Можно предположить, что башня Мехмеда II была построена с целью защиты, когда верхний город еще не потерял оборонительного значения. Поскольку начало постройки среднего города относится к началу – середине XIV в., вероятнее всего, что эту башню можно датировать концом XIII в., что совпадает с анализом кладки крепости у Брайера и Винфилда. Исследователи относят кладку кулы к типу DI, что соответствует концу XIII в.[614] А вот что говорится про эту башню в описании крепости из «Трапезондского военного листка» № 36 от 11 декабря 1916 г., сделанном под именем некоего А. Орлова: «По крутому спуску можно войти в ворота пустой башни, примыкающей к цитадели. На огромной угловой башне, смотрящей с высоты неправильной стены в земную пропасть, резко выступает большая блестящая белая надпись, повествующая о завоеваниях Магомета II. Сама башня, очевидно, была выстроена в более позднее время, чем стена, над которой она возвышается, сливаясь с нею фасадом. Цвет камня, из которого она построена, слегка бледнее стены, а надпись, теперь сильно выветрившаяся, свидетельствует о том, что она воздвигнута Императором Иоанном IV, предпоследним из династии Комненов».
Другая ныне не существующая башня, которую удалось обнаружить на фотографиях экспедиции в южной части крепости, – кула (башня) Иоанна.
«Для защиты города в южной части Кремля построена была царем Кало Иоанном[615] огромная кула или башня… – писал в “Очерках по историия Трапезунтской империи” Ф. И. Успенский. – Площадь Эпифания находилась перед ней»[616]. Ф. И. Успенский предлагает датировать башню временем Иоанна II Великого Комнина, то есть концом XIII в., тогда как Брайер и Винфилд относят кладку башни к типу F (1458/60)[617]. «Необходимо принять во внимание, – отмечал Ф. И. Успенский, – что постройка в Кремле ориентировалась на западную восточную[618] сторону в направлении к Константинополю. Чтобы <…> план дворца и жилых помещений, следует считаться с направлением фундаментов, сложенных из громадных блоков, характерных до Юстиниана для римской эпохи. Дворец и парадные здания расположены были над сохранившимися фундаментами и остатками импозантных зданий. Ключ архитектурных и археологических проблем лежит в раскопках тех сооружений[619], которые идут на юг, к конечной башне, куле Иоанна. На глубине 4-5 аршин[620] можно здесь добраться до первоначального уровня, на котором
Если акварели подписаны, то вопросы авторства фотографий, на первый взгляд, более сложные. Например, Г. Э. Щеглов утверждает, что часть фото экспедиции из Ф. 169. Оп. 1. Д. 9 была сделана Морозовым. Фотографии Морозова, хотя и во многом идентичны фотографиям экспедиции Успенского[621], но размер его фотоаппарата, который он указывает в переписке в РГИА[622] – 10 × 15 см, никак не соответствует стеклянным пластинам, находящимся с СПбФ АРАН, – они больше[623]. Скорее всего, это был экспедиционный фотоаппарат, который мог делать снимки на пластинах 18 × 24 или 13 × 18 – что считалось половиной пластины[624]. Известно также, что аппарат Н. Б. Бакланова, который он брал с собой, имел размер 16 × 18[625].
Авторство многих снимков указано в Byzantion – и, вероятно, “Boucklomov”, ошибочно указанный редакцией[626], есть тот же самый Н. Б. Бакланов Снимки Н. Б. Бакланова публикует и Хрисанф. Побывавшие в 1925 г. в Трапезунде Μ. Алпатов и Н. И. Брунов тоже воспользовались снимками Н. Б. Бакланова.
В идентификации трапезундских материалов помогают не только списки, составленные Ф. И. Успенским и Ф. Μ. Морозовым (?), но и надписи на обороте фотографий. Надписи, сделанные рукой Ф. И. Успенского, сомнению не подлежат, но рассчитывать на стопроцентную точность других надписей на оборотах не приходится. Например: Ф. 169. Оп. 1. Д. Л. 10 об. – указано, что из дворцовой церкви, на самом деле, просто из церкви Св. Евгения. На обороте некоторых фотографий подписи сделаны почерком жены Успенского – Надежды Эрастовны[627]. Но, судя по ее зачеркиваниям, она путала дворцовую церковь и церковь Св. Евгения. Другая часть надписей, вполне возможно, могла быть сделана случайным архивистом, сдающим или принимающим материал и не слишком погруженным в тему.
Часть трапезундских фотографий была издана самими участниками или же Бруновым, Алпатовым, Брайером и Хрисанфом. Не во всех случаях удается прояснить, каким образом попал к ним этот материал. К сожалению, часть фотографий, опубликованных Г. Э. Щегловым, указана без атрибуции. Так как размер фотоаппарата у Ф. Μ. Морозова был меньше, совершенно точно достаточно большое количество снимков принадлежало экспедиции (если Ф. Μ. Морозов не делал их с фотоаппарата экспедиции, конечно). Размер фотоаппарата А. В. Лядова, фотографа, приехавшего в Трапезунд на деньги коллекционера графа А. А. Бобринского, пока остается неизвестен. Ф. Μ. Морозовым сделано 200 фотографий памятников Трапезунда и окрестностей[628], причем в 1921 г. он повторно съездил в г. Трапезунд, чтобы выяснить судьбы памятников[629].
Например, фотографию Дворцовой церкви Г. Э. Щеглов не атрибутировал. Кроме фотографий и акварелей, а также зарисовок крепости, в архиве находятся барельефы[630], зарисованные Марией Минцловой, дочерью неофициального участника экспедиции С. Р. Минцлова[631].
Часть фотографий Ф. Μ. Морозова и экспедиции Ф. И. Успенского посвящены церкви Св. Анны (рис. 47-61А) – Г. Э. Щеглов напрасно пишет, что до нее не дошла экспедиция. Некоторые материалы (зарисовка барельефа, внешний вид) представлены в личном архиве Н. Б. Бакланова (см. там же).
Сохранились и фото экспедиции внутренней росписи[632], капителей, сделанных Ф. Μ. Морозовым, и ангела из апсиды церкви[633] (рис. 52А, 47-61А). Вот как писали о мраморном барельефе из церкви Св. Анны в газете «Трапезондский военный листок» № 36 от 11 декабря (Л. 3): «…небольшой мраморный барельеф, вделанный в стену над дверью с южной стороны. Хотя камень потрескался и скульптура местами попорчена, можно различить огромную сидящую фигуру со щитом и у ног ее – маленькую фигуру в руке»[634].
Известно также, что пропали акварели Н. К. Клуге внутренней росписи колокольни близ Св. Софии. Упоминание о них, описание того, что там изображено, а также жалобу на их отсутствие Ф. И. Успенский оставил на с. 150 «Очерков»[635]. Из перечисленных в отчете девяти пунктов[636], составивших список «полученных в Трапезуйте материалов», были выполнены далеко не все. Настоящее исследование частично восполняет пробел изобразительных материалов, относящихся к пунктам 4 и 5 – «придворной» башне цитадели с дворцовой церковью и пункту, посвященному городским воротам Трапезунда. Частично все ворота, входы и выхода из Кремля (или акрополя, как называл верхнюю крепость Ф. И. Успенский) были описаны в «Очерках из истории Трапезунтской империи», но без иллюстраций. В «Очерках» есть несколько указаний на ворота: у угловой северной башни, «на северной стороне Кремля, т. е. там, где он соединяется со средним городом, были одни ворота, вторые же секретные ворота всегда были закрыты»[637]; «большие заложенные ворота также можно было видеть на южной стороне Кремля против площади “Эпифания” <…> именно в громадной башне, бывшей ключом позиции до постройки “кулы”, т. е. башни Иоанна». Открытый же путь шел через северную стену Кремля» (фотографии и акварели с воротами крепости см. рис. 55-64В).
Изначальный проект экспедиции, высказанный А. А. Дмитриевским и Я. И. Смирновым на заседании РАО в феврале 1916 г., предполагал изучение и охрану в том числе более седой древности, чем Средневековье, – «высоких культурных ценностей, уцелевших в Трапезуйте с Анатолийских времен античной древности и средневековья»[638]. Однако силы Ф. И. Успенского как византиниста ушли в первую очередь на выявление средневековых памятников времени Трапезундской империи. Отдельные античные барельефы в немногочисленных снимках удалось запечатлеть лишь Ф. Μ. Морозову и, возможно, также фотографу графа-коллекционера А. А. Бобринского А. В. Лядову.
§ 3.2. Храмы
Дворцовая церковь
Дворцовая церковь (Приложение С) упоминаеотся в одном из важнейших источников по истории Трапезундской империи – «Энкомии Трапезунду» Виссариона Никейского (1436 г.)[639]. Об этом небольшом, но прекрасном храме, украшенном великолепными росписями, говорится в конце описания дворца Великих Комнинов, располагавшегося на акрополе. Однако об этой церкви в энкомии написано всего одно предложение[640], поэтому материалы экспедиции Ф. И. Успенского на данный момент являются самым полным о ней иллюстративным и описательным рассказом.
Скорее всего, Ф. И. Успенский обнаружил храм 1 или 2 августа 1916 г. в одной из башен цитадели[641], к исследованию которой вернулся уже 14 августа, нуждаясь в помощи двух или трех человек. К этому времени домовая церковь была давно заброшена и находилась в полуразрушенном состоянии и без кровли, из-за чего росписи на стенах были в значительной степени утрачены. Росписи располагались в три регистра: в верхнем – фрагменты двунадесятых праздников, в среднем – несколько фрагментов сцен из жития Богородицы, в нижнем – более крупные фигуры святых, среди которых было изображение святого покровителя Трапезунда мученика Евгения. Сообщение о находке Дворцовой церкви и краткое описание фресок Ф. И. Успенский опубликовал сразу же по возвращении в Петроград[642]. В июне-июле 1917 г. исследование Дворцовой церкви было продолжено уже с участием новых членов экспедиции – архитектора Н. Б. Бакланова и археолога H. Е. Макаренко[643] (рис. 12А). Последнему была поручена расчистка и промывка фресок. По словам H. Е. Макаренко, им были зарисованы «все изображения», покрывающие «полукружие развалин церкви», а также «изображение панциря неизвестного святого». Далее археолог указывает, что он «очищал фреску Св. Евгения, акварелью в натуральную величину написал 1) голову его, 2) деталь шитого оплечья на его одежде и 3) деталь шитого подола»[644]. По всей видимости, эти акварели Ф. И. Успенский не получил, так как даже в описи материалов экспедиции при передаче их из Византийской комиссии[645] в СПбФ АРАН они не значатся. Однако в фонде экспедиции есть подробные фотографии разных частей изображения св. Евгения, и можно предположить, что они были сделаны именно H. Е. Макаренко[646]. Фотографию головы св. Евгения сделал также фотограф князя А. А. Бобринского А. В. Лядов, впоследствии помогавший экспедиции[647]. Исходя из письма H. Е. Макаренко Ф. И. Успенскому от 19 сентября 1923 г.[648], эти материалы так и остались у него.
В результате в плохо сохранившейся композиции нижнего яруса, которая была вначале отождествлена Ф. И. Успенским как изображение свв. Константина и Елены, удалось открыть остатки третьей фигуры в центре, в царских облачениях и венце, с надписью в несколько строк по сторонам от головы[649]. (Но вполне возможно, что по обеим сторонам от этой фигуры действительно находятся изображения свв. Константина и Елены.) Эта находка стала темой отдельного рассуждения Ф. И. Успенского, опубликованного посмертно в «Очерках из истории Трапезунтской империи»[650]. Он разобрал в надписи имена Андроника, Мануила и фрагменты упомянутого дважды титула севастократора. Ученый высказал предположение, что эти упоминания могли относиться к отцу и деду основателей Трапезундской империи, а сама Дворцовая церковь могла служить усыпальницей первых Великих Комнинов, захоронения которых могли размещаться в ее нижней части[651].
К сожалению, ни сделанные Н. Б. Баклановым чертежи здания[652], ни сделанные им измерения церкви, ни прорисовки и акварельные копии всех фресок Н. Е. Макаренко, ни фотографии самого здания, фресок и надписи[653]сразу после экспедиции опубликованы не были. Насколько можно судить по дальнейшей переписке, графические материалы так и остались у участников экспедиции, их нынешнее местонахождение установить не удалось[654]. Только одна фотография с ликом св. Евгения была опубликована в монографии Г. Милле и Д. Тальбота Райса 193θ г. с приблизительной атрибуцией «цитадель»[655], поскольку ни Г. Милле, посетивший Трапезунд в 1893 г., ни Д. Тальбот Райс, работавший там в 1929 г. в составе экспедиции Р. Мессела, Дворцовую церковь не идентифицировали. В совместной монографии лишь дается краткий пересказ очерка Ф. И. Успенского о ктиторском портрете и добавляется, что большая часть башни, в которой находилась церковь, уже разрушена[656]. В изданной в 1933 г. монографии митрополита Хрисанфа по истории трапезундской церкви упоминаний о Дворцовой церкви также не имеется. В том числе она не отмечена на плане акрополя, представленном в монографии.
Говоря о Дворцовой церкви, Д. Тальбот Райс пошел по ложному следу, на который его, возможно, натолкнула случайная ошибка Ф. И. Успенского. Последний в своем опубликованном отчете 1918 г. несколько раз говорит, что Дворцовая церковь размещалась в юго-западной башне цитадели[657]. И хотя в «Очерках» Ф. И. Успенский уже пишет об угловой северной башне[658], большинство исследователей в дальнейшем продолжали ошибочно считать, что разрушенная Дворцовая церковь находилась в южной части цитадели[659]. В статье 1932 г., посвященной трапезундской цитадели и дворцу, Д. Тальбот Райс говорит о том, что под церковь была приспособлена башня в юго-восточной части акрополя, утратившая свое военное назначение после возведения рядом с ней Большой башни[660]. Э. Брайер и Д. Винфилд помещают Дворцовую церковь уже в саму Большую башню (Куле бойю), которая представляла собой прямоугольное в плане сооружение с очень высокими и мощными стенами[661]. В описании Дворцовой церкви авторы также ограничиваются пересказом очерка Ф. И. Успенского о ктиторском портрете[662].
Среди материалов экспедиции Ф. И. Успенского, хранящихся в основном в СПбФ АРАН, а также в архиве ИИМК в Санкт-Петербурге, находятся многочисленные фотографии Дворцовой церкви, которые позволяют реконструировать облик этого утраченного памятника[663].
Дворцовая церковь располагалась в башне полукруглой формы в северо-западном углу трапезундской цитадели. Ф. И. Успенский в своем отчете 1916 г. пишет, что «сохранилась противоположная алтарю часть церкви, апсида же совсем разрушена»[664]; также в отчете H. Е. Макаренко 1917 г. сказано, что от Дворцовой церкви «сохранилась западная часть в форме полукружия»[665]. Это видно и на фотографиях. Наружный вид башни с Дворцовой церковью, например, запечатлен на рис. 7С; на одном из отпечатков подобных снимков с Дворцовой башней есть подпись в старой орфографии на обороте: «Акрополь в Трапезуйте. Кремль (западная сторона наверху) с развалинами дворца и круглой башней, внутри которой дворцовая церковь с остатками фресок»[666]. Сопоставив эти виды с современными фотографиями северо-западной части цитадели (рис. 5-6С), мы легко можем убедиться, что Дворцовая церковь располагалась над постройкой, которая в книге Брайера и Винфилда названа «экседрой»[667] (рис. 14С). В описании, выполненном для этого издания С. Бэлланс, сказано, что эта необычная многоугольная постройка представляет собой часть двенадцатигранника с нишами в пяти из семи сохранившихся граней, с полукуполом, который сейчас почти полностью обвалился. «Экседра» построена в типичной римской технике с забутовкой и облицовкой из крупных тесаных блоков камня, идущих ровными рядами. Первоначальное назначение «экседры» заставляет авторов теряться в догадках: нимфей III в., раннехристианская церковь или преторий юстиниановского времени? Напомним, что Ф. И. Успенский считал нижнюю часть башни, то есть «экседру», склепом первых Великих Комнинов[668]. На сделанной Ф. Μ. Морозовым фотографии из ИИМК, соответствующей описанию С. Бэлланс, этот памятник запечатлен в значительно лучшем состоянии (например, рис. 15-17С)[669].
На других фотографиях из СПбФ АРАН, сделанных участниками экспедиции Ф. И. Успенского в 1917 г., видно, что над позднеантичной «экседрой» была довольно высокая средневековая надстройка, ныне полностью утраченная, в которой и размещалась Дворцовая церковь (рис. 9С)[670]. Ее фасадная часть, явно относящаяся не к позднеантичному периоду, а к эпохе Великих Комнинов, была оформлена в виде сложенной из тесаных квадров камня стены с полуциркульным завершением, тремя арочными окнами и входной дверью (рис. 10С)[671]. На фотографиях, снятых в интерьере, видна кладка стен, также выполненная из крупных тесаных квадров, имеется несколько открытых и заложенных проемов с арочными завершениями.
К сожалению, плохое качество фотографий и фрагментарное состояние запечатленных на них фресок позволяет лишь в самом общем виде проиллюстрировать заметки из записной книжки Ф. И. Успенского[672], которые мы приводим здесь в дополнение к краткому описанию росписей Дворцовой церкви, опубликованному им осенью 1916 г.[673]
«[Л. 51] 14. [августа.] Подъем в др[угую] церковь в пале[674]. Сохранился второй этаж с карнизом и [неразборчиво][675] свода, который упал и обнажил стенную роспись, которая сохранилась в несколько ярусов. Самые большие фигуры внизу на обломках. Справа αγ Ευγένιος с крестом, но с выбитыми глазами, вторая фигура сбита; третья м[ожет] б[ыть] Федор, третья ОА еще выше д[вери] МР ΘΥ, левее ΔΗΜΗΤΡ., еще левее Константин] и Елена. [Л. 51 об.] Зашли выше карниза, над ним все сбито, за исключением нимбов и части голов, по-видимому, богородичные праздники. Целование Елизаветы ясно. В з ярусе господские праздники. Вход в Иерусалим?, Крещение, Введение во храм? Свод провалился. В нем был Спаситель. <…>
[Л. 52 об.] 24 [августа.] Очистка пола в церкви пале[676]. Роспись представляет] три пояса 1) в нижнем с В[остока] к С[еверу] (остатки стены) за аркой Константин] и Елена с крестом, сбоку благословл[яющий] Христос[677]. [Л. 53] Рядом с К[онстантино]м воин в панцире и с мечом. Окно. Воин св. Димитрий с мечом на плече OA НМН. Окно б[ыло] заложено и заполнено изображением] Богородицы. Затем воин со щитом – св. Феодор[678], еще воин с мечом на плече и наконец св. Евгений с крестом в правой руке, д[алее] очень попорченная фигура с копьем. Второй пояс также с В[остока] на С[евер]: Рождество Богородицы и также весь порядок Богородичных праздников пострадал, за исключением Целования Елизаветы и фигуры в купели. Наконец 3 пояс (Господские праздники): фигура со свитком и надпись ΕΞΑΚΟΝ ΝΕΠΕΔΗ I I I ΝΟΥΣ[679].
2 – Сретенье, 3 – Крещение, 4 – остатки Преображения и 5 – Воскрешение Лазаря, 6 – Вход в Иерусалим (лошадь): Христос на обе стороны ноги[680]. Под сводом м[ожет] б[ыть] Пантократор».
На публикуемых фотографиях из сцен среднего яруса угадывается композиция, которую Ф. И. Успенский определил как «Встреча Марии с Елизаветой» (над проемом справа) и «фигура в купели» рядом (рис. 37С), правее находятся остатки двух неотождествленных композиций[681] (рис. 36С). На других фотографиях видны остатки композиций верхнего яруса: фигура пророка Давида, держащего свиток с упомянутой Ф. И. Успенским остатками букв надписи[682] (рис. 38С); нижние части фигур из «Сретения», одна из которых держит свиток с фрагментами не отмеченной Ф. И. Успенским надписи ΒΡ…ΓΉΝ/…ΡΕ/.ΣΕΝ[683] (“Τούτο το βρέφος ούρανόν καί γην έστερέωσεν”), которую обычно держит пророчица Анна в изображениях Сретения (рис. 38С) и которую удалось разглядеть только на негативе; от «Крещения» просматриваются силуэты нескольких фигур и волнистые полосы, обозначающие воды Иордана (рис. 37С). Неплохо видны более крупные фигуры святых воинов в нижнем ярусе в простенках между нишами и проемами, в том числе св. Димитрий, отождествленный Ф. И. Успенским по остаткам надписи OA НМН, которая просматривается и на фотографиях (рис. 35-36С)[684]. Отдельно снята часть этой фигуры – рука и меч[685] (рис. 35С).
На фотографиях предполагаемого ктиторского портрета (рис. 29-32С) видны остатки левой фигуры с крестом в руке и нимбом, которая вначале была отождествлена как св. Константин, а также очертания головы и нимба правой фигуры, которая вначале была отождествлена как св. Елена, а после промывки – как ангел со стеммой на голове и в панцире. В центре с трудом просматривается третья фигура предполагаемого ктитора, с надписью по сторонам от головы, в специфическом головном уборе и украшенной богатым орнаментом одежде (рис. 31-32С). С изображением этого ктиторского головного убора в фонде экспедиции сохранилась акварель, выполненная Н. К. Клуге[686].
В целом из сюжетов, которые были зафиксированы Ф. И. Успенским и отождествлены авторами настоящей статьи на фотографиях, выстраивается вполне характерная для XIII-XIV вв. программа росписей, хорошо приспособленная к немного необычной архитектуре Дворцовой церкви. Добавление после основных двунадесятых праздников промежуточного яруса с богородичными или житийными сюжетами достаточно часто встречается в это время в храмах с большой высотой стен. Выбор изображений в нижнем ярусе, где были представлены пять фигур святых воинов, святой покровитель Трапезунда мученик Евгений и ктиторский портрет[687], как нельзя более соответствует специфике придворного храма, находящегося в цитадели.
Изображение св. Евгения в Дворцовой церкви было наиболее сохранным, с хорошо читающейся сопроводительной надписью. Ф. И. Успенский и другие члены экспедиции придавали ему большое значение[688]. По многочисленным фотографиям этого изображения можно высказать осторожное предположение о времени создания ансамбля росписей Дворцовой церкви (рис. 18-38С). Тип лика св. Евгения с правильными пропорциями, тонкими чертами и изящно очерченными контурами еще напоминают комниновское искусство, хотя пластическая моделировка поверхности уже довольно разработанная. Такое сочетание художественных приемов было характерно для искусства середины – второй половины XIII в., что можно видеть, например, во фресках Македонии, Эпира, Пелопоннеса[689]. Художественная активность в Трапезунде и связи с искусством других греческих территорий в это время засвидетельствованы росписями Св. Софии (ок. 1263 г.)[690], хотя буквального сходства с ними в изображении св. Евгения из Дворцовой церкви нет.
Церковь Св. Евгения (ныне мечеть Ени Джума)
Монастырь Св. Евгения был одним из самых крупных, древних и известных в Трапезунде, с ним связаны многие важные события его истории и упоминания в источниках[691]. Уже первый исследователь истории Трапезундской империи Я. Ф. Фальмерайер уделил ему немало внимания: проанализировал письменные источники и обследовал сам храм во время своего пребывания в Трапезунде в 1840 г.[692] В частности, Фальмерайер указал на важнейшие сведения по истории монастыря из хроники Панарета, где рассказывается о разрушении храма пожаром во время подавления мятежа в 1340 г. и о том, что здесь в 1349 г. короновался и в 1351 г. венчался император Алексей III. Фальмерайер также упоминает утраченные ныне фрески на фасаде с изображениями трапезундских императоров от Алексея I до Алексея III. Первое историко-архитектурное исследование церкви Св. Евгения предпринял Г. Милле, который сравнил ее с другими трапезундскими постройками, выявив важнейшие черты локального своеобразия[693]. Кроме того, им был найден камень с датой 1291 г., вероятно происходивший из нартекса или с западного портала храма[694]. Это позволило ученому предположить, что нынешнее здание к тому времени уже существовало, и пожар 1340 г. не разрушил его полностью, а лишь повредил, после чего храм был восстановлен, вероятно, до коронации Алексея III и затем уже украшен.
Следующим этапом исследования памятника стали работы, предпринятые экспедицией Ф. И. Успенского в 1916-1917 гг. Летом 1916 г. сам Ф. И. Успенский и помогавший ему С. Р. Минцлов сняли дощатый настил, под которым обнаружилась древняя напольная мозаика[695], и провели небольшие раскопки в алтарной части храма в поисках мощей св. Евгения[696]. Попутно С. Р. Минцлов начал делать зондажи на стенах и раскрыл из-под поздней штукатурки несколько фрагментов фресок в разных частях храма[697]. Кроме того, «если хорошенько вглядеться со двора в полукруглые стены алтарной части собора, – замечал он, – можно ясно различить кресты и другие орнаменты, замазанные руками турок»[698].
В июне-июле 1917 г. исследованием церкви Св. Евгения занимались новые члены экспедиции, профессор МДА Н. Д. Протасов и архитектор Н. Б. Бакланов, сделавший обмеры памятника. Результаты этих исследований были опубликованы лишь частично: в 1929 г. вышла статья Н. Б. Бакланова, посвященная архитектуре церкви Св. Евгения[699]. Он установил, что здание церкви Св. Евгения первоначально имело базиликальную структуру, а затем было перестроено в крестово-купольный храм, о чем свидетельствуют обрубленные лопатки на северной и южной стенах, не соответствующие осям существующих ныне опор. Статья Н. Б. Бакланова остается важнейшей работой по данному памятнику, на которую в дальнейшем опирались все другие исследователи[700]. Помимо многих ценных сведений и наблюдений, в статье упоминается о раскрытии некоторых фрагментов фресок в разных частях храма, в том числе на северной стене у входа, и публикуется фотография общего вида этой стены, где действительно видны силуэты нескольких фигур[701] (рис. 4Е).
Фрагменты росписей на северной стене были открыты в конце 1916 – начале 1917 гг. во время отсутствия Ф. И. Успенского местными любителями старины, что он с неудовольствием отмечает в опубликованном отчете[702]. Подробности можно почерпнуть из уже цитировавшегося выше неформального письма участника обоих сезонов работы экспедиции Н. К. Клуге Б. В. Фармаковскому от 1 июля 1917 г.: «[Л. 31 об.] На северной стене вновь открыта часть фресок, сильно изуродованная неумелыми руками грекосов, открывавших их… [Л. 33] В этом году ни Протасов, ни Бакланов ни слова не сказали о варварском способе сбивания штукатурки, а таким же самым способом и сами снимают ее, когда в этом кое-где оказывается надобность. В прошлом году много говорилось о том, что в Трапезунд необходимо командировать специалиста по очистке фресок. Народа в этом году приехало много, а специалиста по очистке опять нет, так [Л. 33 об.] что фрески будут сфотографированы в таком виде, что на снимках ничего не выйдет, тем более, что пантохроматических пластинок экспедиция не взяла с собой»[703]. Эти фотографии, качество которых действительно оставляет желать лучшего, удалось отождествить среди многочисленных материалов экспедиции, хранящихся в СПбФ АРАН[704].
На одной из этих фотографий запечатлена фреска в тимпане глубокой ниши над входом с восседающей на троне Богородицей с Младенцем (рис. 8Е). Этот тимпан представляет собой более позднюю закладку арочного проема, сделанную, вероятно, во время перестройки здания из базилики в крестово-купольный храм. Монументальные пропорции крупной большеголовой фигуры Богородицы с широким силуэтом свидетельствуют об ориентации на образцы XIII в., как и форма престола с характерной лировидной спинкой и детально проработанными резными ножками, украшенными каменьями и жемчугом[705].
Левее и выше тимпана над входом было раскрыто еще несколько поясных изображений святых (рис. 5-7Е). На фотографии, опубликованной Баклановым, и на снимках из СПбФ АРАН хорошо видно, что фрески написаны тогда, когда уже сложилась довольно странная конфигурация этой части стены. Вдоль обрубленной лопатки продолжается вверх линия разгранки, доходящая до нижней части центрального окна, сделанного в процессе перестройки здания в крестово-купольный храм. Правее от линии разгранки идут поясные изображения святых, причем верхний ряд вписан в имеющееся пространство под окном, ниже еще две полуфигуры вписаны в пазухи арок. Фигуры, орнаменты и надписи представляют собой не случайно оставшиеся от предыдущей строительной фазы фрагменты, а тщательно спланированную композицию, приспособленную к неудобной для росписи поверхности.
Особенно показательно в этом отношении полуфигурное изображение св. Евсигния, вписанное в поверхность уступа между двумя арками слева от тимпана над дверью. Это мученик с короткой седой бородой и волнистыми короткими волосами, одетый в хитон с оплечьем и застегнутый на плече гиматий, держит в правой руке крест. Надпись О АПОС – EYCI/ENI/OC специально сделана так, чтобы заполнить закругляющийся участок стены справа над головой мученика, нимб слева довольно ловко чуть «срезан» другой аркой.
На следующем уступе в пазухе арки внизу – пышный лиственный орнамент, вполне соответствующий палеологовскому вкусу. Выше в ограниченном полосами отгранки прямоугольном поле без правого нижнего угла – полуфигура мученика средних лет, в такой же одежде, как св. Евсигний, и с крестом в руке (рис. 5Е). У него темные волосы и заостренная борода, на голове – широкая шапка. Слева видна сделанная в столбик надпись О ΑΓΙΟ, от написанного справа имени на фотографии видны лишь незначительные следы, не позволяющие его прочесть. Однако такой редкий атрибут, как шапка на голове, позволил А. В. Захаровой предположительно идентифицировать святого как Мардария – одного из пяти мучеников севастийских, которые очень часто изображались в храмах средневизантийского и поздневизантийского периода во всех регионах[706].
Мучеников, изображенных над св. Мардарием (?), можно отождествить по надписи около второй фигуры (рис. 7Е). Несмотря на плохую сохранность фрески, здесь просматривается изображение мученика средних лет, с крестом в правой руке, в хитоне и гиматии. По сторонам от его головы неплохо сохранилась надпись: слева вверху аббревиатура ОА, справа по одной букве в столбик четко читается ΣΑΜΩ, т. е. часть имени Самой. Это один из трех мучеников, тоже довольно часто встречающихся в росписях византийских храмов: Гурий, Самой и Авив. Такому отождествлению соответствует и иконография: обычно св. Гурий изображается как старец, Самой – как человек средних лет, а диакон Авив – как молодой человек[707]. Вероятно, Авив был изображен справа, но от его фигуры был виден лишь локоть на фотографии с общим видом этого участка стены (рис. 5Е).
Изображенный слева от Самона старец одет в светлый хитон с роскошным оплечьем и поручами, гиматий с жемчужной каймой застегнут на правом плече, в правой руке держит крест (рис. 6Е). Справа в столбик шла надпись с именем, но из-за многочисленных выбоин читаются только буквы PI/A в средней части (ГОУР1АС?). Лик с прямым носом и узковатыми темными глазами с яркими белками сохранился частично. У святого седые волосы на прямой пробор чуть ниже ушей, седая борода с более темными волосами на круглом подбородке.
Типы лиц этого и других мучеников, грубоватая и простоватая манера письма напоминает греческие провинциальные ансамбли конца XIII – первой половины XIV в. – например, росписи церквей Гераки (Пелопоннес)[708].
Над изображением св. Гурия (?) «нависает» идущий по горизонтали край позднейшего слоя светлой штукатурки с турецким растительным орнаментом. Кроме того, слева над плечом св. Гурия видна утрата, в которой просматривается более ранний слой штукатурки, вероятно с фрагментами росписи.
О том, что в церкви Св. Евгения было два слоя росписи[709], мы имеем свидетельство Н. Д. Протасова: «Как можно догадываться по многим данным, эта церковь была расписана фресками дважды. Все наличные фрагменты фресок над входом с северной стороны представляют собою позднейший слой, наложенный одной рукой, довольно ремесленной. Любопытен фрагмент геральдического орнамента на южном столпуузападной стены»[710].
Таким образом, из двух возможных дат перестройки и росписи храма, ок. 1291 г. и 1340-е гг., следует скорее выбрать вторую. Этому не противоречат и высказанные выше соображения о стиле фресок.
К сожалению, записи Н. Д. Протасова опубликованы не были, и найти их нам пока не удалось[711], как и упомянутые в отчете Ф. И. Успенского акварельные копии изображений св. Евсигния и Богородицы, выполненные Н. К. Клуге[712]. Это тем более прискорбно, что раскрытые в 1916-1917 гг. фрески вскоре снова были закрыты. Д. Тальбот Райс, работавший в Трапезунде в 1929 г., пишет, что стены церкви Св. Евгения были заново оштукатурены и побелены в 1928 г.[713] Однако через некоторое время после отъезда экспедиции последовало разрешение закрыть штукатуркой обнаруженные экспедицией Успенского фрески[714], и есть все основания полагать, что фрески были закрыты уже в конце 1917 – начале 1918 г. Об этом позволяет догадываться сделанная Успенским копия телеграммы от начальника военного округа Д. В. Иловайского от 2 января 1918 г.: «Фрескам трапезунтских мечетей вскрытым экспедицией Успенского грозит опасность приходится разрешить закрыть их штукатуркой. Телеграфируйте кому передать митрополиту или муфтию древние храмы-мечети при эвакуации Трапезунта»[715]. Ф. И. Успенский также признал желательным, чтобы ключи от мечетей церквей и от тех помещений, в которых помещены архивы и документы, на случай эвакуации были переданы комиссии из представителей: 1) митрополита, 2) муфтия, 3) городской думы». Научное изучения памятников откладывалось до более благоприятного времени.
В 1971-1973 гг. из-под осыпавшейся побелки открылось еще несколько фрагментов росписи внутри церкви на западной стене. Фотографии этих фрагментов опубликованы в книге Э. Брайера и Д. Винфилда[716]. Авторы отнесли их к XIV в., с чем согласна и А. В. Захарова. Насколько можно судить по черно-белым фотографиям этих фресок, опубликованных в уже сильно поврежденном виде, они относятся к тому же слою, что и фрагменты на северной стене, известные нам по фотографиям 1917 г.
Церковь Св. Софии
Этот храм изначально был одной из главных целей Ф. И. Шмита – единственного искусствоведа в экспедиции 1916 г. Он имел свои собственные планы на исследования, какое-то время они ссорились с Ф. И. Успенским из-за художника Н. К. Клуге, который был нужен обоим. В конце концов Шмит не выдержал и уехал ранее положенного срока. Но фотографий интерьера Св. Софии и фресок удалось сделать очень мало не только поэтому – фотографических пластинок для экспедиции руководителем было заготовлено недостаточно. Теперь об исследованиях экспедиции в храме Св. Софии возможно рассказывать лишь с историографической точки зрения и с точки зрения истории науки, так как фрески Св. Софии были изданы сначала Тальботом Райсом, а потом и Э. Истмондом, и даже в цвете.
Об исследованиях в Св. Софии художник Н. К. Клуге отзывался скептически. Несмотря на то что не хватало рабочих рук и техники для фотографирования, Успенский «свирепо отказался» от помощи одного из фотографов, предложившего свои услуги, «заявив, что он никому не позволит фотографировать Св. Софию, Св. Евгения и Панагию Хрисокефалос, исследование которых оставляет за собой»[717]. Справедливости ради стоит отметить, что отзыв Ф. И. Шмита о Ф. И. Успенском в период его работы в РАИК куда более приятен: «Трудно было подыскать более благоприятные условия для работы. Директор Института, акад. Ф. И. Успенский, советом и делом оказывает всевозможное содействие»[718].
Церковь Св. Анны
Церковь Св. Анны (рис. 47-61А) – древнейший из сохранившихся в Трапезунде храмов, он был построен в 884/885 г., о чем сохранилась надпись над входом, опубликованная Г. Милле[719]. В дальнейшем он использовался как усыпальница, французский исследователь Р. Жанэн писал, что, «судя по оставшимся надписям, ясно, что церковь служила местом захоронения многих церковных чиновников, чьи саркофаги расположены по длине стен: девтерона Георгия, отошедшего в 1362 г., могила архидиакона и прототавулярия Иоанна Агианнита и протекдика Федора, упокоившихся в 1411 и 1413 гг. соответственно; их портреты представлены на стенах»[720]. Эти фрески и надписи, которые относятся к XIV-XV вв., исследовались Г. Милле в 1893 г. и Д. Тальботом Райсом в 1929 г., а их описания и фотографии изданы в совместной монографии двух авторов 1936 г.[721] Значительная часть фресок с тех пор погибла или оказалась полностью скрыта под толстым слоем копоти. До изгнания греческого населения из Трапезунда в 1923 г. храм был действующим, что помешало детально обследовать его членам экспедиции Ф. И. Успенского, хотя было сделано несколько фотографий и зарисовок снаружи. 24 мая 1916 г. храм посетил Ф. И. Успенский, записавший в свой дневник несколько надписей из этого храма[722]. Кроме того, ученый сделал помету: «Фрески очищены, много раз возобновлены»[723]. Осмотреть интерьер церкви и сделать несколько фотографий удалось и Ф. Μ. Морозову, который оставался в Трапезунде зимой 1916/1917 г. как сотрудник Красного Креста и общался с местными греческими любителями старины, в том числе с автором одной из немногих публикаций о церкви Св. Анны И. Милиопулосом[724]. Известно, что фотографии храма Св. Анны Морозов высылал также Н. И. Веселовскому[725], русскому археологу и востоковеду.
Ф. Μ. Морозов также оставил краткое описание внутреннего убранства церкви Св. Анны в одном из писем к Ф. И. Успенскому: «Это высокий, базиликального типа храм с двускатной крышей, крыши боковых нефов опущены; в восточной части выделяются три апсиды, причем по одной из них, правой, заметны остатки бывшей фресковой росписи, что особенно придавало вид храму; вход в храм с южной стороны. Внутри храм разделен на три нефа колоннами; их всего 2, они мраморные, с ионическими капителями; соразмерность колонн свидетельствует об изменении их форм в позднее время (т. е. отпилены); престол сделан из каменной плиты, положенной на часть мраморной колонны, приблизительно такой формы <рисунок>, на ребре престольного камня есть надпись позднего греческого происхождения. Стены сохранили кое-где фресковую роспись»[726].
Одна из сделанных Ф. Μ. Морозовым фотографий фресок в алтаре храма Св. Анны, с изображением головы ангела, заслуживает особого внимания[727] (рис. 52А). Эта фреска была опубликована в книге Милле и Тальбота Райса, однако с неверной атрибуцией (как изображение некоего святого из цитадели)[728]. Возможно, она попала в руки исследователей через Н. К. Клуге, который в 1930-х гг. работал над очисткой фресок храма Св. Софии. Иконографические особенности фресок апсиды церкви Св. Анны, описанные Г. Милле в 1893 г., а также стилистические особенности изображения ангела на фотографии Ф. Μ. Морозова и тех фрагментов фресок, которые просматриваются в настоящее время, позволили А. В. Захаровой высказать предположение, что под слоем копоти здесь скрываются первоначальные росписи конца IX в.[729] Несмотря на эти опубликованные и проведенные еще в 2016 г. исследования, книга греческой исследовательницы Эрини Пану, вышедшая в 2018 г., располагает старыми сведениями о времени дошедшей до нас росписи в храме Св. Анны в Трапезунде и ссылается на книгу Брайера и Винфилда[730]0.
В описании росписей апсиды, сделанных Г. Милле в 1893 г. и опубликованных в книге 1930 г., зафиксированы следующие сюжеты: вверху в конхе – Богоматерь с Младенцем и двумя святыми по сторонам, ниже – Вознесение, между окнами – святые, в нижнем ярусе – Богоматерь на престоле и святители по сторонам[731]. В настоящее время сохранились только сильно закопченные фрески в верхней части апсиды и вимы.
Из всего описанного Г. Милле просматриваются лишь очертания фигур в конхе. Вместо обычных фигур поклоняющихся архангелов по сторонам от Богородицы с Младенцем здесь изображены двое святых с воздетыми руками, слева – бородатый мужчина, справа – женщина в мафории, концы которого перекинуты через руки. Несомненно, что это свв. Иоаким и Анна. Поскольку изначальное посвящение храма св. Анне засвидетельствовано в древней надписи, их появление в апсиде вполне объяснимо, хотя другие подобные случаи нам неизвестны; более обычны изображения родителей Богородицы в боковых апсидах. А. В. Захарова считает, что их образы призваны усилить звучание темы Боговоплощения. Эта тема была наиболее актуальна для послеиконоборческого периода и обусловила повсеместное появление изображений Богородицы в апсидах византийских храмов, вытеснив другие более ранние сюжеты, такие как Теофания (Видение Христа во славе).
Ангел, сфотографированный Ф. Μ. Морозовым, вероятно, находился под одним из двух окон: верхняя часть снимка засвечена, что позволяет догадываться о наличии там источника света. Кроме того, фотография снята с близкого расстояния. Значит, она располагалась в нижнем ярусе, поскольку в 1916-1917 гг. церковь была действующей и лесов в ней не было. Видимо, лик ангела был открыт кем-то из-под более позднего слоя росписи незадолго до этого, поэтому Милле не упоминает о нем. В настоящее время фресок под окнами и между ними уже нет. Говоря об этом изображении в одном из своих писем, сам Ф. Μ. Морозов не уточняет его местоположение, зато справедливо отмечает его ценность и описывает цвета. «[17 об.] Стены сохранили кое-где фресковую роспись. Но заметно, что под видимой росписью есть более древняя, так в алтарной апсиде кем-то отбита часть [Л. 18] фрески и под ней обнаружился дивный, античный лик св., б[ыть] м[ожет] апостола; этот лик мне очень напомнил фаюмские портреты и очень близок к мозаикам Равенны (снимки); белый продолговатый лик с большими открытыми черными глазами, под ними, на нижнем веке лежит темная тень; красноватый румянец слегка лежит на щеках; темные волосы обхвачены узкой полоской-повязкой; дальше не видно. Это изображение весьма ценно»[732].
Ф. Μ. Морозов был прав, сравнивая лик ангела с фаюмскими портретами и равеннскими мозаиками. Хотя это изображение не настолько древнее, в нем, как считает А. В. Захарова, очевидна ориентация на классические традиции, характерная для столичного искусства последней трети IX в. Предположение о ранней датировке фресок апсиды можно подкрепить сравнением с другими произведениями конца IX – начала X в. Ангел на фотографии Ф. Μ. Морозова очень похож на архангела Гавриила из алтаря Св. Софии Константинопольской, ок. 867 г.[733]: у них характерный узкий овал лица, почти одинаковая форма губ и глаз. Лик св. Иоакима, который просматривается из-под слоя копоти в конхе апсиды, можно сравнить с двумя изображениями Вознесения конца IX в. в Салониках: с мозаикой в куполе Св. Софии и росписью в апсиде Ротонды Св. Георгия[734], а также с некоторыми живописными ансамблями в Каппадокии начала X в. (Айвалы-килисе в Гюллюдере, 913-920 гг.; Кылычлар килисе в Гёреме, нач. X в.)[735].
Более подробно искусствоведческую программу росписей церкви Св. Анны А. В. Захарова рассмотрела в статье «Росписи апсиды церкви Св. Анны в Трапезунде – неизвестный ансамбль конца IX в.»[736].