Промашка Брюса
Я. В. Брюс — кавалер ордена
Святого апостола Андрея Первозванного
Ты вот возьми, к примеру, насыпь на стол гороха и спроси его, Брюса, сколько тут, мол, горошин? — а он только взглянет и скажет: вот сколько, и не обочтется ни одной горошиной… Да что? Он только взглянет — и скажет, сколько есть звезд на небеси!..
Такой арихметчик был Брюс, министр царский, при батюшке Петре Великом. Да мало ли еще что знал этот Брюс: он знал все травы тайные и камни чудные, составы разные из них делал, воду даже живую произвел, т. е. такую воду, что мертвого, совсем мертвого человека, живым и молодым делает…
Да пробы-то этакой никто отведать не хотел; ведь тут надо было сначала человека живого разрубить на части, а всякий думал: «Ну, как он разрубить-то разрубит, а сложить да жизнь дать опять не сумеет?» Уж сколько он там ни обещал серебра и злата, никто не взял, все боялись…
Думал Брюс, думал, и очень грустен стал; не ест, не пьет, не спит. «Что ж это, — говорит, — я воду этакую чудную произвел, и всяк ею попользоваться боится. Я им, дуракам, покажу, что тут бояться нечего».
И призвал он к себе своего слугу верного, турецкого раба пленного, и говорит: «Слуга мой верный, раб бессловесный, сослужи ты мне важную службу. Я тебя награжу по заслуге твоей. Возьми ты мой меч острый, и пойдем со мной в зеленый сад. Разруби ты меня этим мечом острым, сначала вдоль, а потом — поперек. Положи ты меня на землю, зарой навозом и поливай вот из этой скляночки три дня и три ночи, а на четвертый день откопай меня: увидишь, что будет. Да смотри, никому об этом ничего не говори».
Пошли они в сад. Раб турецкий все сделал, как ему было велено.
Вот проходит день, проходит другой. Раб поливает Брюса живой водой. Вот наступает и третий день, воды уж немного осталось. Страшно отчего-то стало рабу, а он все поливает.
Только понадобился для чего-то государю-царю министр Брюс: «Позвать его!» Ищут, бегают, ездят, спрашивают: где Брюс, где Брюс — царь требует. Никто не знает, где он. Царь приезжает за ним прямо в дом его. Спрашивают холопов, где барин. Никто не знает. «Позовите, — говорит, — ко мне раба турецкого: он должен знать».
Позвали. «Где барин твой, мой верный министр? — грозно спрашивает царь. — Говори, а не то сию минуту голову тебе снесу».
Раб затрясся, бух царю в ноги: так и так… И повел он царя в сад, раскопал навоз. Глядят: тело Брюсово уж совсем срослось и ран не видно. Он раскинул руки, как сонный, уж дышит, и румянец играет на лице. «Это нечистое дело», — сказал гневно царь. Велел снова разрубить Брюса и закопать в землю.
Эпитафия собачке
Екатерина с левреткой.
Художник В. Л. Боровиковский
Когда я приехал в Царское село, — говорит в одном месте своих мемуаров гр. Сегюр, — императрица (Екатерина II) была так добра, что сама показала мне все красоты своего великолепного загородного дворца. Светлые воды, тенистая зелень, изящные беседки, величественные здания, драгоценная мебель, комнаты, покрытые порфиром, лазоревым камнем и малахитом, все это представляло волшебное зрелище и напоминало удивленному путешественнику дворы и сады Армиды. При совершенной свободе, веселой беседе и полном отсутствии скуки и принуждения один только величественный дворец напоминал мне, что я не просто на даче у самой любезной светской женщины. Императрица свободно говорила обо всем, исключая политики. Она любила слушать рассказы, любила сама рассказывать. Если беседа случайно умолкала, то обер-шталмейстер А. А. Нарышкин своими шутками непременно вызывал на смех и остроты. Почти целое утро государыня занималась, и каждый из нас мог в это время читать, писать, гулять, — одним словом, делать, что ему угодно. Обед, за которым бывало немного блюд, был вкусен, прост, без роскоши; послеобеденное время употреблялось на игру или беседу; вечером императрица уходила довольно рано, и мы собирались у кого-нибудь из приближенных императрицы.
Однажды императрица сказала мне, что у нее умерла маленькая левретка Земира, которую она очень любила и для которой желала иметь эпитафию. Я отвечал ей, что мне невозможно воспеть Земиру, не зная ее происхождения, свойств и недостатков. — Я полагаю, что вам достаточно будет знать, — возразила императрица, — что она родилась от двух английских собак Тома и Леди, что она имела много достоинств и только иногда бывала немножко зла. Этого мне было довольно, и я исполнил желание императрицы и написал следующие стихи, которые она чрезвычайно расхвалила:
Isi mourut Zemire. Et les Graces en deueil
Doivent jeter des fleurs sur son cercueil…
Приводим эту эпитафию в переводе: «Здесь пала Земира, и опечаленные Грации должны набросать цветов на ее могилу…»
Надпись эта и теперь еще видна, хотя неявственно, на каменной плите за пирамидальным мавзолеем, окруженная черными мраморными столбами и лиственницами. Этот пригорок в саду государыня часто посещала и здесь любила отдыхать во время своих прогулок по саду.
Салтычиха
Салтычиха, Дарья Михайловна, была вдова Салтыкова и по связям своего покойного мужа принадлежала к самым знатным людям XVIII века; загублено ею было крестьян и дворовых людей (в основном крестьянок) до 138 душ. Гнев Салтычихи чаще всего вызывали «плохая» стирка белья или мытье пола. Побои Салтыкова наносила собственноручно палкою, скалкою, поленьями, — на ее глазах несчастных добивали плетьми ее конюхи или гайдуки.
Примечательно, что сердце этой ужасной женщины было доступно и любви: она испытывала, например, самую нежную любовь к инженеру Тютчеву. Жила эта тигрица в Москве, в собственном доме, на углу Кузнецкого моста и Лубянки. Дело Салтычихи тянулось шесть лет, — она от всего отпиралась, говоря, что все доносы были сделаны на нее из злобы и зависти. Судья просил императрицу, чтобы она дозволила употребить над Салтыковой пытку; государыня не согласилась, но только приказала произвести пытку над кем-нибудь из осужденных на ее глазах. Но и это не привело Салтычиху к раскаянию. Но, наконец, «душегубицу и мучительницу» приказано было заключить в подземную тюрьму под сводами церкви Ивановского монастыря.
По рассказам старожилов, когда народ приходил смотреть сквозь открытое в летнюю пору окошечко на злодейку, употреблявшую, по общей молве, в пищу женские груди и младенцев, Салтычиха страшно ругалась, плевала и совала сквозь окошечко палку. Говорили также, что она родила ребенка от своего тюремщика. Салтычиха была заключена в склепе 33 года, умерла в 1800 году. Похоронена она в Донском монастыре.
МАРФА-ПОСАДНИЦА
Марфа-посадница и Изосима Соловецкий
Марфа-посадница славна была пирами да пирогами; хлеб-соль на столе, вино и брага на подносе; пей, ешь, веселись, только ее слушайся. А Бога она не знала, а святые ей — нипочем! В великую Софию она ходила, а гордую поступь держала и выше всех себя почитала. Соловецкая Сума[11] под рукою ее была.
Жил на этой Суме угодник Божий Изосима, но людно ему там было. Переехал он на Соловецкий остров — и вот первое чудо было. Стал он там просить у ловцов честно и хорошо:
— Рыболовы! Дайте мне сей остров на житье.
Рыбари не соглашаются:
— Не можем дать, — говорят, — нам место это надобно для рыбной ловли.
Бога просит неотступно Изосима, и вот Бог гласит с неба слугам своим, по его молению: накажите вы женам этих рыболовов, и сдадут они рыбное место Изосиме. И явились этим женам два мужа светообразных… И рыбаки согласились сдать место Изосиме. И начал он тут жилье расширять.
Вот и другое еще чудо. В займище на Соловецком острове остался брат Изосимы, Герман. Хлеба у него нет, а время близко к зиме. И вот просит он хлеба у Бога. Поутру выходит: стоит тележка с хлебом у врат его кельи. Герман обрадовался.
— Слава тебе, Господа! — воскликнул он, и тем смог он зиму жить.
И вот сей святой старец, так прославленный Богом, Изосима приходит по гласу Божию к Марфе-посаднице в Новгород; бояре и князья собраны у ней по ее хотению. Марфа-посадница обрадовалась гостю с подсеверной стороны:
— Откуда, — говорит, — мне счастье великое? Кто послал тебя, богобоязненный старец?
Старец Изосима благословляет се:
— Бог тебя благословит, Божья на тебя благодать да будет.
Марфа-посадница зовет его на обед:
— Пища у меня на столе набранная, и князья, и бояре вкупе собраны. Благослови, отче, пищу есть и пить.
Благословил Изосима Соловецкий пищу сию есть и пить. Сидят на пиру все князья и бояре, едят они — наедаются, пьют они — напиваются, разговорами забавляются. Сидит Изосима, притаился в переднем углу; он поднял главу свою, воззрел он оком ясным на этих гостей напитующих, — все они без голов сидят, не вином они напиваются, они кровью все обливаются[12].
Восскорбел старец и прослезился, — жаль ему стало князей и бояр, жаль ему стало Великий Новгород. Отобедали и начали благодарить Марфу-посадницу за благо ее, за добро. Тут подходит к ней старец Изосима и умильно ей говорит:
— Ай же ты раба Божья, Марфа-посадница, благослови ты мне соловецкую Суму к Соловецкому острову на странных прибежище, убогих пропитание и братии на спасение.
Тут ответ держала Марфа-посадница:
— Не могу дать Сумы соловецкой, — Сума мне самой надобна.
Жаль ей стало Сумы соловецкой, — не рада она стала великому гостю, не поступилась для ангела Божия. И видит Изосима, что кривда сидит в Новгороде, а правда на небо взята. И скажет он последнее слово: