании едины и находятся в постоянном взаимном общении.
Если в географическом плане Россия – это переплетение рек, то в духовном – это наложение пространств где проходили жизнь и подвиг русских святых. Практически каждый аспект русской цивилизации может быть представлен через его осуществление святыми – прославленными и непрославленными. У нас есть агиополитика – воздействие святых и святынь на политические процессы, агиолитература и агиоискусство – вклад святых в развитие русской словесности и иконописи. Даже страшное дело войны освящено решающим вкладом святых – от Александра Невского до адмирала Ушакова.
Пронизанность русской цивилизации идеей святости есть не форма самовосхваления, а строгий вывод из сочетания реальной всеохватывающей деятельности святых и критериев церковной канонизации и народного почитания. Хотя, конечно, этот аспект цивилизации может и профанироваться, когда не святость берется за образец, а напротив – каждого выдающегося человека, даже порой и тирана, норовят объявить святым.
Культурный универсализм: византийский парадокс
Достоевский однажды заявил в споре французскому дипломату: «Мы обладаем гением всех народов, и сверх того русским гением. Вот почему мы в состоянии понять вас, а вы нас – нет»[48]. Именно это превосходство русских в понимании, благодаря которому мы понимаем чуждую культуру, оставаясь непонятыми иностранцами, Достоевский и называл всемирной отзывчивостью. И нет ничего более противоречащего его идее, чем превращать ее в сентиментальный компот: мол русские всех понимают, принимают и жалеют, у них нет ничего своего. Напротив, особенность русской культуры – познавать оставаясь непознанным.
Русская культура чрезвычайно амбициозна. Мы стремимся к достижениям и признанию во всех сферах – проза, музыка и балет (что нам дается легко), поэзия, живопись, скульптура, театр, опера, кино (что дается несколько труднее, но все равно везде мы так или иначе первые). Находящаяся регулярно в тяжелых экономических и военных обстоятельствах Россия продолжает любой ценой поддерживать свои обширные культурные притязания. Именно эта черта маркирует нас как цивилизацию, а не просто как одну из наций Запада. Англичане не переживают из-за слабости своей классической музыки, немцы не рвутся любой ценой к признанию своей живописи.
При этом то, что Россия смотрится в Запад как в зеркало, совершенно нормально – перед нами две европейских цивилизации-сестры, базирующихся на общем античном наследии. Романо-кельто-германский Запад и эллино-византо-славянская Россия. От Византии Россия получила не только Православие, но и полный культурный комплекс в стопроцентной готовности, который сэкономил тысячелетия фазового отставания от ядра Западной Европы. Реймсу, когда в нем был построен великий собор – было 1200 лет, Владимиру – 200 лет.
Через эту тысячелетнюю пропасть мы шагнули благодаря Византии и именно византийскому Христианству. Византийское наследство – не то, что тянет нас назад, а то, что двинуло нас на тысячу лет вперед. Херсонес – та географически-смысловая точка, которая объединяет нас с Византией и Древней Грецией, одним махом увеличивая продолжительность нашей истории на 1000 лет.
Именно в византийской трансляции культуры мы и находим разгадку парадокса русского культурного универсализма. Россия получила в готовом виде очень высокую, сложную и развитую культуру вместе с религией и набором символических кодов. При этом материальная база для столь сложной культуры была в России явно недостаточна. В бедной и малонаселенной стране поддерживать такую сложность казалось было невозможно.
Воздействие Византии на русскую цивилизацию состояло в том, что она задала саму матрицу цивилизации, понятие о цивилизованной жизни как таковой. Эта матрица изрядно противоречила условиям среды – огромным редконаселенным равнинным лесным пространствам, пронизанным реками в очень холодном климате, – вместо средиземноморского мегаполиса окруженного горными массивами в жарком климате. Эта матрица изрядно противоречила аффективному строю русских – стремлению растекаться, жить малыми группами, при обиде – удаляться, потом удаляться еще дальше.
Результатом должно, казалось бы, стать противоречие, внутренний конфликт и разлад. Но не происходит ничего подобного – византийская цивилизация не только существует в этой казалось бы совершенно не подходящей среде, но и достигает новых высот. Русские строят огромные помпезные храмы посреди лесных дебрей. Не богато изукрашенные изнутри церквушки зажатые на тесных улочках среди мегаполисов – как греки. Не роскошные асимметричные соборы со скульптурой, которые невозможно рассмотреть целиком, слишком близко они облеплены домами, – как латиняне в эпоху готики. Русские строят помпезные экстерьерные храмы посреди лугов и чащ, на высоком речном берегу. Кому? Медведям? Ну в общем да, – медведям.
Русская цивилизация – это сложнейшая культурная система, заброшенная к медведям. По всем «законам эволюции» она должна упроститься. Вместо этого она изыскивает пути (включая страшные человеческие жертвы), чтобы функционировать в исходном очень сложном виде и любой доступный ресурс использует для поддержания сложности, а не для упрощающей адаптации. Русская цивилизация защищает свое разнообразие и сложность как ценность. И на каждый вызов отвечает еще большим усложнением.
Вопреки непрестанному народному движению, в русской культуре заложена установка на «духовную оседлость» по прекрасному выражению писателя Дмитрия Данилова[49]. Культурная сложность является для нас самостоятельной важной ценностью.
Шатровый храм: лествица в небо
Ни в чем культурное своеобразие Руси, одновременно продолжение и отход от византийского наследия не выразились с такой полнотой, как в феномене русской шатровой архитектуры. Архитектура – это всегда выражение символического представления о пространстве. И ни в чем специфичное для русской цивилизации восприятие пространства не выразилось с такой ясностью, как в идее шатрового храма-знака.
Столпообразная церковь святого Иоанна Лествичника в Кремле (1508), чьим возможным прототипом была колокольня Иосифо-Волоколамского монастыря (1495), церковь Вознесения в Коломенском (1532), собор Покрова на Рву (1555), церковь святого Иоанна Предтечи в Дьякове (середина XVI века), церковь Богоявления в селе Красном (1592) – всё это этапы развития оригинальной русской архитектурной идеи храма-знака.
В противоположность зажатым на тесных городских улицах экстерьерным византийским храмам, сосредоточенным по большей части на убранстве интерьера, древнерусский храм все больше эволюционирует от заданного греками образца к экстерьерности. Это не зажатый среди усадеб и лавок кусочек небесного мира, а храм-знак, храм-знамя и храм-знамение – светильник вверху горы, который свидетельствует о Божием присутствии в мире и об устремленности человека вверх, к высшему бытию.
В устремленности шатра к небу нет готической дерзости – это не порыв, это Лестница Иаковля, – вниз спускаются ангелы, наверх поднимаются святые. Очень хорошо это чувствуется в росписи шатра Покровской церкви в Александровой слободе – уникальный случай, когда шатер был расписан и тем самым его идея иконографически раскрыта. Эта роспись устроена так же, как «лествица» иконостаса: древнее и вневременное вверху – архангелы, праотцы, новое и историческое внизу – святые, апостолы, пророки. Шатер, как и иконостас, может быть прочитан и как восхождение, и как нисхождение, но в любом случае – как включение окачествованного им пространства в Небесную Иерархию.