.
Впервые Брюсов посетил Париж весной 1903 г. В течение шестнадцати дней, там проведенных, он общался почти исключительно с «русским Парижским кружком»[498] — Вяч. Ивановым и Л. Д. Зиновьевой-Аннибал, художницей Е. С. Кругликовой, владельцем собрания пушкинских рукописей А. Ф. Онегиным-Отто, юристом и литератором А. С. Ященко и т. д. Сближения с французскими поэтами в тот приезд не произошло — это оказалось возможным лишь во второе парижское пребывание, летом 1908 г. К тому времени Брюсов был уже признанным вождем русского символизма, руководителем журнала «Весы», уделявшего современной французской поэзии самое серьезное внимание, постоянным корреспондентом Эмиля Верхарна и Рене Гиля. Французская поэзия приобрела тогда в лице Брюсова преданного поклонника и деятельного пропагандиста. Набрасывая ее синтетический портрет в предисловии к собранию своих переводов, Брюсов восхищенно замечал: «Какое поразительное разнообразие художественных индивидуальностей и объединенных в „школы“ групп, разнородных стремлений и перекрещивающихся путей, дерзких опытов новаторов и упорного развития вековых традиций — являет нам история французской поэзии в новое время!»[499] Вторичный приезд раскрыл перед Брюсовым живой литературный Париж; знакомства и общения при этом были сосредоточены вокруг Рене Гиля, активного парижского сотрудника «Весов», и поэтического объединения «Аббатство» («L’Abbay»), встречался Брюсов и с другими литераторами (Жаном Руайером, Полем Кастио и др.), в большинстве своем, подобно членам «Аббатства», близко стоявшими к Р. Гилю и симпатизировавшими его идеям «научной поэзии»[500].
Новое, непосредственное знакомство с парижским литературным миром, подкрепившее прежние книжные познания, не могло не активизировать французских интересов Брюсова. В журнале «Русская Мысль» он стал регулярно помещать обзоры в авторской рубрике «Литературная жизнь Франции»: в 1909 г. были напечатаны статьи из этого цикла «Народный театр Р. Роллана» (№ 5) и «Научная поэзия» (№ 6). Зимой 1908–1909 г. Брюсов завершил работу над своей антологией переводов «Французские лирики XIX века»[501], в которой была представлена панорама развития французской поэзии от Андре Шенье до последних поэтических новинок. Свое пребывание в Париже в 1908 г. Брюсов, видимо, нашел для себя чрезвычайно плодотворным, поскольку решил повторить его на следующий год, в ходе нового большого заграничного путешествия.
1909 год Брюсов определил как «год неудач»[502]. Вместе с тем этот год оказался в его жизненной и творческой эволюции важным, переломным этапом. Именно тогда Брюсов окончательно осознал исчерпанность для себя тех литературных путей, по которым он двигался и направлял других в течение целого десятилетия, настоятельно ощутил потребность в принципиально новых творческих импульсах. В 1909 г. уходила в прошлое целая эпоха его литературного бытия. Прекращались «Весы», объединявшие некогда вокруг «мэтра» Брюсова фактически все жизнеспособные силы русского символизма, руководимая им школа вступила в период кризиса и внутреннего раскола, литературные перспективы были неотчетливы и проблематичны, нарастала общая неудовлетворенность. «…B России, а в частности в Москве, не случается ничего, — писал Брюсов 29 июня 1909 г. Д. В. Философову. — Русская жизнь, особенно литературная, неуклонно обращается в стоячее болото»[503]. В этой ситуации внутреннего промежутка, накопивший раздражение и усталость за «три тягостных месяца в Москве»[504], Брюсов отправился в очередное заграничное путешествие, на которое надеялся как на источник живительных впечатлений и новых творческих стимулов.
Вначале Брюсов с женой «совершили довольно большое путешествие по всей южной Германии и Швейцарии»[505]. 14 сентября И. М. Брюсовой пришлось отправиться обратно в Россию «из-за скоропостижной смерти ее брата»[506], и в Париж Брюсов поехал один. «Отсюда направляюсь в Париж, — сообщал он 11 сентября Вяч. Иванову из Женевы. — Пока ничего не делаю, но верю, что эту зиму буду работать много и плодотворно. Имею в виду встретиться в Париже с Бальмонтом»[507].
Что за жребий завтра выну
Я в мятущемся Париже?
Мне безвестную печаль
Или стертую медаль? —
писал Брюсов о своих неопределенных надеждах по пути в Париж в стихотворении «У вагонного окна»[508]. И нужно сказать, что целиком оправдались лишь самые первичные надежды, связанные с «переменой мест», в этом отдавал себе отчет и сам Брюсов: «Я опять „пропал“ за границей. Вот уже третий месяц я вне России и возвращаться не хочется вовсе. Пробуду здесь столько, сколько будет можно. Мысль, что окажусь опять в Москве, среди ее дрязг, ее дел, ее толпы, — ужасает меня. Мне так хорошо вне моей обычной жизни, среди равнодушной парижской толпы, в неизвестности, в отчужденности… Ах! бежать бы! совсем бы бежать из России»[509]. Многие иные упования на «мятущийся Париж» обернулись для Брюсова той самой «стертой медалью», которую он предрекал себе в стихотворении «У вагонного окна».
Первое письмо жене в Москву Брюсов отправил через час после ее отъезда из Женевы. В дальнейшем он писал ей почти ежедневно, пунктуально излагая все более или менее примечательные события своей парижской жизни. Письма эти представляют собой своего рода дневник в эпистолярной форме, с обычным для Брюсова хроникальным лаконизмом, неизменно окрашенным иронией, фиксирующий факты и впечатления. В целом они позволяют с достаточной подробностью восстановить обстоятельства третьего парижского пребывания Брюсова и осмыслить значение этих нескольких осенних недель для его жизни и творчества[510].
По приезде в Париж Брюсов прежде всего стремился возобновить общение с Рене Гилем и поэтами «Аббатства», пользовавшимися поддержкой теоретика «научной поэзии»[511]. Эстетические устремления Р. Гиля были глубоко симпатичны Брюсову с его пафосом всестороннего постижения мира, поэзии мысли, «сознательного» вдохновения, подкрепленного данными науки и философии. Гиля Брюсов признавал, наряду с Верленом и Малларме, одним из своих учителей[512]. «Отвергая поэзию узко-субъективную, возникающую из случайного вдохновения, Р. Гиль хотел, чтобы поэзия стала сознательной работой мысли и отправлялась от научных истин», — характеризовал Брюсов принципы «научной поэзии», явно солидаризируясь с ними[513]. Эта позиция отчетливо сказывается в его обзорно-информативной статье «Научная поэзия» (1909), в которой изложение литературных воззрений Гиля ведется с нечастым для «объективиста» Брюсова живым и безусловным сочувствием, с дополнительными доводами в пользу гилевских основоположений. То же искание «поэзии сознательной, раскрывающей миросозерцание продуманное и научно обоснованное»[514], Брюсов подметил как определяющую черту у поэтов «Аббатства». Объединившиеся в этот дружеско-издательский кружок в 1906 г. молодые, еще никому не известные во Франции поэты — Рене Аркос, Шарль Вильдрак, Жорж Дюамель, Жюль Ромэн, Александр Мерсеро (Эсмер-Вальдор) — сразу были замечены и поддержаны Брюсовым; свою антологию «Французские лирики XIX века» он заключил переводами стихотворений Аркоса и Дюамеля, представив их как последнее, самое свежее слово во французской поэзии. Столь ранний интерес к первым творческим опытам «аббеистов», большинство которых, и прежде всего Дюамель и Ромэн, впоследствии стали прославленными писателями, безусловно, лишний раз свидетельствует о незаурядной литературной проницательности Брюсова. Еще в год основания кружка он рекомендовал Андрею Белому познакомиться в Париже с членами «Аббатства» как с людьми, «которые впереди всей современности»[515]. С Аркосом и Мерсеро, приезжавшим в Москву и работавшим в редакции символистского журнала «Золотое Руно»[516], Брюсов состоял в переписке, публиковал их корреспонденции в «Весах»; о творчестве Брюсова оба поэта отзывались «как друзья и почитатели»[517].
В первый же день своего пребывания в Париже, 16 сентября, Брюсов написал жене: «Бродя по улицам, повстречал Аркоса. Это изумительно, ибо он единственный человек, которого я знаю сейчас во всем Париже (ибо ни Гиля, ни Вальдора, ни других аббэистов в Париже еще нет). И вот из 3 000 000 человек я этого единственного встречаю на перекрестке! Сидели в кафе, говорили. Условились о новых встречах. Аркос приглашен одним антрепренером в поездку по Европе (читать лекции) и будет в Москве (в марте)». «Сегодня был у Аркоса, — писал Брюсов жене 18 сентября. — Пригласил его к себе в гарсоньерку. Будет он и Вильдрак».
Общение с поэтами «Аббатства», однако, на этот раз не доставило Брюсову тех отрадных впечатлений, какие он вынес из своего предыдущего парижского приезда. Не исключено, что Брюсов ощутил симптомы расхождения между членами кружка, официально прекратившего свое существование зимой 1907–1908 г.: прежняя поэтическая коммуна, объединенная вокруг собственного издательства и типографии, обнаружила свою нежизнеспособность, и участники ее уже продолжали писательскую деятельность каждый самостоятельно, — и Брюсов не упускает случая поиронизировать по поводу стремления «аббеистов» к литературной и житейской «маститости». Но преобладало в его впечатлениях, безусловно, другое. Всегда ценящий прежде всего новизну, изменение творческого облика, не терпящий самоповторений и топтания на месте, Брюсов был раздосадован тем, что за год разлуки полюбившиеся ему поэты не вышли за пределы прежних достижений. Скептические интонации и даже ноты разочарования преобладают почти во всех признаниях Брюсова в письмах к жене о контактах с «аббеистами». 20 сентября: «Аркос и аббэисты (Ты была права) потеряли для меня всякий интерес, да и они (Ты тоже права) мною не очень интересуются»; 21 сентября: «Видел сегодня Вальдора: растолстел, отпустил баки и производит впечатление отвратительное»; 22 сентября: «Видел сегодня Дюамеля — он уже доктор»; 25 сентября: «Вчера были у меня Аркос, Вальдор, Вил