По свидетельству Энтони Брайера, данная часть была разрушена в 1944 г. после землетрясения[594]. Как писал Ф. И. Успенский, эта башня изначально была приспособлена к военным нуждам и лишь потом переделана в дворцовую церковь с изображением Св. Евгения[595]. Оно тоже сохранилось в архивах экспедиции (сфотографированная как в полностью раскрытом состоянии, так и в полуочищенном от турецкой штукатурки состоянии).
Одной из самых важных для руководителя экспедиции забот был поиск изображения покровителя города – Св. Евгения. На его поиск Ф. И. Успенский потратил достаточно много времени. В дворцовой церкви оно сохранилось лучше всего. Основываясь на некоторых изображениях трапезундских монет[596] (например, рис. 20С), можно сделать предварительное замечание о том, что его изображение в дворцовой церкви было вполне традиционным. На плане из книги митрополита трапезундского Хрисанфа (1933 г.) почему-то обозначены только ворота, дворцовой башни как будто нет. Почему-то он не указывает на ее расположение (рис. 138 указанной книги)[597]. На месте дворцовой церкви на его плане значатся «закрытые ворота», и больше нет других обозначений, хотя Ф. Μ. Морозов указывает на то, что он знал о нахождении там фрески Св. Евгения[598], – соответственно, мог знать или предполагать о наличии постройки.
Вероятно, дворцовая церковь Трапезунда была одним из последних научных занятий Ф. И. Успенского на склоне лет, поскольку неоконченный доклад о ней оказался вложенным в корректуру рукописи «Очерков из истории Трапезундской империи»[599]. Изображение Св. Евгения, сохранившееся в дворцовой церкви (рис. 18, 21, 22-28С), можно назвать каноничным: таким (с жезлом в правой руке, заканчивающимся крестом) его часто можно видеть на трапезундских монетах[600]. На монетах его изображение тесно связано с изображением императора, святой изображался на реверсе – лишний аргумент в пользу того, что в дворцовой церкви должно было быть, в соседстве со Св. Евгением, изображение императора, как и во многих других церквях Трапезунда[601]. В книге Э. Брайера и Д. Винфилда в башне при Св. Софии изображение Св. Евгения было, видимо, не совсем верно дополнено прорисовкой: верх жезла в руках Евгения, скорее всего, должен был увенчиваться не наконечником копья, а крестом. Помимо изображения Св. Евгения, внимание участников экспедиции и особенно Ф. И. Успенского было занято другой фреской, на которой первоначально академик заметил свв. Константина и Елену, а потом – портрет ктитора: «В изображениях по стенам верхнего отделения башни находится между прочим царственная фигура в орнате и с короной на голове. По ту и другую сторону головного убора значительно потертая надпись в 8 строк, в которой читаются имена непосредственных родоначальников, т. е. отца и деда основателей Трапезундской империи»[602] (рис. 30-31С). Надпись была опубликована как минимум дважды: Ф. И. Успенским и Э. Брайером и Д. Винфилдом[603].
Головной убор этого ктитора (рис. 31С), в котором одно время подозревали царственную особу, – единственная цветная акварель из репродукций фресковой росписи дворцовой церкви, выполненная участниками экспедиции (в данном случае – Н. К. Клуге, как указано в одном из отчетов[604]), которые должны были быть в архиве Трапезундской экспедиции[605]. Для анализа росписи Ф. И. Успенский хранил фотографии короны Св. Иштвана (рис. ЗЗС), который представляет собой «чистый тип византийской императорской стеммы XI в.», – корона была подарена св. Стефану папой Сильвестром II. Сравнив с сохранившимся в архиве изображением, можно предположить, что венец, изображенный в дворцовой церкви, выглядел так же, как одна из частей короны Св. Иштвана (часть собственно с золотыми пластинами)[606]. Цвета, изображенные на акварели и присущие короне Св. Иштвана, позволим себе сказать, одинаковые. Кроме того, в архивном деле в фонде Ф. И. Успенского хранятся фотографии пластин с головного убора Константина Мономаха. Это позволяет сделать предположение, что именно с этими образцами венцов Ф. И. Успенский сравнивал ктиторскую шапку.
Одновременно с этими материалами недавно были обнаружены и черновые записки Ф. И. Успенского – выписки из материалов Η. П. Кондакова о том, что «нельзя с уверенностью решить вопрос о происхождении венцов Карла Великого и Константина Мономаха, а также короны Св. Иштвана»[607]. «Шапка Мономаха не императорская стемма, но она легко может быть кесарским шлемом или почетным золотым шишаком кесаря. Все признают, но как они были первоначально устроены, этим никто не интересовался». Вероятно, с точки зрения Успенского, ктиторский венец может дать разгадку этому сюжету. Кроме того, в этих выписках, сделанных, видимо, из Кондакова, Успенский особо отмечает фразу о том, что только прибавка в виде креста в XII-XIII вв. на Западе означала корону царскую.
Исследование царского венца входило в изначальные планы экспедиции. Еще в докладе Я. И. Смирнова и А. А. Дмитриевского, который, кстати, посетил Трапезунд в 1897 г.[608] (Смирнов там также бывал), в феврале 1916 г. в Русском археологическом обществе указывалось, «что исследования последних лет отчасти уже доказали, отчасти дают всё новые и новые указания на то, что древнейшие наши христианские памятники Киева и Чернигова вовсе не являются, как то принималось прежде за не нуждающуюся в доказательствах истину, созданиями исключительно константинопольских мастеров; напротив того, многое в русских памятниках домонгольского периода вовсе не находит себе подобия в Цареграде и ближайшими источниками для много оказывается Анатолия; так, например, здесь, а не в Константинополе, нашлись ближайшие аналогии планам Софийского собора Киева и Спасского собора Чернигова; самую “Шапку Мономаха” академик Η. П. Кондаков признаёт изделием не Цареградским и в числе вероятных мест ее изготовления указывает и на Малую Азию; несомненные Малоазиатские рельефы можно указать на многих орнаментальных и фигурных рельефах Киева; еще менее выступают тесные связи нашего Юга с Анатолийским побережьем в различных мелких поделках последующих, XIII-XV веков»[609]. Видимо, эти мысли побудили Ф. И. Успенского сравнивать «мономахову шапку» и другие венцы с изображением ктиторского головного убора. Однако это исследование не было доведено до конца.
Поблизости от дворцовой церкви, писал Ф. И. Успенский, «отмечаются четыре арки весьма больших размеров (см. план Μ. Э. Керна с фасадом и разрезом, рис. 22В); ясно, что здесь в кремле был или большой портал, или особая постройка; здесь найдены основания двух пилонов, которые служили базой для той лестницы или крыльца, что вело в царский дворец, как о том говорит Виссарион[610]. Неподалеку найдены обломки фриза хорошей работы», – писал Ф. И. Успенский в «Очерках». Действительно, дворец Комнинов должен был быть где-то недалеко от домовой церкви. На него военный инженер и художник Μ. Э. Керн тоже обратил свое внимание. Сохранились сделанные инженером зарисовки покоев трапезундской императрицы (рис. 18В), а также некоторые другие акварели и фотографии участников, посвященные этой части трапезундского кремля.
В № 30 газеты «Трапезондского военного листка» от 4 декабря приведено описание крепости, в которых особенно выделяются две башни: Мехмеда II (рис. 26-30В) и южная башня (кула Иоанна) (рис. 36-42В): «План укреплений, воспроизводимый по оставшимся развалинам, может быть изображен так: в самой верхней части крепостной площади находились главная башня и цитадель, наружная стена которой была проведена поперек узкого перешейка, между двумя лощинами: это был самый слабый пункт всей окружности крепости, и потому укрепления были сильнее всего с этой стороны. Построенная в толще этой наружной стены массивная четвероугольная башня поднималась высоко над стенными зубцами и защищала крепость от нападения с юга, но почти непосредственно от подножья башни начинается подъем холмов, окружающих бухту, и эти склоны господствуют над крепостью с южной стороны, где она и без того, по природным условиям своим, более всего уязвима; отсюда ей пришлось выдержать самые грозные атаки со стороны гатов, грузин, сельджуков, туркменов и оттоманских турок. Все пространство между стеной и лощинами, в верхней части крепости, было занято главной башней и дворцом».
Несколько фотографий внутри цитадели от 1916 г. были опубликованы в книге Брайера-Винфилда (в том числе палаты царицы), однако не все. По сохранившимся фотографиям экспедиции можно сделать вывод, что крепость была неплохо снята исследователями: по возможности подробно, с нескольких сторон. Кроме дворцовой башни еще одна нуждается в особенном, более полном представлении – башня Магомета II, как писал Ф. И. Успенский[611], расположенная как раз на восточной стене Кремля. По всей видимости, в книге Брайера именно эта башня названа «угловым бастионом» (“angled bastion”) и указана на рис. 128b (vol. II) почти в разрушенном состоянии. На рис. 130а и 130b отсняты находящиеся на ней рельефы[612]. Вероятно также, что эта цитата из «Очерков» говорит об указанных на фотографии воротах: «… именно в громадной башне, бывшей ключом позиции до постройки “кулы”, т. е. башни Иоанна. Здесь, на южной стороне башни, наблюдаются признаки заложенных и обведенных каменной стеной ворот» (из главы I). Если так, то кула Иоанна, с точки зрения Ф. И. Успенского, была построена позже башни Мехмеда II