Лошаденки за оврагом
Изнуренные плетутся,
Выступая робким шагом,
Под кнутом хозяйским жмутся.
И хозяева их, кстати,
Приуныли и устали;
Мало счастья, благодати
Эти люди испытали.
Говорит один (я слышу):
«Эки, братцы, неудачи!
Всю соломенную крышу
Съели дома наши клячи».
«Верно, к зимнему Николе
Нам глодать кору придется».
«Ни зерна на целом поле!» —
Третий голос раздается.
Тут четвертый, пятый сразу
Закричали, зашумели:
«Мы в сибирскую заразу
Обнищали в две недели!»
«И меня, – сказал Ванюха, —
Посетила вражья сила;
Ядовитая, знать, муха
Спину крепко укусила.
Сшил себе я саван белый,
В церкви Божьей причастился,
Гроб купил, с деревней целой
Пред кончиною простился.
Да на ум меня наставил
Коновал один любезный:
Прямо к спинушке приставил
Раскаленный прут железный…»
Все хохочут… Смейся дружно,
Своротив с дороги узкой,
Люд страдающий, недужный,
Терпеливый брат мой русский!
Много милости у Бога,
Жизнь не вся в тебе убита,
И широкая дорога
Пред тобой вдали открыта.
Дубинушка
Картинка из бывшего-отжившего
По кремнистому берегу Волги-реки,
Надрываясь, идут бурлаки.
Тяжело им, на каждом шагу устают
И «Дубинушку» тихо поют.
Хоть бы дождь оросил, хоть бы выпала тень
В этот жаркий, безоблачный день!
Всё бы легче народу неволю терпеть,
Всё бы легче «Дубинушку» петь.
«Ой, дубинушка, ухнем!» И ухают враз…
Покатилися слезы из глаз.
Истомилася грудь. Лямка режет плечо…
Надо «ухать» еще и еще!
…От Самары до Рыбинска песня одна;
Не на радость она создана:
В ней звучит и тоска – похоронный напев,
И бессильный, страдальческий гнев.
Это праведный гнев на злодейку-судьбу,
Что вступила с народом в борьбу
И велела ему под ярмом за гроши
Добывать для других барыши…
«Ну, живее!» – хозяин на барке кричит
И костями на счетах стучит…
…Сосчитай лучше ты, борода-грамотей,
Сколько сложено русских костей
По кремнистому берегу Волги-реки,
Нагружая твои сундуки!
Песня о камаринском мужике
Ах ты, милый друг, камаринский мужик,
Ты зачем, скажи, по улице бежишь?
Как на улице Варваринской
Спит Касьян, мужик камаринский.
Борода его всклокочена
И дешевкою подмочена;
Свежей крови струйки алые
Покрывают щеки впалые.
Ах ты, милый друг, голубчик мой Касьян!
Ты сегодня именинник, значит – пьян.
Двадцать девять дней бывает в феврале,
В день последний спят Касьяны на земле.
В этот день для них зеленое вино
Уж особенно пьяно, пьяно, пьяно.
Февраля двадцать девятого
Целый штоф вина проклятого
Влил Касьян в утробу грешную,
Позабыл жену сердечную
И своих родимых деточек,
Близнецов двух, малолеточек.
Заломивши лихо шапку набекрень,
Он отправился к куме своей в курень.
Там кума его калачики пекла;
Баба добрая, румяна и бела,
Испекла ему калачик горячо
И уважила… еще, еще, еще.
В это время за лучиною
С бесконечною кручиною
Дремлет-спит жена Касьянова,
Вспоминая мужа пьяного:
«Пресвятая Богородица!
Где злодей мой хороводится?»
Бабе снится, что в веселом кабаке
Пьяный муж ее несется в трепаке,
То прискочит, то согнется в три дуги,
Истоптал свои смазные сапоги,
И руками и плечами шевелит…
А гармоника пилит, пилит, пилит.
Продолжается видение:
Вот приходят в заведение
Гости, старые приказные,
Отставные, безобразные,
Красноносые алтынники,
Всё Касьяны именинники.
Пуще прежнего веселье и содом.
Разгулялся, расплясался пьяный дом.
Говорит Касьян, схватившись за бока:
«А послушай ты, приказная строка,
У меня бренчат за пазухой гроши:
Награжу тебя… Пляши, пляши, пляши!»
Осерчало благородие;
«Ах ты, хамово отродие!
За такое поношение
На тебя подам прошение.
Накладу еще в потылицу!
Целовальник, дай чернильницу!»
Продолжается всё тот же вещий сон:
Вот явился у чиновных у персон
Лист бумаги с государственным орлом.
Перед ним Касьян в испуге бьет челом,
А обиженный куражится, кричит
И прошение строчит, строчит, строчит.
«Просит… имя и фамилия…
Надо мной чинил насилия
Непотребные, свирепые,
И гласил слова нелепые:
Звал строкой, противно званию…
Подлежит сие к поданию…»
Крепко спит-храпит Касьянова жена.
Видит баба, в вещий сон погружена,
Что мужик ее хоть пьян, а не дурак,
К двери пятится сторонкою, как рак,
Не замеченный чиновником-врагом,
И – опять к куме бегом, бегом, бегом.
У кумы же печка топится,
И кума спешит, торопится.
Чтобы трезвые и пьяные
Калачи ее румяные
Покупали, не торгуяся,
На калачницу любуяся.
Эко горе, эко горюшко, хоть плачь!
Подгорел совсем у кумушки калач.
Сам Касьян был в этом горе виноват:
Он к куме своей явился невпопад,
Он застал с дружком изменницу-куму,
Потому что, потому что, потому…
«Ах ты, кумушка-разлапушка,
А зачем с тобой Потапушка?
Всех людей считая братцами,
Ты не справилась со святцами.
Для Потапа, безобразника,
Нынче вовсе нету праздника!»
Молодецки засучивши рукава,
Говорит Потап обидные слова:
«Именинника поздравить мы не прочь,
Ты куму мою напрасно не порочь!»
А кума кричит: «Ударь его, ударь!
Засвети ему фонарь, фонарь, фонарь!»
Темной тучей небо хмурится.
Вся покрыта снегом улица;
А на улице Варваринской
Спит… мертвец, мужик камаринский,
И, идя из храма Божия,
Ухмыляются прохожие.
Но нашелся наконец на них один,
Добродетельный, почтенный господин, —
На Касьяна сердобольно посмотрел:
«Вишь, налопался до чертиков, пострел!»
И потыкал нежно тросточкой его:
«Да уж он совсем… того, того, того!»
Два лица официальные
На носилки погребальные
Положили именинника.
Из кармана два полтинника
Вдруг со звоном покатилися
И… сквозь землю провалилися.
Засияло у хожалых «рожество»:
Им понравилось такое колдовство,
И с носилками идут они смелей,
Будет им ужо на водку и елей;
Марта первого придут они домой,
Прогулявши ночь… с кумой, с кумой, с кумой.
Рекрутчина
У рекрутского присутствия собралось народу множество;
Тут и молодость ученая, тут и темное убожество.
Темнота, повесив голову, смотрит в землю мрачной тучею,
И поет ей ветер песенку – вьюгой зимнею, трескучею:
«Я спою вам, православные, веселее, чем гармоника!
Вы служите верой-правдою, супостатов бейте с оника.
Вы служите верой-правдою, и чрез десять лет, не менее,
Отпроситесь у начальников заглянуть в свое селение.
Ваши жены, бабы грешные, приготовят по подарочку.
По ребенку годовалому, а не то и сразу парочку».
К моему стиху
Мой бедный неуклюжий стих
Плохими рифмами наряжен,
Ты, как овечка, слаб и тих,
Но, слава Богу, не продажен.
«Слова! Слова! Одни слова!» —
О нет, зачем же мне не верить?
Пусть ошибется голова,
Но сердцу стыдно лицемерить.
Похороны
Хоронили его в полуночном часу,
Зарывали его под березой в лесу,
Бросив в землю его без молитв, без попа,
Разошлась по домам равнодушно толпа.
И о нем плакал только нахмуренный лес;
На могилу смотрели лишь звезды с небес;
Мертвеца воспевал лишь один соловей,
Притаившись в кустах под навесом ветвей.
Тот, кто пулей свинцовой себя погубил,
Этот лес, это небо и звезды любил;
Он лесного певца на свободу пустил,
Потому что и сам о свободе грустил.
К России
К коленам твоим припадая,
Страдаю я вместе с тобой
И жду той минуты, когда я
Увижу тебя не рабой.
И в рабстве ты чудно могуча,
Не видя свободы лучей;
Грозна ты, как темная туча,
Для диких твоих палачей.
Они всю тебя истерзали,
Пронзили железом, свинцом,
И руки и ноги связали,
Покрыли терновым венцом…
Надейся! Исчезнут тираны,
Исчезнут коварство и ложь.
Надейся! Ты вылечишь раны,
Венец свой терновый сорвешь.
Терпи же, моя дорогая,
Покуда есть силы, терпи!
Сверкай, огонечком мигая
В широкой унылой степи!
Потом огонек разгорится
На поле угрюмом, нагом, —
И мрачная степь озарится
Далеко, далеко кругом!
М. Н. Каткову
Живется тяжко на Руси,
И плачем мы, склонясь над урной…
В наш век тревожный, в век наш бурный
Нас от урядников спаси
Хоть ты, жандарм литературный!
Нянины сказки
Вспомнил я нянины старые сказки,
Мальчик пугливый, пугливее лани.
Ждал я хорошей, спокойной развязки
Чудных рассказов заботливой няни.
Я был доволен, когда от чудовищ
Храбрый Иван-королевич спасался;
С ним я, искатель несметных сокровищ,
В царство Кащея под землю спускался.
Если встречался нам Змей шестиглавый,
Меч-кладенец вынимал я, и в битву —
Смело бросался, и бился со славой,
После победы читая молитву.
Бабы-яги волшебство и коварство
Мы побеждали с улыбкою гневной,
Мчались стрелой в тридесятое царство,
Вслед за невестой, за Марьей-царевной.
Годы прошли… Голова поседела…
Жду я от жизни печальной развязки.
Няня, которая так мне радела,
Спит на кладбище, не кончивши сказки.
Грустно могилу ее обнимаю,
Землю сырую целую, рыдая.
Сказки твои я теперь понимаю,
Добрая няня, старуха седая!
Я – не Иван-королевич, но много
В жизни встречалось мне страшных чудовищ;
Жил и живу безотрадно, убого,
Нет для меня в этом мире сокровищ.
Тянутся грустно и дни и недели;
Жизнь представляется вечным мытарством.
Жадные люди давно овладели
Славной добычей – Кащеевым царством.
Змей, как и прежде, летает по миру
В образе хитрого грешника Креза.
Молятся люди ему, как кумиру,
Золота просят, чуждаясь железа.
Баба-яга (безысходное юре)
В ступе развозит и холод и голод;
В ступе ее я, предчувствую, вскоре
Буду раздавлен, разбит и размолот.
Солнце, как факел, дымит, не блистая;
В сумрак вечерний народы одеты…
Марья-царевна, свобода святая,
Зорюшка наша! Да где же ты? Где ты?
Спокойствие
Смотри на родник: как вода в нем свежа!
Сначала журчит он, чуть видимый оком,
Ударится в гору и, пенясь, дрожа,
С горы упадает бурливым потоком.
Кружится, волнуясь, и мчится вперед,
И, старые камни поднявши, грохочет;
В нем жизнь ни на миг не заснет, не замрет,
О мертвом покое он думать не хочет.
Теперь посмотри: от стоячей воды
Дыханием веет убийцы-злодея;
Зеленая плесень покрыла пруды;
Там гады клубятся, трясиной владея.
О мысль человека, беги и спеши
Вперед и вперед, как поток без преграды!
Покой – это гибель и смерть для души;
Покою, забвенью – лишь мертвые рады.
Но если, о мысль, утомившись в труде,
Вперед не пойдешь ты дорогой прямою,
Ты будешь подобна болотной воде,
И гады покроют вселенную тьмою.
Осень
Осень настала – печальная, темная,
С мелким, как слезы, дождем;
Мы же с тобой, ненаглядная, скромная,
Лета и солнышка ждем.
Это безумно: румяною зорькою
Не полюбуемся мы;
Вскоре увидим, с усмешкою горькою,
Бледное царство зимы.
Вскоре снежок захрустит под обозами,
Холодно будет, темно;
Поле родное скуется морозами…
Скоро ль растает оно?
Жди и терпи! Утешайся надеждою,
Будь упованьям верна:
И под тяжелою снежной одеждою
Всходит зародыш зерна.
Дуня
Нива, моя нива,
Нива золотая!..
Дуня, моя Дуня,
Дуня дорогая!
В жаркий день июня
Ты, изнемогая,
Травушку косила
Ручкой неленивой,
Пела-голосила
Над родимой нивой:
«Где дружок найдется,
Чтоб мне слезы вытер?
Горько здесь живется, —
Я поеду в Питер.
Люди там богаты,
Здесь же – бедность, горе…
Из родимой хаты
Убегу я вскоре».
…И рыдала Дуня,
Дуня молодая,
В жаркий день июня
К ниве припадая.
Дуня, моя Дуня,
Дуня дорогая!
В жаркий день июня
Ты, полунагая,
В Питере дрожала
С рабскою мольбою:
«Острого кинжала
Нет ли, друг, с тобою?
Если есть, – пронзи ты
Грудь мою нагую,
Или… поднеси ты
Рюмочку-другую!»
«Дуня! Милка, крошка,
Что с тобой, малютка?»
«Я… пьяна… немножко,
Угощай же, ну-тка!»
…И хохочет Дуня,
Дуня молодая,
В жаркий день июня
Низко упадая.
Цыганско-русская песня
«Мы живем среди полей
И лесов дремучих»,
Проливая, как елей,
Много слез горючих.
С каждым часом тяжелей
Нам от фраз трескучих…
«Мы живем среди полей
И лесов дремучих»…
Пусть истории столбцы
Правду обнаружат, —
Как и деды, и отцы
Стонут, плачут, тужат.
Выглянь, солнышко, смелей
Из-за туч могучих!
Горько жить «среди полей
И лесов дремучих».
Недопетая песня
Недопетая песня допета,
Будет лучше в грядущие дни,
А теперь… не казните поэта:
Все мы грешнице Музе сродни.
Наша грешница Муза сквозь слезы
Напевает со смехом: «Молчи!
Стыдно петь, как румяные розы
Соловьев полюбили в ночи».
.
Верю слепо: добрей и чудесней
Будет мир в наступающий век.
С недопетой страдальческой песней
Не погибнет поэт-человек.
Покарает злодейство свободно,
Наяву, а не в темной глуши.
Ждите, братья, святого рассвета,
А теперь… погасите огни.
Недопетая песня поэта
Допоется в грядущие дни.
Гусляр
Аль у сокола
Крылья связаны,
Аль пути ему
Все заказаны?
Гой вы, ребята удалые,
Гусляры молодые,
Голоса заливные!
Жил гусляр во дни минувшие,
Правду-матку проповедовал;
Он будил умы уснувшие,
По кривым путям не следовал.
Пел гусляр: «Веди нас, Боженька!
Невтерпеж тропинка узкая…
Гой ты, славная дороженька!
Гой еси ты, песня русская!
Не в тебе ли светит зорюшка
Для народа исполинского?
Долетай до Бела морюшка,
Вплоть до морюшка Хвалынского.
Не кружись вокруг да около!
У тебя ли крылья связаны?
Для тебя ли, ясна сокола,
К небесам пути заказаны?»
Околдован словно чарами,
Пел гусляр… В нем сердце билося..
А теперь, на грех, с гуслярами
Злое горюшко случилося.
Ни пути нет, ни дороженьки…
Нет орлов; не видно сокола.
Устают больные ноженьки,
Бродят всё вокруг да около.
Гой ты, песенка-кручинушка,
Песня бедная, болящая,
Не угасни, как лучинушка,
Тускло-медленно горящая!
Вместо песни слышны жалобы
На судьбу – злодейку гневную…
Спеть гуслярам не мешало бы
Песню чудно-задушевную, —
Чтобы сердце в ней не чахнуло,
Не дрожало перед тучею,
Чтобы в песне Русью пахнуло,
Русью свежею, могучею!
Двойник
Иван Ильич (дам имя наудачу
Тому, кто здесь геройствовать начнет),
Иван Ильич, переселясь на дачу,
Стряхнул с души весь канцелярский гнет,
Надел халат и микроскоп взял в руки,
Как юноша, влюбившийся в науки.
«Науки юношей питают»… Верно-с… Да!
Но мой герой давно жил в грешном мире
И «Станислав» (конечно, не звезда)
Был у него под шеей, на мундире.
Иван Ильич, нахмуря важно лоб,
На каплю уксуса смотрел чрез микроскоп.
И он узрел в ней страшные явленья:
Мильоны змей там плавали!!! Оне
Ужасные творили преступленья:
В сей капельке – бездонной глубине
Чудовища, не ведая морали,
Отчаянно друг друга пожирали.
Иван Ильич, для подкрепленья сил,
Велел подать скорей «вдовы Поповой»,
Селедкою голландской закусил,
Еще хватил… И мир узрел не новый,
А старый мир, который он чернил
И обелял при помощи чернил.
О, чудеса! Весь Питер, вся столица
Открылась здесь. Как будто наяву,
Известные, «знакомые всё лица»
Назначили друг другу «рандеву»:
Князья, хлыщи, чиновники, кокотки…
И все они открыли страшно глотки,
Стараяся себе подобных съесть,
И щелкали зубами. Твари эти,
Забывшие святое слово: «честь»,
Расставили везде капканы, сети—
Старалися прославить и вознесть
Свой идеал: бичи, кнуты и плети…
И сам Иван Ильич затрепетал слегка,
Когда узрел в сей капле – двойника.
Да, это он – Иван Ильич, тот самый,
Который рад за деньги честь продать,
Пред нищими – и гордый, и упрямый,
Способный в грязь пред сильным упадать…
Да, это он – начальник отделенья
Какого-то Чернильного Правленья!!!
Произошел ужаснейший скандал…
(У Иловайского не встретить тех историй)
Начальника герой мой увидал
В одной из всех мельчайших инфузорий.
«Ах, ваше вашество»… И, наклонивши лоб,
Он вдребезги разбил свой микроскоп…
Грешница
Великопостные октавы
В Великий пост влетела дева Муза
К поэтику, бледна, невесела,
И молвила: «Заветного союза
Я, грешница, с тобой не порвала,
К тебе пришла – общипана, кургуза…
Прости меня за темные дела:
Я с декадентом песню сочинила,
Смотри, смотри: на мне – его чернила!
Запятнана я с ног до головы;
На мне бренчат пустые погремушки.
Приятней их – унылый крик совы
И мелодичней – кваканье лягушки.
Я «декадентшей» сделалась, увы!
И мутный яд пила из грязной кружки, —
Отравлена, я сбилася с пути.
Прости меня, и грех мой отпусти!»
И грешница свои ломала руки…
Печален был и Музы духовник.
В душе его кипели тоже муки:
Он в тайну декадентства не проник;
Он слышал в нем одни немые звуки:
Он, может быть, как робкий ученик,
Не разумел учителей великих
И песен их, таинственных и диких?
«Но, может быть, в них жизнь-то и кипит?
А мы, жрецы отжившего, былого,
Мы – жалкая толпа седых пиит —
Не вымолвим спасительного слова? —
Так думал он, тоской своей убит,
И возгласил: – Духовника другого
Найди себе! Авось, простит! А я…
Я грешен сам, бедняжечка моя!
И я творил пред светлым Аполлоном
Преступные и темные дела:
Не восторгался русским небосклоном,
Когда на нем царила злая мгла;
Пел о Земле нерадостно, со стоном,
Когда Земля была невесела…
Лишь в те часы, когда сверкало солнце,
Я весело смотрел в мое оконце.
Мы все грешны; но я не запою,
Как «декадент», – безумно, наудачу.
Не оскорблю я грешницу мою
И о грехах минувших не заплачу, —
Постясь в стихах, себе епитимью
Веселую, игривую назначу:
Как в оны дни, мы, с грешницей вдвоем,
О «Мужике Камаринском» споем»…