Дольше других систем на вооружении находилась винтовка под названием «Берданка № 1».
Краем уха Федор слышал от сотника Попова, что эту добротную винтовку изобрел не американец Бердан, а русский инженер Горлов. Федор это известие принял близко к сердцу. Ему очень хорошо была известна судьба Чернолихова. Она была похожа на судьбу Горлова. Разница состояла лишь в том, что изобретение Горлова присвоили американцы, а изобретение Чернолихова – бельгийцы.
Токарев как русский патриот был глубоко уязвлен этой несправедливостью. Его волновали мысли о талантливых русских мастерах-изобретателях, творения которых не находили применения в родной стране, а попадали в руки иностранных стяжателей, а те потом втридорога продавали их той же матушке-России и наживали на этом целые состояния.
Федору о многом хотелось поговорить с близкими людьми, открыть свою душу, услышать правдивые ответы на волнующие вопросы. Но он чувствовал себя одиноким, в полку не было ни одного человека, с которым он мог бы поговорить по душам.
Казаки почему-то побаивались его и держались отчужденно. Очевидно, потому, что для них он урядник и оружейный мастер, получающий без малого жалованье младшего офицера. Офицеры же смотрели на Токарева как на сиволапого мужика.
И Федор уходил в себя, пытался наедине с собой разрешить волнующие его вопросы. Многого он не знал. Многое для него было недосягаемо. Но одно ему становилось ясно – русские мастера не хуже заморских. Русские мастера даже талантливее.
Рассматривая на складе иностранное оружие, он в душе уже решил, что смог бы без особого труда сделать такое же.
Именно в те дни, дни раздумий, у него и появилась мысль, пока еще робкая, в крошечном зародыше, но все же это была мысль о том, что, если б довелось, он смог бы не без успеха применить свои силы в деле создания нового, более совершенного оружия.
Но Токарев с детства был медлительным, и волновавшие его мысли не сразу получали завершение – они вынашивались годами. Прежде им предстояло устояться, перебродить, окрепнуть, и только потом они могли вылиться в действие.
Но скоро Федор вновь был поглощен насущными делами и пока что забыл о своих размышлениях, вернее, спрятал их в глубине души.
Весной приехала Дина.
Она, как свежий апрельский ветер, встряхнула его жизнь, наполнила ее радостью и весельем. Они перебрались в отведенную им квартиру и зажили славно, невзирая на неудобства и недостатки. Скорее таково было первое ощущение после длительной разлуки. Федор, занятый своими делами, не замечал многих неудобств в своей жизни, которые, однако, сразу же бросились в глаза его жене. Скудное жалованье оружейного мастера с первых же дней связало ее по рукам и ногам.
Но еще более безотрадное впечатление произвело на нее полковое «общество». Офицеры, их жены и семьи вели затхлую, беспросветную жизнь. Редкие полковые балы с духовой музыкой были единственным развлечением и единственной отдушиной от обывательского смрада. Кругом процветали пьянство и картежная игра, плелись сети мелких интриг и пошлых романов. Офицерское собрание напоминало кабак, да туда Федора и не допускали.
Но как ни плоха была жизнь, Федор не мог ее изменить. Он находился на действительной военной службе, и ему оставалось лишь мечтать о лучшей доле…
Осенью полк неожиданно свернули и перебросили к австрийской границе, в небольшой городок Радзивилов, расположенный у железной дороги Киев – Львов.
Радзивилов не был такой глухоманью, как Торчин. Это обстоятельство приятно обрадовало Дину, и она, с согласия Федора, стала подыскивать себе место учительницы.
Для Токарева пребывание в Радзивилове ознаменовалось весьма памятным и отрадным событием. В конце 1893 года он был вместе с сотником Поповым командирован в Петербург для принятия новых винтовок для полка.
Выйдя из поезда на Варшавском вокзале, сотник и мастер сразу же направились на Выборгскую сторону, где и сняли у одной финки дешевую комнату со столом. Отдохнув немного после долгой и утомительной дороги, они пошли осматривать город.
Блистательный и шумный Невский с величавыми домами, торжественно строгая красота Дворцовой площади, изумительная панорама набережной Невы с холодным шпилем Адмиралтейства, гигант Исаакий – все это потрясло, ошеломило Федора, словно он попал в иной, неведомый обычному смертному мир. Больше же всего Токарев восхищался тем, что все эти великолепные дворцы, огромные дома, красивые храмы, мосты и памятники созданы руками людей в большинстве таких же, как и он, приехавших из далеких углов матушки-России. В величии этого необыкновенного города он видел и чувствовал величие русского, забитого и бесправного, но беспримерно талантливого народа. Сердце его наполнялось гордостью и радостью, ибо он был кровным сыном народа. В эти минуты он ощущал в себе прилив необычайной силы и чувствовал способность сделать что-то значительное.
На другой день Федор Токарев отправился в Кронверк, где впервые увидел мосинскую винтовку.
Красивая по форме, прикладистая и удобная, она оказалась значительно легче берданки. Когда же Токарев открыл затвор и ознакомился с устройством механизма, его охватило желание как можно скорее испробовать ее в стрельбе – винтовка казалась ему необыкновенной.
Только в стрельбе Токарев смог по-настоящему оценить эту простую в обращении, безотказную винтовку. Он волновался и радовался от души, как может радоваться русский патриот-оружейник, беззаветно любящий свое дело. Радовался тому, что в России появилось свое добротное магазинное оружие.
Мосинская винтовка оставила далеко позади все ранее состоявшие на вооружении системы.
Любопытно отметить, что кремневые ружья, заряжавшиеся с дула, могли давать лишь один-полтора выстрела в минуту. Ударные гладкоствольные ружья, тоже заряжавшиеся с дула, давали два выстрела в минуту. Лихтехские нарезные штуцеры образца 1843 года – один-полтора выстрела, винтовки Карле и Крнка – 6–7 выстрелов, винтовка Бердана – 7–8, а винтовка Мосина – 12 выстрелов в минуту. Дальность стрельбы из нее была удивительной. Эта винтовка могла поражать живые цели на расстоянии до четырех верст. Было у нее и еще одно достоинство: она стреляла бездымным порохом, не демаскировала стрелка и позволяла, не прекращая стрельбы, хорошо видеть цель… Работа по приемке мосинских винтовок продолжалась довольно долго, так как каждую из них нужно было тщательно осмотреть.
Федор вернулся домой веселый и возбужденный. Он с гордостью рассказывал жене о замечательной винтовке Мосина и от души радовался успехам русского изобретателя. Токарев тогда и понятия не имел о том, что пришлось пережить создателю отечественной винтовки прежде, чем она была принята на вооружение русских войск. Лишь много лет спустя Токареву довелось узнать о мытарствах талантливого русского изобретателя и о том, как по воле царя его изобретение осталось безымянным – было лишено не только имени изобретателя, но и родины.
Вскоре по возвращении из Петербурга сотник Попов ушел на льготу. Начальником оружия полка был назначен подъесаул Кривцов, человек сухой и самолюбивый. Токарева очень угнетало бесправное положение в полку. Он иногда делился своей горечью с женой, которая, пожалуй, еще больше, чем сам он, чувствовала тяжелое положение мужа.
Жены некоторых офицеров, знакомые ей по Новочеркасску, узнав, что Дина является женой мастера, перестали с ней здороваться. Нужно было что-то предпринимать.
– Федор, – сказала как-то Дина, – я думаю, что, пока ты не выбьешься в офицеры, тебе будут закрыты все пути.
– Я знаю, – с горечью согласился Токарев, – даже заведующим оружием меня никогда не назначат, потому что это должность офицерская… Но что же делать?
– Надо сдать экзамены за 4 класса, получить аттестат и поступить в юнкерское училище. Знаю, ты многое забыл, но я тебе помогу.
Токарев подошел к жене и крепко пожал ей руку. Вместе с Диной он засел за учебники и весной 1895 года, выехав в Ровно, сдал необходимый экзамен в реальном училище.
Это дало ему право уйти из полка. Летом из Новочеркасска пришел запрос – его приглашали преподавателем оружейного дела в Военно-ремесленную школу на место ушедшего в отставку Чернолихова.
Эта должность открывала перед ним перспективы самостоятельной работы. Токарев принял приглашение и в конце осени 1896 года выехал в Новочеркасск.
В юнкерском училище
Токарев давно мечтал о независимости и самостоятельности. Ему хотелось получить такую службу, при которой можно было бы подумать о себе: заняться самообразованием и совершенствованием своего мастерства. В нем продолжала жить и созревать мысль, зародившаяся еще во время службы в полку, мысль о том, что он сможет сделать что-то значительное в оружейном деле, если у него окажутся подходящие условия.
Отправляясь в Новочеркасск, он надеялся, что в Военно-ремесленной школе будет работать именно в таких условиях, к которым так долго стремился.
Токарева приняли хорошо и положили жалованье Чернолихова – 60 рублей в месяц. О большем нельзя было и мечтать, так как младшие офицеры получали 24 рубля. Таким образом, разрешился один из главных вопросов – будущий конструктор был обеспечен материально.
Но вскоре выяснилось, что в своей мастерской Токарев не имел права делать никакой работы без ведома и разрешения начальства. Он снова попал в положение подневольного мастера и должен был тянуться даже перед мальчишками-подхорунжими, только что окончившими юнкерское училище.
Но Токареву пришлось проработать в школе всего два года, так как оружейное отделение было упразднено по приказу того же незадачливого правителя Дона, атамана Святополк-Мирского. Вместо оружейного отделения организовали портняжное. Сиятельный атаман считал, что для Войска Донского важнее портные и закройщики, нежели оружейники. «Если потребуются оружейники, – рассуждал он, – мы наймем тульских мастеров».
Закрытие оружейного отделения произошло неожиданно, и Токарев сразу оказался без работы. Нужно было как-то устраивать свою жизнь. Пойти на завод, где бы с радостью взяли такого специалиста, он не мог, так как был военным. Поехать обратно в полк оружейным мастером явилось бы для него наказанием. Пойти на два года в юнкерское училище – это был для него единственный путь, чтоб «выбиться в люди», но теперь у него имелась семья, и ее нужно содержать…