Аще будеть на кого поклепная вира, то же будеть послухов 7, то ти выведуть виру; паки ли варягь или кто инь, тогда (а).
Аналогичным образом вне общества «Правды Русской» варяги ставятся и в других статьях:
А че попъхнеть мужь мужа любо к собе ли от собе, любо по лицю оу дарить, ли жердью оу дарить, а видока два выведуть, то 3 гривны продажи; аже будеть варягь иликолбягь, то полная видока вывести и идета на ротоу.
. . .
Аще ли челядинъ съкрыется любо оу варяга, любо оукольбяга, а его за тридниневыведоуть, а познають ив трети день, то изымати емоу свои челядинъ, а 3 гривне за обидоу.
И неважно, что лучше — два видока или «полная». Факт, что «мужъ» и «варягь» стоят раздельно. И коли «мужъ» — член общества, — а так оно и следует из статьи первой, — то варяг, получается, не член общества. То есть чужак!
Это еще больше видно из таких слов Ярослава Владимировича, князя новгородского, который в 1112 году, в грамоте немецким послам устанавливает правила взаимоотношения между русинами и варягами:
Оже смати скотъ Варягу на Русине или Русину на Варязе, а ся его заприть, то 12 мужь послухы: идеть роте, възметь свое.
При этом тут, по справедливому замечанию великолепного российского исследователя А. Л. Никитина, —
— «варяг» оказывается синонимом «немец». /304/
Итак, русский гражданин варягу противопоставляется в правовом положении. А когда такое происходит? Очевидно, тогда, когда права чужака защищаются каким-то отдельным от закона, но равным ему по правомочности документом. А таковым в те времена — как, впрочем, и сегодня — являлся только отдельный договор от имени законной государственной власти. Или тех, кто имеет соответствующие права по своему положению в государственной системе. Таким образом, как холоп в правовом поле своего хозяина, так и варяги благодаря этому договору оказываются в правовом поле великого князя или другого своего нанимателя.
Что и доказывает характерный эпизод в Новгороде, когда сначала жители города — опираясь, несомненно, на своё «конституционное» право, — перерезали насильничавших варягов, а затем великий князь Ярослав жестоко отомстил горожанам:
…варязи бяху мнозиу Ярослава и насилье творяху новгородьцемь. И, вьставша на нь, новгородьци избиша варягы вь дворѣ Поромони. И разгнѣвася Ярославъ и, шедъ на Рокъмъ, и сѣде вь дворѣ. И пославъ к новьгородьцемь и рече: «Уже мнѣ сихъ не крѣсити». И позва к собѣ нарочитая мужа, иже бяху исьѣскли варяги, и обльстия сице, исѣче их 1000. /352/
Поубивать собственных нарочитых мужей в отмщение за нападение на своих наёмников — это как-то крутенько, не правда ли? Однако с точки зрения права князь наказывал подданных за обиду — свою! Они поубивали тех, кто находился в его юридическом поле. И он казнил за нарушение прав своего, княжеского суверенитета.
Вот и ясна становится вторая суть «княжьего договора» с варягами, с одной стороны, выводившего их из-под государственной юрисдикции, а с другой — позволявшего по поручению князя улаживать подчас самые деликатные государственные проблемы. Это договор о наёмничестве. Всего лишь! Но это — княжеский договор. И варяги — наёмники княжеские. В каком-то смысле — государственные. Что и придало им такой вес в русской истории.
Более того: даже и по имени «варяг» в чистом переводе — просто «поклявшийся». Точнее, waer-gangja — «идущий по клятве» в древнегерманских диалектах. То есть не кто иной, как член воинского братства, некоей группы свободных человеческих элементов, посвятивших себя пути воина. Принявших специальное воинское посвящение, инициацию, давших священную клятву богине клятв…
Это довольно распространенное явление в архаичных обществах, где воин уже отделён от земледельца. Оно было и у славян, и, как мы уже знаем из предыдущей книги, именно эти воинские братства, боевые ватажки во многом стали спусковым крючком и одновременно носителем славянской экспансии.
Причём специалисты указывают, что слово waer-gangja носит скорее поэтический характер, т. е. взято не из повседневного, и из песенного, поэтического лексикона:
В языке самих скандинавов термин vœringr или vœringi имеет весьма ограниченное распространение и применяется только к воину-наёмнику, главным образом в Византии, реже — на Руси. Происхождение его до сих пор не установлено окончательно. Наиболее правдоподобно его объяснение из термина vár, употребляющегося во множественном числе — várar, со значением «клятва», но встречающегося только в поэтическом языке. Значение это подходит и к отношениям дружинника к вождю или князю, и к взаимным обязательствам, соединяющим членов военно-торговых объединений… /391/
При этом примечательно, что и сами скандинавы в своих сагах варягов практически не знают. Точнее, знают их лишь в специфическом обрамлении «миклагардской», византийской действительности. У них в сагах действуют в основном воины, собранные в дружины, в сотни, в команды кораблей. И давали те воины не священные клятвы перед богиней Vaer, а вполне себе обыденные eiðar. Что должно было с ними случиться, чтобы прибегли они к более высокому ритуалу? Или ничего с ними не случалось, а просто некое обстоятельство заставляло их называть себя не воинами, а… кем?
Л действительно — кем? Не наемниками же. Неудобно как-то. Уж больно обеденное понятие. Никогда его воины не любили. Отчего и родился однажды изящный эвфемизм — «солдат». «Оплачиваемый». «Я не наёмник, я просто на жаловании…»
Л между тем само явление действительно требовало определения. Воин — не солдат. Он не ради жалованья и не ради службы с конунгом в поход идёт. Низменная продажа своего меча — не для него. У него побуждения самые благородные… Ради добычи!
А если не в поход ты идёшь, а по зову некоего иноземного конунга на относительно регулярную службу нанимаешься, — тогда кто ты? Тогда ты — «оплачиваемый».
И сразу понятно отдельное правовое положение варяга. Есть граждане. Князья, бояре, дружина. Все, что характерно, в той или иной мере суверенны. Самостоятельны. Дружинник волен в своей клятве: захотел — дал, захотел — взял обратно и отдал другому. У боярина — вообще не служба. У него вотчина своя. Захочет — и на глаза лидеру нации не покажется, будет себе бирюком сидеть в земле своей. Разве что призовут его «конно и оружно»…
То есть — нормальная феодальная вольница: вассал моего вассала и проч.
А тут — солдаты. Войско за деньги. Войско, выключенное из основной системы общественных отношений. Но неодолимо участвующее в общественных отношениях, ибо на то оно и войско.
Отсюда и статус отдельный. И восприятие в обществе. И — в случае чего: пошли вон на свои драккары и «философствуйте» себе в другом месте…
Но ещё интереснее, что и термин «варяги», согласно известному русскому историку С. А. Гедеонову, отмечают лишь среди событий начала 1020-х годов. При этом «вэриигами» сами скандинавские саги называют только тех, кто служил в Византии. А синхронный византийский автор Иоанн Скилица указывает:
— варанги… называемые так, на простонародном языке.
Иными словами, это термин из византийского лексикона. Причём простонародного. То есть не официального, договорного, а того, на каком общались непосредственно с дворцовыми гвардейцами, перенимая их терминологию. Откуда ключевой термин и перешёл в обиход ромеев, поначалу затруднявшихся с точным этническим определением новых наёмников. Которые и сами затруднялись с определением себя, ибо «наёмниками» зваться было не комфортно, а термин «солдат» будет изобретён ещё только лет через четыреста. Зато слово «клятвенники» решало проблему и с самоуважением, и с определением места и функций в византийской силовой системе…
А уж оттуда это понятие через ромейских, греческих попов и книжников пришло на Русь. Где как раз стояла та же проблема: и русь — вроде бы из Скандинавии, и русского князя наёмники — скандинавы, и в то же время путать их никак нельзя, если голову свою жалеешь. Вот и прижился термин.
Интересно — когда он прижился.
Если снова пробежаться по нашей подборке летописных известий о варягах, то мы немедленно увидим… два их образа! Один — возникает в постоянном рефренном, вроде бы даже и ритуальном присказе:
Поя же множьство варягъ, и словѣнъ, и чюди…
Второй образ — более живой; здесь варяги участвуют в событиях, берут плату, режут головы князьям, вступают в диалоги, хулиганят и несут за это заслуженную кару по законам средневекового времени. Видно, что такие эпизоды базируются если не на свидетельствах непосредственных очевидцев, то на рассказах участников, ещё живых в памяти их детей и внуков.
И вот тут сразу заметное: относительно «живыми» варяги становятся лишь в конце X — начале XI века. До того о них фигурирует только некое схематическое понятие в рамках описания мобилизационного плана того или иного князя. А совсем «живые» варяги — те современники летописца, о которых уже не рассказы и байки сохранились, а заурядные бытовые свидетельства, — жили ещё позже: в «Правде Русской», о которой мы уже говорили (1030–1070), в «Вопрошании Кюрикове», где упоминается «варяжьский поп» (1130–1156), договорная грамота Новгорода с немецкими городами, где фиксируются правовые взаимоотношения —
— оже емати скогь варягу на русине или русину на варязе…
— 1189–1199 гг.
И по всему получается, что варяги — явление более позднее, нежели события, отражённые в пресловутом «предании о призвании».
Итак, варяги в русском летописании — термин относительно поздний и привнесённый из Византии, где скандинавские воины-наёмники выступали в качестве императорской гвардии и охраны. Поскольку на Руси с понятием скандинавского наёмничества также были знакомы не понаслышке, то термин этот быстро прижился.
В это же время шёл бурный процесс первичного собирания национальной истории, термин удачно лёг и на все те персонажи, которые представляли собою пришлых, «чужих» скандинавов, которых необходимо было отличать от «своих», «русских». А раз неясность была и с идентификацией самой «руси», что прибыла вместе с Рюриком и представляла собою в глазах летописца тех же скандинавских наёмников, то появился соблазн и её «приписать» к варягам. Что и было сделано.