[527] Несмотря на то что Ф. И. Успенским был предпринят ряд попыток по вывозу архива из мечети «в другое место в Батум или Тифлис», они не удались. «Я говорил по этому делу с доктором Кефели, – писал Ф. И. Успенский, – который сегодня отправляется в Тифлис, и просил бы Вас выслушать его. Взгляд доктора на вопрос вывоза [рукописей] я разделяю. Мы оба думаем, что архив из храма “Златоглавой” нужно эвакуировать»[528]. В конце концов было решено перевезти рукописи из Богородицы Златоглавой в батумскую гимназию. Куда делась впоследствии часть трапезундского архива, ездил выяснять помощник Крымского П. В. Лозеев и даже предоставил Успенскому в письме отчет с планом батумской гимназии. Единственно, обстоятельства (малярия, которой заболел Крымский[529], и недостаток времени) не позволили ему дождаться директора этого учебного заведения – Зачиняева[530] – для более подробных выяснений. Среди документов Ф. И. Успенского сохранился даже план этой гимназии, начерченный П. В. Лозеевым[531].
В отчете А. Е. Крымский оценит приблизительное количество архивных бумаг и рукописей, которое ему придется разбирать в Трапезунде вместе с Ф. И. Успенским, следующим образом: «Все-таки позволительно думать, что и в июне 1917 г. расстилавшийся перед нами беспредельный бумажный хаос едва ли составлял меньше, чем 2000 пудов»[532].
Для последующего, более детального, изучения рукописей А. Е. Крымский, разбиравший вместе с Успенским архив в храме Богородицы Златоглавой[533], советовал академику обратиться за помощью к «превосходному молодому арабисту Крачковскому, который взял бы на себя выборки из арабских источников. <…> Тюркологов Вам, конечно, лучше всего укажет В. Д. Смирнов (которому очень прошу передать мой искренний привет), и он же набросает план издательства по турецкой историографии: кому-кому, а ему и книги в руки»[534].
Несмотря на такое количество рукописей, не все они имели на тот момент палеографическую ценность. В «Описании собрания коранов, вывезенных из Трапезунда академиком Ф. И. Успенским», И. Ю. Крачковский свидетельствует: «Коранов двенадцать, относятся ко второй половине XIX в. При наличии (между прочим, и в Петрограде) коранов, относящихся к VIIIIX веку, коллекция не представляет научного значения ни для текстуальной критики, ни для палеографии. Для истории мусульманского искусства она тоже мало дает, так как заставки частью отличаются полным безвкусием, частью подражают поздним европейским образцам. Несколько интереснее два-три переплета с недурным тиснением на коже. Для турок ценность коллекции тоже едва ли велика, так как каждая мечеть обладает аналогичными списками. Единственное значение рукописи имеют как образцы мусульманской каллиграфии в последнем веке»[535].
Вывезенные из Трапезунда рукописи впоследствии были обменены на часть библиотеки Русского археологического института в Константинополе (уже после смерти бывшего директора Института Ф. И. Успенского), конфискованной турецким правительством в начале Первой мировой войны. О передаче османских рукописей Турции и их обмен на имущество РАИК с Академией наук вел переписку Народный комиссариат иностранных дел, а именно первый восточный отдел НКИД; поскольку академика Ф. И. Успенского уже не было в живых, наркомату отвечали профессор И. А. Орбели и академик Н. Я. Марр[536]. В отчетах и переписке Академии с НКИД отмечалось, что «большая часть вещей экспедиции была оставлена на хранение на Кавказе, кажется – в Батуме или в Тифлисе»[537], часть же была передана в Азиатский музей в Тифлисе или директору гимназии в Батуме[538]. Речь шла о возврате только османских рукописей, наиболее ценных коранов, что же стало с персидскими и арабскими рукописями, ни один из этих профессоров точно сказать не мог[539]. Хотя получить имущество РАИК до смерти Ф. И. Успенского не удалось, в 1929 г. «турецкое правительство согласилось обменять научные материалы РАИК на мусульманские рукописи[540], вывезенные в 1916-1917 гг. Ф. И. Успенским из Трапезунда в Россию, в Турцию был направлен старший ученый хранитель Пушкинского Дома Μ. Д. Беляев для приема имущества Института»[541]. Сразу после экспедиции Ф. И. Успенский писал про трапезундские рукописи: «По стоимости они, конечно, не равняются тому, что секвестировано турками в Константинополе», но послужат «некоторым вознаграждением турецкому правительству за рукописи и коллекции РАИК»[542]. И это при том, что коллекция РАИК была собрана за годы существования Института на средства института.
Помимо работ непосредственно в составе экспедиции, а также свободного и самостоятельного изучения памятников[543], Крымский не мог не интересоваться и восточными языками. К тому моменту уже бывший городской голова караим Кефели вспоминал, как Крымский, посиживая с ним на веранде трапезундскими вечерами, интересовался караимским языком: «Почти ежедневно после обеда приходил к нам тюрколог профессор и академик новой украинской академии – Крымский, с которым мы взбирались на площадку крыши нашего домика <…>. Академик Успенский посвятил русских трапезундцев в греческий и до-греческий его периоды, а академик Крымский дополнял эту историческую быль края турецким периодом, связывающим древнейший город с его настоящей русской оккупацией, в которой играли роль и мы. Сухонький старичок лет шестидесяти, очень скромный и тихий профессор Крымский был интересным рассказчиком и тонким знатоком тюркских языков. Он очень интересовался особенностями караимского языка, джеготальского наречия, самого древнего из тюркских языков современности. В караимском языке (особенно литовских караимов) сохранились черты языка половцев, фактически уже исчезнувшего. Даже у крымских караимов еще полностью сохранились древние тюркские названия дней недели и некоторые названия месяцев, теперь уже у всех тюрков-мусульман под влиянием ислама замененные арабскими. <…> Все это интересовало профессора Крымского, который все записывал. Жена моя, потчивавшая нас чаем, принимала близкое участие в этих беседах, так как лучше меня знала караимский язык и особенно много знала пословиц»[544].
Кроме работы над описанием архива, ради которой он и был приглашен в Трапезунд, А. Е. Крымский, как видно из его писем, много ездил по окрестностям, однако достаточно информации о его поездках не сохранилось. Еще в письме от 14 июля 1917 г. Крымский напишет сестре: «Занятия мои в церковном архиве приходят к концу. Архив, несомненно, – мерзкая, гнусная дыра. Блох частию истребили[545], но вонь и сырость остались. К счастью, 1-го августа конец работе в архиве, и далее я работаю самостоятельно, как хочу: буду ездить по окрестностям и собирать материалы»[546]. Следовательно, почти весь август был предоставлен его собственным занятиям. «Моя командировка, т. е. оплачиваемая служба, кончается здесь 1 августа. Далее мне денег платить не будут, но я проживу здесь весь август уже на свой счет», – уточнял Крымский в одном из писем к сестре[547].
«Мое пребывание в Трапезунде дало мне массу впечатлений, выразившихся даже стихотворно[548]. Напечатаю новый цикл в марте, в одном из журналов. Важнее же всего – чисто ориенталистические впечатления. Кое-что я набросал в виде докладов, к[ото]рые прочту в Археологическом] Об-щ[ест]ве, а потом, конечно, напечатаю»[549], – писал он уже В. Ф. Минорскому 20 октября 1917 г. Исполнились эти планы или нет, пока выяснить не удалось.
§ 2.4. Судьба рукописей, вывезенных из Трапезунда, и Русский археологический институт в Константинополе
Письмом от 24 июня 1920 № 141 в Академию истории материальной культуры Ф. И. Успенский свидетельствовал об обстоятельствах лишения имущества Русского археологического института в Константинополе[550], который ему пришлось покинуть «с небольшим чемоданчиком, заключавшим в себе часть архива и некоторые предметы изучения»[551]:
«Прежде всего позволяю себе обратить внимание на условия, при которых произошла эвакуация русских учреждений из К-поля в октябре 1914 г., после разрыва мирных сношений с Турцией. В моем распоряжении была одна сумка, чтобы ликвидировать вопрос с библиотекой, с музеем, архивом и ценностями Института, причем мне предоставлена была возможность взять с собой столько багажа, сколько в крайнем случае мог нести на себе. Поэтому почти все нужно было оставить на месте, передав, правда, дом игнатьевскому послу, который оказался заложником Русского подданства перед турецким правительством. Несколько ценных предметов музея передано в консульство, акты на земельные участки оставлены в отделении Русского для внешней торговли банка, остальные суммы, именно несколько ценных бумаг передано в посольство, наконец, часть архива уложена была в чемодан и взята с собой. Легко понять, что я в высшей степени заинтересован тем, чтобы при наступлении благоприятных условий для возвращения в К-поль, если только удастся мне дожить до той поры, я был в состоянии выяснить перед правительством указанные выше обстоятельства и поставить его в возможность снова возвратить те ценности (библиотека, музей, рукописи и археологические предметы), стоимость которых было бы трудно выразить в цифрах. После эвакуации обстоятельства сложились таким образом, что мне по моим отношениям к Академии наук предстояло жить в Петрограде, а ученый секретарь Панченко оставлен до 1917 г. в Одессе, где местный суверенитет предоставил для бюро Института комнату, в которой складывались получаемые из разных учреждений книги и хранилась часть вывезенных из К[онстантино]поля архивныхдел»