Судя по «Памяти», священники продолжали служить быстро и в удобное прихожанам время. В свою очередь, прихожане упорно считали храмы местом общения не только с Богом, но и друг с другом. Что касается прихожанок, то молодые пономари, по словам Иоасафа, как и во времена Иова, оставались без жен.
Для искоренения этих «злых нравов» патриарх требовал почаще зачитывать «Память» в тиунской избе поповским старостам и напоминать им, чтобы тщательней следили за соблюдени ем церковного благочиния «в своих сороках». Тон «Памяти» смиреннее, чем у царских грамот. Видно, Иоасаф более здраво смотрел на вещи [196].
Так, ему сообщали о пьянстве, лености и рьяном местничестве священнослужителей провинциальных храмов, которые в соборах «все считаются между собою о местах и никто не соглашается стать после другого» [197]. Последний бич был Иоасафу хорошо знаком по освященному собору, где столкновения были еще острее. Не хватаясь сразу за все, патриарх попытался утихомирить распри хотя бы среди высших иерархов.
Около 1636 г. им была составлена «Лествица властем» — своего рода табель о рангах для глав епархий и монастырей, призывавшихся обыкновенно на соборы в первопрестольную. Первым в ней шел митрополит Новгородский, затем Казанский, Ростовский и Сарский, архиепископы: Вологодский, Суздальский, Рязанский, Тверской, Астраханский, Сибирский и Псковский, епископ Коломенский.
За то, что основанием для иерархической расстановки служило значение обители, а не церковные степени, говорит помещение игуменов многих видных монастырей выше архимандритов. Здесь Иоасаф был на диво объективен, отодвинув многие влиятельные в его время московские обители ради более отдаленных, но церковно–исторически значительных.
Первым из 46 монастырей был назван Троице–Сергиев, затем Рождественский Владимирский, Чудов (резиденция патриарха), Новоспасский (родовая обитель Романовых), Юрьев Новгородский, Симонов, Свияжский, Андрониевский, Преображенский Казанский, Ипатьев Костромской, Печерский Нижегородский, Хутынский Новгородский, Кирилло–Белозерский, Горицкий Переяславский, Лужецкий Можайский, Богоявленский Ростовский и Богоявленский за Ветошным рядом в столице.
Далее шли монастыри: Спасо–Ярославский, Пафнутиев–Боровский, Иосифо–Волоколамский, Спасский Суздальский, Антониев Новгородский, Псково–Печерский, Соловецкий, Макариев–Желтоводский, Спасский Рязанский, Каменный Вологодский, Отроч Тверской, Вязмицкий Волоколамский, Данилов Переяславский, Ферапонтов, Борисоглебский Ростовский, Солотчинский Рязанский, Спасо–Прилуцкий и Болдин Дорогобужский.
Продолжали список монастыри Вяжицкий и Духов Новгородские, Саввино–Сторожевский, Павлов и Глушицкий Вологодские, Колязинский, Корнильевский Вологодский, Никитский Переяславский, Колоцкий Можайский и Николо–Угрешский [198].
Других архимандритов и игуменов в Москву, по–видимому, не приглашали, а заботиться об иерархии священнослужителей на безбрежных просторах Святой Руси Иоасаф благоразумно отказался. Впрочем, и эта его «Лествица», как и строгая «Память», соблюдалась без особого тщания.
Так, пытаясь сократить в последней уж очень шумное многоголосие и ограничить произвольное «ускорение» священниками службы, патриарх в 1639 г. в изданном под его благословением «Требнике» разрешал (против филаретовского издания 1623 г.) крестить детей скопом, под одну молитву: «Точию имя глаголем коемуждо свое».
Церковных соборов Иоасаф, насколько известно, больше не собирал, а на соборы Земские его со властьми, видимо, не приглашали. Единственное деяние его патриаршества, которое с определенной натяжкой можно назвать политическим, относится к 1635 г., когда русские послы при ратификации перемирия выторговали у польского короля тела царя Василия Шуйского и его родственников [199]. Патриарх с архиереями торжественно встретил гроб самодержца за стенами Кремля, отслужил большую панихиду и присутствовал при погребении в Архангельском соборе (10—11 июня).
Скромность ли Иоасафа, или некие скрытые от нас обстоятельства мешали ему участвовать в Земских соборах — неизвестно. Но в 1637 г. царский указ по соборному приговору звучал любопытно: «И мы, великий государь, приговорили на соборе с митрополиты» и прочими чинами. Без патриарха!
А в 1639 г. на соборе не было и митрополитов, хотя царь хотел знать ответ высшего духовенства на риторический вопрос: что ему делать «за такие злые неправды» с Крымом — посылать далее ежегодные «поминки» али нет?! Участники собора призадумались, просили «срока о том великом деле промыслить» и предоставить им все документы «о позоре и мученье, что делают в Крыме государевым людем».
Подумав, военные заявили, что они «против Крымского царя за такие злые неправды стояти готовы… не щадя голов своих». Благорассудные купцы предложили «за такие злые неправды бусурманом неверным казны не давать, а давать бы казна государевым ратным служивым людем, которым против тех бусурманов стоять».
Столь логичное решение, как известно, никогда не находило отклика у верховной российской власти. Как это, платить своим?! А басурманы (или «немцы», или кто иной) как жить будут?! Царь задумался и потребовал ответ на письме. Но настырные купцы продолжали и в письменном виде вопрошать: «За что ему (Крымскому хану) давать твое государево жалованье?»
Тут Михаил Федорович и прищучил Иоасафа, запросив его с освященным собором мнение. Ответ патриарха и архиереев отнюдь не попал в материалы собора. Он был передан лично государю, а впоследствии угодил в архив Приказа тайных дел [200].
— И аз, богомолец твой, — отвечал царю припертый к стенке патриарх, — со всем освященным собором даем мысль свою. Наш долг молить и просить Бога… о мире всего мира, и о благосостоянии церквей Божиих, и о твоем многолетнем здравии и всего твоего семейства, потому что ты от высшей Божией десницы поставлен самодержцем всея России…
— А тебе, государь, принявшему от Вышняго управление православным родом человеческим, подобает пещися не о себе только, но соблюдать и спасать от треволнения и всех, находящихся под твоею властию… по твоему остроумию и Богом данной тебе мудрости.
— А ты, боговенчанный царь, — продолжает Иоасаф после столь любезного выговора, — поревнуй, как ревновал прежде, равноапостольному царю Константину и благоверному великому князю Владимиру… Ты глава всем: покажи ревность и благочестие, чтобы тебе, как можно, освободить своих посланников из бесерменских рук и от злаго мучения и позоров.
— Твоя царская казна от того не оскудеет: когда Бог своею милостию освободит твоих посланников от такого злаго мучения, тогда можно будет отказать крымцам, за их многую неправду, в той казне, какая посылалась в Крым по старине для дружбы и любви.
— В украйных же городах, — продолжал разошедшийся патриарх, — пристойно тебе, государь, устроить ратных людей, конных и пеших… А о том, что учинить крымцам за мучение твоих людей, нам, твоим богомольцам, не пристойно писать такого совета, чтобы учинить воздаяние. Рассудить об отмщении врагам и что учинить им — дело, государь, твое, и твоих бояр, и ближних людей, и всего твоего царскаго сигклита, а не нас, твоих государевых богомольцев [201].
Убедившись, что даже «недерзновенный» Иоасаф стыдится за оскорбляемую державу, царь решился… продолжать ежегодную уплату «поминок» и подвергать в дальнейшем своих посланников надругательствам. Мир и личное спокойствие, в конце концов, дороже чести и выгоды страны!
Смиренный инок Иоасаф тихо скончался 28 ноября 1640 г. и был погребен в Успенском соборе. Он жил весьма незаметно, и в течение года никто, казалось, не обратил особенного внимания на факт, что Русская православная церковь лишилась архипастыря.
В особенности это касалось архиереев, которых царь вынужден был пригласить в Москву особой грамотой для избрания и поставления нового патриарха. Но и на зов государя более половины святителей не явилось, прислав «повольные грамоты», заранее одобряющие решение освященного собора.
Никто не верил, что выбор может на что–либо повлиять. Архиереи как бы подчеркивали своим молчанием, что патриаршество было и остается затеей светских властей. Вот пускай царь–государь и заботится о пустующем престоле!
Святители не могли предугадать, какую выходку учинит на сей раз Михаил Федорович, и тем паче не предполагали, что всего чуть более десятилетия отделяют Русскую православную церковь от раскола…
Патриарх Иосиф
Тихое патриаршество Иоасафа так разнежило царя Михаила Федоровича, что избрание нового архипастыря он предоставил жребию. В решении этом, вполне каноничном, но необычном для просторов Отечества, проскальзывало пренебрежение к сану, настолько зависимому от светской власти и столь непопулярному среди архиереев, что Русская православная церковь и не помыслила сама избирать своего главу.
Тело без головы, как фигурально выражались в XVII в., спокойно существовало более года. Наконец, царь ощутил некое неприличие такого положения и пригласил пастырей исполнить свой долг: избрать патриарха. Из четырех митрополитов в первопрестольную явились трое; из семи архиепископов — двое; остальные власти — в той же пропорции. Отсутствующие, правда, прислали «повольные грамоты».
«Повольные грамоты»как свидетельство априорного признания и одобрения избирателями решения властей, которое все одно будет проведено от их, выборщиков, имени, — замечательный разоблачительный документ того властного устройства, которое со времен Римской республики при цезарях рядится в тогу демократии.
Освященный собор в Москве 1642 г. и в половинном составе не усомнился в своем праве «избрать» патриархом того, кого государь соблаговолит. Столь же послушно архиереи написали на бумажках шесть произнесенных царем имен (двух архиепископов, архимандрита и трех игуменов). Забавляясь, Михаил Федорович запечатал сии жребии государевой печатью и отослал с боярином в Успенский собор.