[779]. Поскольку личного фонда Минцлова или собрания его имени на данный момент не существует, дальнейшую судьбу этого черепа пока не удается проследить[780]. В. Г. Ченцова нашла документы, свидетельствующие о том, что глава Св. Евгения из Аравраки вместе с частицей мощей Св. Параскевы были отосланы в дар в Москву в XVII в. с халкидонским архимандритом Матфеем и родственником митрополита Гавриила Дмитрием Юрьевым[781], в этой же статье она высказывает предположение, что культ Св. Евгения Трапезундского впоследствии смешивался с культом Св. Евгения из Аравраки[782]. Так ли это, по аргументации В. Г. Ченцовой, представленной в статье, остается непонятным.
Интересно, что еще в мае Ф. И. Успенский искал икону Св. Евгения в городе, но не нашел ни одной и даже не понял, с чем это связано, учитывая, что Св. Евгений был покровителем города[783]. Как запишет в дневнике С. Р. Минцлов: «Успенский весьма негодовал на греков: “Помилуйте!” – говорил он, поминутно разводя по своей привычке руками: я весь город перерыл и исходил в поисках иконы Св. Евгения. Нет ее нигде! А ведь это патрон, паладин города. Всё эти господа позабыли, одна нажива у них на уме!»[784]. После возвращения в Петербург Ф. И. Успенский продолжит изучение культа Св. Евгения в Трапезунде. Личным письмом на имя графини П. С. Уваровой (рис. 13А) Ф. И. Успенский сообщит, что ищет икону св. Евгения (его изображение было найдено в дворцовой церкви) или любые изображения для Н. Б. Бакланова[785]: «Между прочим внимание мое остановилось на том обстоятельстве, что в нынешнем Трапезуйте совсем угасла память о Св. Евгении, государственном патроне города и империи, с именем которого тесно связаны судьбы трапезунтской империи. Два-три фресковый изображения, сохранившие лик Евгения на древних памятниках, там пострадали от турецкой руки и от времени, что снятые с них фотографии не дали ничего положительного. В современных трапезунтских церквах не оказалось ни одной иконы св. Евгения. Старая церковь Евгения, нынешняя мечеть Ени Джума, хотя заведомо сохранившая роспись под штукатуркой, не была еще подвергнута мной исследованию в прошедшее лето.
Теперь возникает вопрос: не окажется ли в московских собраниях и коллекциях иконы Св. Евгения. Имея в виду и древние, и новые связи между Россией и Трапезунтом, (Л. 44) я не находил бы слишком смелым это предположение. Итак, моя покорнейшая просьба заключается в том, чтобы найти возможность собрать справки в Москве об иконе Св. Евгения[786]. <…> При отъезде из Трапезунта я получил от фотографа А. В. Лядова довольно большой снимок головы св. Евгения из дворцовой церкви, так что у меня теперь имеются все необходимые материалы для иконы Св. Евгения, над которой я начал уже работать в надежде, что Вы не откажете в покорнейшей просьбе исходатайствовать, чтобы эта икона была заказана для меня»[787].
В протоколах заседания Общества по поводу иконы академику был дан ответ, «что в святцах имеется указание на св. Евгения Трапезундского и что изображение его находится на монетах трапезундских, икон же этого Евгения Обществунеизвестно»[788].
Источники также указывают на то, что все члены экспедиции знали о наличии пещеры Св. Евгения, о ней писал и Минцлов: «В одном из оврагов под дворцом имеется пещера, в которой жил и затем был замучен св. Евгений, покровитель Трапезонда. Турки запрещали даже подходить к его пещере»[789]. Однако сил и времени на их исследование уже не оставалось, сохранились лишь свидетельства о том, что предпринимались меры по охране пещер -в основном этим занимался археолог и доброволец-санитар Ф. Μ. Морозов (см. § 3.3).
§ 3.6. Дальнейшие планы участников по изучению Трапезунда
Коллективное издание трудов экспедиции не осуществилось, но из переписки участников экспедиции становится понятно, что обработка материалов некоторое время велась всеми.
Хотя революционная ситуация не располагала к научным занятиям, Успенский, постепенно теряя связь со своими сотрудниками, 10 января 1918 г. еще пишет Н. Б. Бакланову с вопросом, нет ли у него наброска части дворцовой церкви (где изображен Св. Евгений[790]) и «нет ли чего-нибудь для той церкви за стеной (св. Иоанн на скале), где б[ыла][791] найдена большая надпись над входными воротами», в то же время приглашая Бакланова к дальнейшей обработке материалов[792]. К сожалению, ответ неизвестен, одна ко обнаруженный недавно в одной из частных коллекций[793] личный архив Н. Б. Бакланова с рисунками, сделанными в Трапезунде в 1917 г. (среди них -переделанный памятник-гробница Алексея IV Комнина) и даже в 1919 г., позволяет надеяться на то, что впоследствии будет обнаружено что-нибудь еще. Известно также, что, вернувшись из экспедиции, H. Е. Макаренко на время забрал с собой домой сделанную им копию головы Св. Евгения[794].
В письме к Ф. И. Успенскому Н. Д. Протасов спрашивает, может ли Успенский выслать обмеры и фотографии с фресок в Московское археологическое общество: «К сожалению, этот материал не был получен в Трапезунде при мне, и я не могу судить о его значении»[795]. «Я, конечно, полагаю, что окончательная сводка добытого материала возможна лишь после того, как трапезундская область будет вообще обследована с такой же тщательностью. По крайней мере, вопросы о характерных особенностях специально трапезунтских храмов в связи с их зависимостью от грузинско-армянских течений, думается, возможно разрешить только после этого последнего обследования»[796]. Тем не менее Протасов «понемногу приводит в порядок свои черновые заметки о трапезундских памятниках»[797]. Были ли эти планы осуществлены, пока остается непонятным. После выхода в свет книги Успенского, как свидетельствует личное дело Н. Д. Протасова, хотя в его личном научном плане на 1926 г. значилось продолжить занятия над памятниками Трапезунда, выполнено это почему-то не было[798].
Вот как отзывался о Трапезундской экспедиции Н. Д. Протасов: «Во вторую командировку, по поручению Академии Наук, мною были обследованы ‘grottes basiliennes’, в пределах Genislin, Platana и Sumela, и памятники архитектуры и монументальной живописи византийской эпохи XIII вв. в Трапезуйте. Собранный материал имеет большое научное значение, т. е. позволяет решить вопрос о формах и путях проникновения восточно-византийской культуры в среду Грузии и Армении»[799]. Среди готовых материалов, где могла быть информация о Трапезунде, под номерами 3 и 4 значились только написанные и готовые к печати статьи «Василианские гроты Джевизлика» и «Археология византийской иконописи (VI-XIV вв.)[800] в записях от 17 апреля 1923 г.».
МАО[801], по-видимому, отказалось от идеи совместной работы над материалами, о чем косвенно свидетельствует письмо П. С. Уваровой с предложениями «назначить несколько заседаний по Трапезунду», написанное в мае 1918 г. известному археологу и антропологу Д. Н. Анучину: «Очень прошу продолжать заседания и надежды на доклады Бакланова, Протасова и Крымского о древностях Трапезунда и их общей поездки в Трапезунд. Ведь его нам не удержать; пусть же останется хоть что-нибудь на память»[802]. Состоялись они или нет, пока выяснить не удалось; но, как писала П. С. Уварова про Трапезунд Д. Н. Анучину немногим позже, «турки успели его уже занять, а мы всё собираемся только сделать о нем свой доклад. Один позор!»[803].
Впрочем, работы в Трапезунде хотел продолжить не только Ф. И. Шмит. Такое же желание выражают и Ф. Μ. Морозов в письме к С. Ф. Платонову[804], и Протасов в письме к Успенскому. От 14 марта 1917 г. в письме к Успенскому намекает и Б. Панченко: «Если весною или летом наладится какая-нибудь археологическая экспедиция в завоеванные области, прошу Вас горячо, похлопочите за меня или дайте знать, к кому обратиться. Думается, что я был бы полезен, потому что не отказался бы ни от черной работы, ни от скромнейшей роли»[805]. Несмотря на все трудности и обстоятельства, все участники экспедиции были рады продолжить изучение памятников Трапезунда – дело того стоило. Как ни ругался Клуге после первой экспедиции, всё его недовольство рассеялось после второго[806] предложения снова участвовать, и его непосредственный начальник на раскопках в Ольвии Б. В. Фармаковский временно отпустил художника, невзирая на неопределенность ситуации. Почти все желали и третьей экспедиции. «Меня очень интересует результат моей докладной записки, поданной мною, в приезд в Петроград, Академ[ику] Серг[ею] Феод[оровичу] Оль