я ее, чтобы работа совершенствования шла, не останавливаясь и последовательно, а не обращалась в духовные прыжки в перемежку с привычными падениями, как то часто бывает с людьми, не имеющими руководителя. Нужно лицо, узнавшее данную душу, ее расположения, способности и грехи, — лицо, которое, умудренное духовною опытностью и разумением, вело бы эту душу, ободряя ее в дни лености и уныния, обуздывая в дни неумеренных восторгов, смиряя в гордости, предусматривая опасности, врачуя покаянием во грехе.
Спокоен и верен путь человека, подчинившего себя такому руководству, потому что тем исполняет он две великие добродетели — послушания и смирения. То откровение помыслов, которое является непременным условием отношения к старцу, есть могущественное орудие совершенствования, страшное для врагов нашего спасения. Помысл не открытый тревожит и смущает душу; исповеданный — отпадает и не вредит ей.
Вот как говорит о таком руководстве преп. Иоанн Лествичник: "Якоже корабль, имеющий искусного кормчего, благополучно, Божиим содействием, входит в пристанище; тако и душа, имущая доброго пастыря, удобно на небо восходит, хотя бы прежде и много зла соделала. Как идущий по неизвестному пути без путеводителя удобно на оном заблуждает хотя бы был и весьма разумен, так и путь монашества самовластно проходящий, удобно погибает, хотя бы и всю мира сего премудрость знал".
"Молитвами и слезами, говорит один учитель благочестия, умоли Бога показать тебе человека, который бы мог хорошо упасти тебя".
"Невозможно впасть в бесовскую прелесть тому, кто живет не по своему хотению и разумению, а по наставлению старцев. Не может лукавый враг посмеяться над неопытностью того, кто не привык, по причине ложного стыда, скрывать все возникающие в сердце его помышления".
Таково значение старца, великое для мирян, еще более обширное в жизни иноков. Значение это духовное; внешней власти управления старец не имеет, хотя ничего не должно делаться в монастыре важного без его благословения. Об этом высоком положении старца, как общего наставника и вдохновителя монастырской жизни, сохранились следующие слова в предсмертном завещании великого учителя иноков, преп. Феодора Студийского:
"Во-первых, оставляю вам наставником господина и отца моего и отца вашего, преподобнейшего затворника, и отца, и светило, и учителя. Ибо он о Господе выше и меня и вас, и он наша глава, хотя и подчинил себя, живя безмолвно в христоподражательном смирении; его наставлениями и молитвами, верою, спасетесь, если только окажете ему должную благопокорливость и послушание". — Далее преп. Феодор Студит говорит о выборе настоятеля.
Вот этот дух старчества и принес в Оптину о. Леонид, и крепко его в ней утвердил.
Это было вновь обретенное и внесенное в Россию сокровище, так как, известное встарь в Египетских и Палестинских киновиях, на Афоне и в России, в последние века старчество было вовсе забыто, но открыто в аскетических творениях старцем Паиаем Величковским, который, переведя на славянский язык учение об отношении к старцам, ввел его в молдавских монастырях, откуда принесено оно учеником о. Паисия, Феодором, в Россию и передано о. Леониду.
Со времени водворения о. Леонида в Оптиной, изменился в ней строй иноческой жизни. Вся братия стекалась в келлию старца с душевными откровениями своими, и чудную картину представлял старец, в белой одежде, в короткой мантии, окруженный стоявшими на коленях учениками. Особое воодушевление стало видно в иноках, и, замечая благотворное влияние на них старца, миряне вслед за ними пошли к о. Леониду, с недоумениями и скорбями своими. Расти стала слава обители, и подвижники благочестия стали посылать в Оптину людей, искавших надежного пути спасения.
В 1834 году прибыл в Оптину иеромонах Макарий Иванов, и, пребывая послушным о. Леониду, стал в то же время сотрудником его. Делили они труды свои, покорствовали и смирялись друг пред другом, вместе подписывались на письмах, а в последние пять лет жизни о. Леонида были как бы один дух в двух телах, передавая друг другу обстоятельства духовных чад своих и вместе иногда выслушивая откровения их. Так что, когда не стало о. Леонида, осталась живою другая половина его — о. Макарий.
Влияние старчества, через Оптину, распространилось еще на две обители Калужской епархии и на несколько женских монастырей.
Как труженику на такой святой ниве, тяжкое гонение пришлось претерпеть о. Леониду за старчество. Некоторые непонятливые монахи смущались невиданным новшеством, считали его за ересь, смешивали откровение помыслов с таинством исповеди. На о. Леонида был послан к архиерею донос. Опасаясь неприятностей, архиерей приказал перевести о. Леонида с пасеки скитской в монастырь, и воспретить к нему вход мирян. Смиренно подчинился старец этому распоряжению — и, как он делал и после, в неоднократных принудительных перемещениях, взял на руки келейную свою икону Богоматери, Владимирскую, запел "Достойно есть яко воистину", — и пошел в новую келлию, и, пока ученики переносили келейные вещи, он уже сидел на новом месте, спокойно занимаясь рукоделием своим — плетением поясков.
Между тем, настоятель о. Моисей был поставлен в очень трудное положение между повелением начальства и сочувствием тем многим скорбящим, которые были лишены духовного утешения. Некоторые столь настоятельно просили свидания со старцем, что отказать им не было возможности; но, раз приняв одного, — случалось, с разрешения самого архиерея, — о. Леонид считал себя не в праве отказывать другим.
Но доносы не прекращались. Вместе с подтверждением запрещения принимать посетителей, о. Леониду велено было архиереем снять схиму, так как он был пострижен в нее келейно, без консисторского указа.
Однажды о. Моисей, идя по монастырю, увидал огромную толпу народа пред келлиею старца и заметил ему о запрещении архиерея. Вместо ответа о. Леонид приказал келейникам принести недвижимого калеку, лежавшего у его дверей. "Посмотрите на него — он живой в аду, — сказал старец, — но ему можно помочь. Господь привел его ко мне для искреннего раскаяния, чтоб я его обличил и наставил. — Что вы скажете? Могу я его не принять?"
Игумен содрогнулся, смотря на несчастного, но молвил: "Преосвященный грозил послать вас под начал".
— Ну так что ж? Хоть в Сибирь меня пошлите, хоть костер разведите, хоть на огонь поставьте — я буду все тот же Леонид. Я к себе никого не зову, а кто приходит ко мне, тех гнать от себя не могу. Особенно в простонародии многие погибают от неразумия и нуждаются в духовной помощи. Как могу презреть их вопиющие душевные нужды?
Гонение на о. Леонида улеглось, когда Оптину, в 1837 г., проездом в Киев, в сопровождении Калужского архиерея, посетил Филарет, митр. Киевский, давно знавший о. Леонида. Между прочим, архипастырь сказал ему при архиерее: "Почему ж ты не в схиме?" Старец молчал. — "Ты схимник, и должен носить схиму".
С этого дня, до кончины, старец начал снова носить схимнический великий параман.
Много душевной тяготы принял за время гонения о. Леонид, но остался тверд.
Проживавший в Оптиной помещик Желябужский, при переводе старца в монастырь, выстроил для него келлию. Но и это жилище изгнанника не было последним. В 1839 г. было воздвигнуто гонение на Белевских (женского монастыря) учениц о. Леонида, отразившееся и на нем. Старца велено было перевести в другую келлию, подальше от ворот, и запрещен прием посетителей; дан ему приказ, не взирая на болезнь ежедневно ходить в церковь. Народ ждал этих выходов, падал на землю, целовал края одежды его, выражал жалость к нему.
Малое расстояние до храма о. Леонид, обуреваемый народом, шел не менее получаса. В церкви, близ старца, собиралась толпа.
Разнеслись слухи, что о. Леонида сошлют в Соловки или в больницу Боровского монастыря, под надзор. Ученики, в ужасе разлуки со старцем своим, решили написать Сергиевскому настоятелю о. Игнатию Брянчанинову, чтоб он сыскал старцу защиту у членов Синода. Долго отказывался старец, но, наконец, по неотступным просьбам, подписался, не читая, под письмом, составленным о. Макарием. Митрополит Филарет московский, бывший в то время в Петербурге, по просьбе о. Игнатия написал калужскому архиерею, и слухи о заточении замолкли. Письмами же обоих Филаретов к тульскому преосвященному были оправданы и вновь приняты изгнанные Белевские ученицы старца. Впоследствии эти изгнанницы были игуменьями.
Так перенес старец гонения, не прерывая сношений с народом и монашествующими, по близости с Оптинским скитом.
В монастыре о. Леонид, как и в скиту, никому не отказывал; особенно же прилежал простому народу, как имеющему особую нужду в помощи. Некоторые, придя к нему, только стонами могли выразить свою скорбь, а он так понимал свою обязанность.
— Это бы ваше дело, — отвечал старец одному священнику, попрекнувшему его в том, что застал его толкующим с бабами, — а скажите, как вы их исповедуете? Два, три слова спросите — вот и вся исповедь. Но вы бы вошли в их положение, разобрали бы, что у них на душе, подали бы им полезный совет, утешили бы их в горе. Делаете ли вы это? Конечно, вам некогда долго с ними заниматься. Ну, а если мы не будем их принимать, куда ж они, бедные, пойдут со своим горем?
Потому и говорил о нем народ: "Он для нас бедных, неразумных пуще отца родного. Мы без него, почитай, сироты круглые".
Советы о. Леонида имели огромный вес потому, что он соблюл сам в своей жизни то, чему учил других. Все же, что говорил, говорил не от себя, а подкреплял изречениями св. Писания или св. отцов.
Больше всего заботился о. Леонид о том, чтоб приходящие к нему сознали грехи свои и страсти и положили исправиться. Уча соблюдению церковных постов, старец не одобрял чрезмерных самочинных телесных подвигов, и со многих снимал вериги. Чтоб врачевать других, о. Леонид прежде всего должен был уврачевать себя, и в годы старчества он действительно являл в себе великую мирность духа — никто не видал его нетерпеливым, ропщущим, раздраженным, унылым. Что и как говорить посетителям, о. Леонид о том не заботился и действовал по внушению Божию.