— А если коммунисты не придут? — робко предположил я.
— Тогда все эти люди в жопе, — сказала она.
Я умолк.
Не буду подробно рассказывать о симпозиуме — тут нужен другой жанр, другой настрой и другой объем. Скажу только, что спектр был богат и представителен, а проблематика актуальна. Из приехавших россиян: Лариса Пияшева говорила о нашей бедственной экономике, Юрий Давыдов — о бедственной нашей истории, Игорь Виноградов — о бедственной духовной ситуации. Однако Фазиль Искандер, Андрей Дементьев и Чингиз Айтматов не давали нам впасть в уныние, что было весьма кстати, потому что «другая сторона», кажется, ожидала от нас именно уныния. На «другой стороне» блистали Андрей Синявский, Эдуард Кузнецов, Владимир Буковский, Эрнст Неизвестный, Наталья Горбаневская, Алексис Берелович…
Спорить мне ни с кем не хотелось, но пару раз я испытал желание задать оратору вопрос.
Во-первых, когда академик Осипов демонстрировал статистику, согласно которой Россия по всем цивилизованным социологическим допускам давно «зашкалила», — хотелось спросить: но тогда мы должны быть уже трупами? Или, может быть, имеет смысл учредить для России особые допуски?
Во-вторых, когда старый «левак» Андрэ Глюксманн объяснил, что тоталитаризм — это не что иное, как наивная попытка индивидов обрести бессмертие, как и община, как и нация, — хотелось спросить: а демократия тоже попытка обрести бессмертие?
Но ораторам я вопросов так и не задал. Я их задал в кулуарах Марии Васильевне. В статистику она вникать не стала, а о Глюксманне заметила, что когда-то дважды перед ним извинялась за то, что напечатала статью Пятигорского…
— О, это где Пятигорский дважды послал Глюксманна в задницу? радостно откликнулся я, блистая эрудицией.
— Не в задницу, а в жопу, — уточнила Марья Васильевна.
Дальнейшее происходило вечером близ Сен-Жерменского подворья, где и обретались парижские тайны, обещанные мне Марьей Васильевной взамен «свалки» Лувра. Должен признать: то, что она мне показала, производило-таки впечатление: улочки шириной «с коридор», площадь величиной «с комнату», фонтан, бьющий «из-под плит». И, наконец, «Кентавр» Сезара, поставленный в память о Пикассо: нормальный мощный чугунный кентавр, вознесенный на нормальный мощный каменный постамент. Подошли — боже мой! — да он не «отлит», а склепан из «посторонних» предметов! То, что казалось роскошным хвостом, обернулось при ближайшем рассмотрении пучком кухонно-дворовой утвари: щетка, лопата, швабра…
— Не хватает «калашникова», — решил я сострить. — Но торчать он должен из другого места.
— В другом месте уже достаточно, — отбрила Марья Васильевна и предложила удостовериться.
Я удостоверился и, вернувшись к букету швабр, воздал должное:
— Впервые вижу, чтобы столько всего торчало из-под хвоста!
— Не из-под хвоста, а из жопы, — поправила Марья Васильевна. — Ну, кого в Лувре можно поставить рядом с ним?
— Некого!! — возликовал я.
«И потирая руки, засмеялся довольный».
И все-таки в последний парижский день я сбегал на «свалку», скрыв мой позор от строгой собеседницы.
Я явился туда к трем часам, потому что с трех в Лувре билеты дешевеют вдвое.
Я спустился во чрево, под изумительную стеклянную пирамиду, возведенную среди старинного квадратного двора для прикрытия гардеробов и прочих швабр.
Я купил билет, разделся, взял путеводитель.
Времени у меня было — только на мировые шедевры.
Я нашел «Нику» и побегал вверх-вниз по лестницам, оценивая Победительницу с разных точек.
Я нашел «Рабов» Микеланджело, посмотрел, как они взаимодействуют, и прикинул, не учел ли опыт Роден в «Гражданах Кале».
Я нашел «Джоконду». Нашел по изумительному, медово-золотому сиянию, которое не передается никакими репродукциями. Я сделал шаг вправо и шаг влево, проверяя эффект «слежения глазами». Я сравнил ощущения: когда за тобой следит загадочно улыбающаяся Мона Лиза и когда в тебя упирается мооровский палец: «Ты записался добровольцем?» — и убедился, что это совершенно разные ощущения.
И, наконец, я пошел к Венере Милосской. Я перед ней встал. Постоял. Потом медленно, как учил Алпатов, пошел вокруг, «против солнца», не отрывая взгляда.
И сделал полный круг.
Не было рядом Марьи Васильевны. А то спросила бы: ну как? рассмотрел? И уточнила бы, что именно.
СОРОК ПЯТЬ… ПО ЦЕЛЬСИЮ
Две программы радиостанции «Свобода» случайно оказались в эфире рядом. В моем сознании они однако соединились накрепко. И неслучайно.
Первая прозвучала в «сибирском» цикле и касалась развития культуры в Республике Саха — той самой, которая во времена проклятого советского империализма именовалась Якутией. Кира Сапгир специально предупредила слушателей, что ее репортаж не имеет ничего общего с липовой «дружбой народов». С этим, так сказать, покончено.
Сюжет такой. Недавно на Лазурном берегу сладчайшей Франции состоялся фестиваль игр: «от бриджа до скрэбла». Были в программе и родимые шашки. И вот из Якутии прибыла на фестиваль команда шашистов и всех обыграла. Произвела фурор, забрала призы и отбыла обратно к белым медведям.
Капиталистическая общественность сочла необходимым осмыслить эту сенсацию, начиная со впечатляющей проблемы транспорта: ребята из зоны вечной мерзлоты, чтобы попасть во французский город Канн, описали в воздухе дугу в полглобуса — шесть с половиной часов от Якутска до Москвы, потом три с половиной часа от Москвы до Парижа. Потом ночь в поезде, а потом… прямо, можно сказать, с колес — бегом в воду: купаться в теплом море.
Затем они сели за столики, выиграли свои партии и собрались домой. В Париже во время прощальной экскурсии по городу до них добрались наконец французские журналисты, которые хотели понять, почему подростки из якутской спортшколы играют в шашки лучше европейцев. Вопросы задавались, конечно, не прямые, а наводящие. Например: «Какое впечатление произвел на вас Париж?» Однако ребята были неразговорчивы, и секреты остались при них.
Один парень все же кое-что объяснил. Он сказал:
— Когда мы улетали из Якутска, там было сорок пять градусов.
И поскольку Бредбери он наверняка читал, то скорее всего уточнил:
— По Цельсию.
На этом интервью закончилось. И закончилась радиопередача радиостанции «Свобода» об алмазах якутской ментальности.
Следующая передача перенесла меня в далекий уже 1955 год, когда канцлер ФРГ Конрад Аденауэр выторговал у наследников Сталина согласие на возврат в Германию тех немецких военнопленных, которые продолжали валить лес на просторах одной шестой части суши.
Узнав о предстоящей репатриации, немцы учинили следующее. Они завалили в тайге лесину, вырубили брус и из бруса вырезали человеческую фигуру. Затем, зная порядки у наших охранников и пограничников, они распилили эту фигуру на мелкие кусочки, распределили по рукам и, спрятав в вещах, сквозь все шмоны вывезли эти кусочки в Германию.
В Германии они фигуру склеили.
Теперь она стоит в одном из немецких музеев.
Фигура эта изображает женщину в платочке.
Женщина протягивает кусок хлеба.
Россияне… вы понимаете, конечно, о чем говорит нам с вами этот факт. Он говорит о том, какие эмоции, помимо ненависти, выносятся из войн, пленений, депортаций, репрессий, а также из национальных противостояний, которые в наш век играют такую же роль, какую раньше играли классовые.
Я отношу это прежде всего к самому себе, потому что для моего поколения — для детей войны — слова «Германия» и «смерть» были изначально синонимами. Это в моей душе немец сначала должен был превратиться в человека, а потом в друга. Я до сих пор боюсь поверить в чудо этого преображения, как не могу до сих пор примириться с тем, что два народа, давшие миру великие культуры, дошли во взаимной ненависти до сталинизма и гитлеризма.
Разумеется, в радиопередаче, которую на волнах радиостанции «Свобода» вел Владимир Федосеев, ненависть к сталинизму как системе была обозначена, так сказать, титульно.
Да, система есть система. Но я о сорока пяти. По Цельсию. Я думаю, пленных немцев в тайге мучил мороз. Тот самый, что трещал в Сибири и в 1912 году, когда Сталин мерз в Туруханске. И в 1812, когда Наполеон явился сюда незваным гостем, в результате чего русские офицеры явились незваными гостями в Париж, превратились там в будущих декабристов и в конце концов, описав по глобусу еще одну дугу, отправились в Сибирь.
Все-таки если вы куда-то отправляетесь, то должны учитывать, что система сильно зависит от мороза, а мороз от системы не зависит; стало быть, раз уж вы решаетесь на такой вояж, да еще с оружием, вам придется жить именно там, где вы в результате окажетесь, и именно так, как диктует в этой части «глобуса» земля, а не так, как планируется в лазурном городе Канне.
Возможно, в этой евразийской дыре вас встретит человек с автоматом.
И наверняка женщина в платочке протянет вам кусок хлеба.
Не исключено также, что вам предложат сыграть в шашки.
…ИСПАНЦЫ
КАТАЛОНСКИЕ ВЫВЕСКИ
Черная клякса на мелькнувшем белоснежном дорожном указателе настроила меня ностальгически: правильно говорят, что в испанцах есть что-то русское… Когда показался очередной дорожный щит с такой же кляксой, я заподозрил, что тут не просто русский размах. Третий щит был подвешен высоко над дорогой, но и на нем чернело пятно; уже не яростно растертое по букве, а слабенькое: видно, метились снизу, стреляя краской (флаконом? кистью, пущенной на манер копья?). И опять: целились в одну и ту же злополучную букву в слове «Direccion». Кому-то буква мешала.
— Хуан, что такое direccion? — спросил я моего старинного друга и однокашника, пригласившего меня на пару недель в Валенсию и теперь сидевшего за рулем.
Об этом человеке можно бы написать отдельно. Седовласый солидный джентльмен с трубкой в зубах — это был тот самый четырехлетний мальчик, который пятьдесят восемь лет назад в числе других детей гибнущей Испанской Республики был вывезен в Советский Союз. Это потом тридцать седьмой год ассоциировался у нас с ГУЛАГом, а сначала это был Год Испании. Шапочки-испанки — «рот фронт!» — пароход со спасенными детьми… Они, конечно, навсегда прощались тогда с родиной: Испании больше не было для них — только Франко. Они стали советскими ребятами, и лишь имена выдава