Верста на старой дороге
Под горой, дождем размытой,
У оврага без моста
Приютилась под ракитой
Позабытая верста.
Наклонившись набок низко,
Тусклой цифрою глядит;
Но далеко или близко —
Никому не говорит.
Без нужды старушка мерит
Прежний путь, знакомый, свой;
Хоть и видит, а не верит,
Что проложен путь иной…
Уже давно иду я, утомленный,
И на небе уж солнце высоко;
А негде отдохнуть в степи сожженной,
И всё еще до цели далеко.
Объятая безмолвием и ленью,
Кругом пустыня скучная лежит…
Хоть ветер бы пахнул! Летучей тенью
И облако на миг не освежит…
Вперед, вперед! За степью безотрадной
Зеленый сад, я знаю, ждет меня;
Там я в тени душистой и прохладной
Найду приют от пламенного дня;
Там жизнию я наслаждаться буду,
Беседуя с природою живой;
И отдохну, и навсегда забуду
Тоску пути, лежащего за мной…
Я музыку страстно люблю, но порою
Настроено ухо так нежно, что трубы,
Литавры и флейты, и скрипки – не скрою —
Мне кажутся резки, пискливы и грубы.
Пускай бы звучала симфония так же,
Как создал ее вдохновенный маэстро;
И дух сохранился бы тот же, и даже
Остались бы те же эффекты оркестра;
Но пусть инструменты иные по нотам
Исполнят ее, – и не бой барабана
И вздох, издаваемый длинным фаготом,
Нет, хор бы составили чудный и полный
Гул грома, и буря, и свист непогоды,
И робкие листья, и шумные волны…
Всего не исчислишь… все звуки природы!
А пауз молчанье – заменят мгновенья
Таинственной ночи, когда, молчаливый,
Мир дремлет и грезит среди упоенья
Прохладною тьмою и негой ленивой.
Дорожная встреча
Едет навстречу мне бором дремучим,
В длинную гору, над самым оврагом,
Всё по пескам, по глубоким, сыпучим, —
Едет карета дорожная шагом.
Лес и дорога совсем потемнели;
В воздухе смолкли вечерние звуки;
Мрачно стоят неподвижные ели,
Вдаль протянув свои ветки, как руки.
Лошади медленней тянут карету,
И ямщики погонять уж устали;
Слышу я – молятся: «Дай-то Бог к свету
Выбраться в поле!..» Вдруг лошади стали.
Врезались разом колеса глубоко;
Крик не поможет: не сдвинешь, хоть тресни!
Всё приутихло… и вот, недалеко
Птички послышалась звонкая песня…
Кто же в карете? Супруг ли сановный
Рядом с своей пожилою супругой, —
Спят, убаюканы качкою ровной
Гибких рессор и подушки упругой?
Или сидит в ней чета молодая,
Полная жизни, любви и надежды?
Перед природою, сладко мечтая,
Оба открыли и сердце, и вежды.
Пение птички им слушать отрадно, —
Голос любви они внятно в нем слышат;
Звезды, деревья и воздух прохладный
Тихой и чистой поэзией дышат…
Стали меж тем ямщики собираться.
Скучно им ехать песчаной дорогой,
Да ночевать не в лесу же остаться…
«С Богом! дружнее вытягивай! трогай!..»
Зимний вечер в деревне
На тучах снеговых вечерний луч погас;
Природа в девственном покоится убранстве;
Уж неба от земли не отличает глаз,
Блуждая далеко в померкнувшем пространстве.
Поземный вихрь, весь день носившийся, утих;
Но в небе нет луны, нет блесток в глыбе снежной;
Впотьмах кусты ракит и прутья лип нагих
Рисунком кажутся, набросанным небрежно.
Ночь приближается; стихает жизнь села;
Но каждый звук слышней… Вот скрипнули ворота,
Вот голосом ночным уж лаять начала
Собака чуткая… Вдали промолвил кто-то.
Вот безотрадная, как приговор судьбы,
Там песня раздалась… Она в пустой поляне
Замрет, застонет вновь… То с поздней молотьбы
На отдых по домам расходятся крестьяне.
Я музыкальным чувством обладаю,
Я для любви возвышенной рожден
И ни на что ее не променяю, —
Я в стройные созвучия влюблен.
Природа – музыка! тебе внимаю…
Не умолкая, песнь свою поет
Весь мир про жизнь, которою он дышит, —
И тот блажен, кто слушает и слышит!
О, сколько он узнает и поймет, —
Разведав путь в звучащий мир гармоний, —
Непонятых поэм, неведомых симфоний!..
Освобожденный скворец
Скворушка, скворушка! Глянь-ко, как пышно
Дерево гибкие ветви развесило!
Солнце сверкает на листьях, и слышно,
Как меж собой они шепчутся весело.
Что ж ты сидишь такой чопорный, чинный?
Что не летаешь, не резвишься, скворушка?
Хвостик коротенький, нос зато длинный,
Ножки высокие, пестрое перышко.
Вскочишь на ветку, соскочишь обратно;
Смотришь лениво на листья зеленые;
Петь не поешь, а бормочешь невнятно,
Будто спросонья, слова заученные.
Ты удивления, птица, достойна;
Этаких птиц на свободе не видано;
Очень уж что-то смирна и пристойна —
В клетке, знать, вскормлена, в клетке воспитана.
Скворушка, скворушка, ты с непривычки
Чуешь на воле тоску и лишения;
Ты ведь не то, что все прочие птички,
Дружные с волею прямо с рожденья.
Вон как играют! Высоко, высоко!
В небе их стая нестройная носится;
В поле, в лесу, за рекою далеко
Слышится звонкая разноголосица.
Соглядатай
Я не один; всегда нас двое.
Друг друга ненавидим мы.
Ему противно всё живое;
Он – дух безмолвия и тьмы.
Он шепчет страшные угрозы,
Он видит всё. Ни мысль, ни вздох,
Ни втайне льющиеся слезы
Я от него сокрыть не мог.
Не смея сесть со мною рядом
И повести открыто речь,
Он любит вскользь лукавым взглядом
Движенья сердца подстеречь.
Не раз терял я бодрость духа,
Пугали мысль мою не раз
Его внимающее ухо,
Всегда за мной следящий глаз.
Быть может, он меня погубит;
Борьба моя с ним нелегка…
Что будет – будет! Но пока —
Всё мыслит ум, всё сердце любит!..
Почему?
С тех пор как мир живет и страждет человек
Под игом зла и заблужденья, —
В стремлении к добру и к правде каждый век
Нам бросил слово утешенья.
Умом уж не один разоблачен кумир;
Но мысль трудиться не устала,
И рвется из оков обмана пленный мир,
Прося у жизни идеала…
По почему ж досель и сердцу, и уму
Так оскорбительно, так тесно?
Так много льется слез и крови? Почему
Так всё запугано, что честно?
О, слово первое из всех разумных слов!
Оно, звуча неумолимо,
Срывает с истины обманчивый покров
И в жизни не проходит мимо.
Да! почему: и смерть, и жизнь, и мы, и свет,
И всё, что радует и мучит?
Хотя бы мы пока и вызвали ответ,
Который знанью не научит, —
Всё будем требовать ответа: почему?
И снова требовать, и снова…
Как ночью молния прорезывает тьму,
Так светит в жизни это слово.
Нищая
С ней встретились мы средь открытого поля
В трескучий мороз. Не лета
Ее истомили, но горькая доля,
Но голод, болезнь, нищета,
Ярмо крепостное, работа без прока
В ней юную силу сгубили до срока.
Лоскутья одежд на ней были надеты;
Спеленатый грубым тряпьем,
Ребенок, заботливо ею пригретый,
У сердца покоился сном…
Но если не сжалятся добрые люди,
Проснувшись, найдет ли он пищи у груди?
Шептали мольбу ее бледные губы,
Рука подаянья ждала…
Но плотно мы были укутаны в шубы;
Нас тройка лихая несла,
Снег мерзлый взметая, как облако пыли…
Тогда в монастырь мы к вечерне спешили.
Возрождение
Вступил я в жизнь к борьбе готовый, —
Но скоро кончилась борьба!..
Неумолим был рок суровый
И на меня надел оковы,
Как на мятежного раба.
Покорно нес я злую долю,
И совесть робкая лгала;
Она меня на свет, на волю
Из тьмы безмолвной не звала.
Шла мимо жизнь, шло время даром!
Вотще я братьев слышал стон, —
Не ударял мне в сердце он
Больным, сочувственным ударом…
Когда теперь смотрю назад,
На время юности порочной, —
Среди пустыни, в тьме полночной
Блуждает мой печальный взгляд.
Вот мной пройденная дорога…
Ее предательский изгиб
Вел к страшной бездне!.. Много, много
Из нас погибло… Воля Бога
Меня спасла, – я не погиб.
Но не стою я горделиво,
Увенчан славою побед…
Еще в душе воскресшей нет
С минувшим полного разрыва.
Я долго жил средь скверн и зол!
У их нечистого подножья
Тупела мысль, немел глагол,
Изнемогала сила Божья.
Еще я трепетом объят,
Еще болит живая рана
И на меня, как из тумана,
Виденья прежние глядят;
И, полн знакомой мне боязнью,
Еще я взгляды их ловлю,
Мне угрожающие казнью
За то, что мыслю и люблю…
О, скоро ль минет это время,
Весь этот нравственный хаос,
Где прочность убеждений – бремя,
Где подвиг доблести – донос;
Где после свалки безобразной,
Которой кончилась борьба,
Не отличишь в толпе бессвязной
Ни чистой личности от грязной,
Ни вольнодумца от раба;
Где быта старого оковы
Уже поржавели на нас,
А светоч, путь искавший новый,
Чуть озарив его, погас;
Где то, что прежде создавала
Живая мысль, идет пока,
Как бы снаряд, идущий вяло
И силой прежнего толчка;
Где стыд и совесть убаюкать
И только б нам ладонью стукать
В «патриотическую» грудь!..
Нашему прогрессу
Он рос так честен, так умен,
Он так радел о меньших братьях,
Что был Россией задушен
В ее признательных объятьях.
Осенние журавли
Сквозь вечерний туман мне, под небом стемневшим,
Слышен крик журавлей все ясней и ясней…
Сердце к ним понеслось, издалёка летевшим,
Из холодной страны, с обнаженных степей.
Вот уж близко летят и, все громче рыдая,
Словно скорбную весть мне они принесли…
Из какого же вы неприветного края
Прилетели сюда на ночлег, журавли?..
Я ту знаю страну, где уж солнце без силы,
Где уж савана ждет, холодея, земля
И где в голых лесах воет ветер унылый, —
То родимый мой край, то отчизна моя.
Сумрак, бедность, тоска, непогода и слякоть,
Вид угрюмый людей, вид печальный земли…
О, как больно душе, как мне хочется плакать!
Перестаньте рыдать надо мной, журавли!..
За днями ненастными с темными тучами
Земля дождалась красных дней;
И знойное солнце лучами могучими
Любовно сверкает на ней.
Вблизи ли, вдали ли мне видится, слышится,
Что мир, наслаждаясь, живет…
Так радостно в поле былинка колышется,
Так весело птичка поет!
И в запахах, в блеске, в журчании, в шелесте
Так явствен восторг бытия,
Что, сердцем подвластен всей жизненной прелести,
С природою ожил и я…
О сердце безумное, сердце живучее,
Открытое благам земли, —
Ужель одиночества слезы горючие
Насквозь твоих ран не прожгли?
Чего тебе ждать, когда нет уже более
Любовного сердца с тобой?..
Плачь, плачь над былою, счастливою долею
И вечную память ей пой!..
Гляжу ль на детей и грущу
Среди опустелого дома —
Всё той же любви я ищу,
Что в горе так сердцу знакома…
К тебе, друг усопший, к тебе
Взываю в безумной надежде,
Что так же ты нашей судьбе
Родна и причастна, как прежде.
Всё мнится – я долгой тоской,
Так больно гнетущей мне душу,
Смущу твой холодный покой,
Твое безучастье нарушу;
Всё жду, что в таинственном сне
Мне явишься ты, как живая,
И скажешь с участьем ко мне:
«Поплакать с тобою пришла я»…
Что за прелесть сегодня погода!
Этот снег на вершинах вдали,
Эта ясность лазурного свода,
Эта зелень цветущей земли…
Всё покрыто торжественным блеском;
Словно всё упрекает меня,
Что в таком разногласии резком
Мое сердце с веселием дня.
О, желал бы я сам, чтоб хоть ныне
На душе моей стало светло,
Как на той вечно снежной вершине,
Где сияние солнце зажгло;
Чтоб чредой понеслись к моим думам
Годы счастья былые мои,
Как реки этой с ласковым шумом
Голубые несутся струи…
Пусть затмит мне минувшее время
Эту жизнь и что ждет впереди…
Упади же с души моей, бремя,
Хоть на этот лишь день упади!
Дай пожить мне блаженством былым…
Много лет горячо, без обмана
И любил я, и был я любим.
Снег
Уж, видимо, ко сну природу клонит
И осени кончается пора.
Глядя в окно, как ветер тучи гонит,
Я нынче ждал зимы еще с утра.
Неслись они, как сумрачные мысли;
Потом, сгустясь, замедлили свой бег;
А к вечеру, тяжелые, нависли
И начали обильно сыпать снег.
И сумерки спуститься не успели,
Как всё – в снегу, куда ни поглядишь;
Покрыл он сад, повис на ветвях ели,
Занес крыльцо и лег по склонам крыш.
Я снегу рад, зимой здесь гость он редкий;
Окрестность мне не видится вдали,
За белою, колеблющейся сеткой,
Простертою от неба до земли.
Я на нее смотрел, пока стемнело;
И грезилось мне живо, что за ней,
Наместо гор, – под пеленою белой
Родная гладь зимующих полей.
Памятник Пушкину
Из вольных мысли сфер к нам ветер потянул
В мир душный чувств немых и дум, объятых тайной;
В честь слова на Руси, как колокола гул,
Пронесся к торжеству призыв необычайный.
И рады были мы увидеть лик певца,
В ком духа русского живут краса и сила;
Великолепная фигура мертвеца
Нас, жизнь влачащих, оживила.
Теперь узнал я всё, что там произошло.
Хоть не было меня на празднике народном,
Но сердцем был я с тем, кто честно и светло,
Кто речью смелою и разумом свободным
Поэту памятник почтил в стенах Москвы;
И пусть бы он в толпе хвалы не вызвал шумной,
Лишь был привета бы достоин этой умной,
К нему склоненной головы.
Но кончен праздник… Что ж! гость пушкинского пира
В грязь жизни нашей вновь ужель сойти готов?
Мне дело не до них, детей суровых мира,
Сказавших напрямик, что им не до стихов,
Пока есть на земле бедняк, просящий хлеба.
Так пахарь-труженик, желающий дождя,
Не станет петь, в пыли за плугом вслед идя,
Красу безоблачного неба.
Я спрашиваю вас, ценители искусств:
Откройтесь же и вы, как те, без отговорок,
Вот ты хоть, например, отборных полный чувств,
В ком тонкий вкус развит, кому так Пушкин дорог;
Ты, в ком рождают пыл возвышенной мечты
Стихи и музыка, статуя и картина, —
Но до седых волос лишь в чести гражданина
Не усмотревший красоты.
Или вот ты еще… Но вас теперь так много,
Нас поучающих прекрасному писак!
Вы совесть, родину, науку, власть и Бога
Кладете под перо, и пишете вы так,
Как удержал бы стыд писать порою прошлой…
Но наш читатель добр; он уж давно привык,
Чтобы язык родной, чтоб Пушкина язык
Звучал так подло и так пошло.
Вы все, в ком так любовь к отечеству сильна,
Любовь, которая всё лучшее в нем губит, —
И хочется сказать, что в наши времена
Тот – честный человек, кто родину не любит.
И ты особенно, кем дышит клевета
И чья такая ж роль в событьях светлых мира,
Как рядом с действием высоким у Шекспира
Роль злая мрачного шута…
О, докажите же, рассеяв все сомненья,
Что славный тризны день в вас вызвал честь и стыд!
И смолкнут голоса укора и презренья,
И будет старый грех отпущен и забыт…
Но если низкая еще вас гложет злоба
И миг раскаянья исчезнул без следа, —
Пусть вас народная преследует вражда,
Вражда без устали до гроба!
Отголосок пятнадцатой прелюдии шопена
Посвящается Ольге Алексеевне Жемчужниковой
Мне больно!.. Рвется стон из груди;
Ручьями слезы льют невольно;
И хочется, чтоб знали люди,
Как на душе мне больно, больно.
Мне больно!.. Боль невыносима…
Кто ж скажет ей: не мучь, довольно?!
Никто!.. Толпа проходит мимо,
Не слыша криков, как мне больно.
Мне больно!.. Вопль не достигает
И до небес о скорби дольной…
И, оборвавшись, замирает,
Никем не понят, как мне больно.
В. М. Жемчужникову
О, друг ты мой, – как сердца струны
Все задрожали, все звучат!..
И лет минувших призрак юный,
Манящий издали назад;
И призрак старости жестокой,
Вперед торопящий меня,
Туда, к той грани недалекой,
Где нет уж завтрашнего дня;
И тех судьба, кто сердцу милы,
Кому черед пожить теперь;
И молчаливые могилы —
Моих владетели потерь…
Как бы смычком, порой так больно,
Вся жизнь по сердцу поведет, —
И сердце бедное невольно
Под ним и плачет, и поет.
Моей музе
Чтоб мне в моих скорбях помочь,
Со мной ты плакала, бывало…
Теперь не плачь! Пускай, как ночь,
Когда дождей пора настала,
Один я молча слезы лью,
Храня, как тайну, грусть мою.
То грусть порой по старом счастье…
Ее сравнить могла бы ты
С тоской стебля, когда ненастье
Вдруг оборвет с него цветы
И унесет их вдаль, куда-то,
Откуда нет уже возврата.
Порой грущу, что стар уж я;
Что чую смерти близкий холод
И жуткий мрак небытия, —
Меж тем как я – душою молод,
И животворный сердца пыл
Еще с летами не остыл.
Не надо звуков скорбной неги;
Не надо старческую грусть
Принаряжать в стихах элегий.
А если плачется – ну, пусть, —
Коль сердцу есть в слезах отрада;
Но слез рифмованных – не надо!
Сидючи дома, я в окна взгляну ли,
Вижу: декабрь перемену принес;
С дня Спиридона уже повернули
Солнце на лето, зима на мороз.
Долго ждать солнцу намеченной встречи;
Времени много пройдет до тех пор…
Пышут теплом изразцовые печи,
С окон не сходит морозный узор.
Солнце меж тем повернуло на лето,
К дням пробужденья лесов и полей.
Чижик наш, в клетке почуявши это,
Пробует петь и глядит веселей.
Пусть свирепеют морозы, метели,
Солнцу – причине благой бытия —
Мы уже с радости песни запели,
Оба затворники, чижик и я.
Поминки
Как будто дверь в сарай хозяйственный открыли,
Где рухлядь ветхая хранилась про запас;
И затхлым запахом и плесени, и пыли,
И едкой ржавчины повеяло на нас.
Мне место надо дать среди живых пяти, —
Ведь я еще пока не умер.
«Тот за шлагбаумом, – цитирую статью, —
Кого именовать не вспомнили с пятью».
Но я «известным» быть себя считаю вправе,
Доверчиво пойду к опущенной заставе;
И при писательской почетной братье всей,
Пред теми, от кого действительно зависит,
Впустить иль нет, скажу: «Подвысь; я – Алексей
Жемчужников». И страж подвысит.
Погибшая нива
Пред нами красовалась нива…
Какая странная краса!
Колосья, стоя горделиво,
Тянулись кверху, в небеса.
Влеченья их к надменным позам
Причину я разведал ту,
Что рожь, уж бывшая в цвету,
Побита утренним морозом.
Вот и разгадка – почему
Кичливый голос так упорен
В стремленье ввысь. Увы! Ему
Поникнуть нечем. Он – без зерен.
И мне представилась тогда
Умов и душ людская нива,
Когда над ней стряслась беда.
Она, как эта, – молчалива…
Ей громко воля не дана
Свои оплакивать утраты…
Высоко в эти времена
Пустые головы подъяты.
Уже было так давно начало,
Что для конца пришла пора…
Мгновений больше миновало,
Чем листьев осень бы умчала,
Бушуя до ночи с утра.
И вот в игре лучей и тени
Теперь мелькает пред умом
Черед отрад и огорчений —
Вся эта цепь живых мгновений
Между началом и концом.
Родная природа
Посвящается Ольге Алексеевне Баратынской
О, город лжи; о, город сплетен,
Где разум, совесть заглушив,
Ко благам нашим беззаботен
И нам во вред трудолюбив;
Где для утробы вдоволь пищи,
Но не довольно для ума;
О ты, веселое кладбище!
О ты, красивая тюрьма!
Давно мне воли было надо;
Просторный нужен был мне вид —
И вот уж стен твоих громада
Ни дум, ни взора не теснит.
О, леса шум; о, шорох нивы;
О, жизнью веющий покой!
С меня мгновенно, как рукой,
Сняла деревня гнет тоскливый.
Как лет уж несколько назад,
Опять, среди родной природы,
В глубоко старческие годы
Я жизнь люблю, я жизни рад.
Опять ищу уединенья
В глубоком, милом мне лесу,
Куда обдумывать несу
Дней пережитых впечатленья.
Сперва заросшую межу
Пройду всю вдоль между овсами,
И в лес усталыми шагами,
Но с духом бодрым я вхожу.
Здесь, в тишине его глубокой,
Людских помех я не боюсь;
Теперь свободный, одинокий,
Я созерцаю и молюсь.
Как счастлив я моей свободой
На этом пне, в лесной тени,
Когда бесед моих с природой
Дубы – свидетели одни!
Мне стих становится потребен,
Чтоб ей воздать хвалу мою,
И я слагаю и пою
Ей благодарственный молебен.