Нет, не то! Я вдруг проснулась
И пошла к нему, к нему —
И дорога протянулась
Через светы, через тьму.
Я иду, и месяц пьяный
Навзничь лег на облаках;
Даль закутана в туманы,
Крэп на чьих похоронах?
Чего ж они хотят? Все это так знакомо!
И ощупь рук во мгле, и заглушенный вскрик,
И миг, качаемый бессмысленной истомой…
Ах! с детства ко всему не каждый ли привык?
Чего ж им надобно? Моей притворной дрожи,
Мной согласованной с их трепетами в лад?
Касанья беглого моей горячей кожи,
Струящей вкруг себя пьянящий аромат?
Нет! — лишь сознания, что мы смеялись вместе,
Лишь славы, что он был любовником моим,
Среди своих друзей позорно-громкой чести:
Затем что платят мне дороже, чем другим…
Мальчик милый, мальчик маленький,
Почему ты мне так мил?
Ты в петлицу цветик аленький
Так лукаво посадил.
У тебя и губы алые
Словно розы лепестки.
Но твои глаза усталые
Дышат прелестью тоски.
Мальчик милый, друг обманчивый,
Но о ком твоя печаль?
Прошепчи, но не доканчивай, —
Разувериться мне жаль.
Дай мне в слове недосказанном
Имя Нелли угадать.
На месяц взглянь, весь день, как облак тощий.
Тютчев
Встала, смотрит: всюду ясно,
Говор, топот, шум колес…
«Где ты, сумрак безучастный,
Ночь, приют стыда и грез!
Ночью — страстная вакханка,
В блеске дня я всем смешна!»
И, на небе чужестранка.
Блекнет бледная луна…
Мы были дети; Ночь синела;
Созвездья плавали в пруду…
Нас учит бледный день — стыду,
Нас учит сумрак — верить в тело![696]
Упали мы на влажный мох,
Среди корней узлистых дуба.
Мой друг сдавил мне груди грубо[697],
А я сдержала слабый вздох[698].
Мы были дети; ночь синела
Над нами — вся в живых огнях!
И пахло сыростью во мхах,
И я вдыхала запах тела!
[Молочное зимнее небо
Растаяло, — в небе весна!
И, детски беспечная, Ева[700]
Смеется, вольна и хмельна.
И вновь у запретного древа,]
Вы знаете ль, что значит быть голодной
И проходить по улицам столицы,
Смотреть в витрины с завистью бесплодной,
Где выставлены жареные птицы?
Встречать красавиц, радостных и сытых,
Мужчин с заломленными котелками,
И чувствовать, как из окон открытых
Трактиров — безобразно пахнет щами?
Присядешь на бульваре на скамейке
И думаешь, глядя в пустое небо,
Что, если б было только три копейки [702],
Возможно было бы купить фунт хлеба.
Подсядет старичок, из тех, что в сквере
Забрасывают удочки для ловли[703]
Случайных женщин… И в душе нет веры,
Что не дойдешь до горестной торговли…
Ах, страшно ли продажу ласк изведать!
И худшее бывало в жизни прошлой…
Но продаваться с тем, чтоб пообедать…
Нет, это слишком грустно, слишком пошло!
Но, если б я была сыта, и даже
Могла надеть изысканное платье,
Сегодня ж я гуляла б в «Эрмитаже»
И продавала дорого объятья!
Помню, помню луг зеленый.
В. Б.
Церкви старой (век Ивана!)
Очерк строгий и простой;
И всходящий пар тумана,
В час вечерний, над травой.
В этом мире трав росистых,
Кашек, , повилик,
Под надзором звезд лучистых
Был так весел крик
С образами бреда нежно смешивались
Тихие слова, — подсказаны любовью, —
Надо мною чьи-то губы свешивались[707],
Чей-то лик склонялся низко к изголовью.
Был ли это призрак, тени длительные,
Зыбкие созданья огненной болезни?
Но хотелось длить мне миги упоительные,
Я сказать не смела образу: «исчезни!»
Расцветало утро, все сверкающее[708],
Как цветок гигантский на стебле мгновений,
Я искала тщетно тающее:
Солнце разогнало призраки и тени.
О, скорей вернуться к бреду завлекательному
Может быть, и ниже, в полумраке, словно
Наклоняясь к другу,
Призрак поцелует, сладко и любовно.
Вдвоем с тобой мы бродим в мире,
Откуда нет для нас дверей,
Как гости лишние на пире
В толпе излюбленных гостей[710].
Как брат с сестрой, без денег, в тире
В кругу стреляющих детей[711],
Ты[712] балаганный царь в порфире,
Я заклинательница змей.
Взывать к Христу, молиться Фебу,
Смешно, с пустых подмосток нам.
В тоске мы взор возводим к небу
Лишь на потеху шутникам.
Им веселей, когда на зебу
Факир, смеясь, стучит в там-там.
Вниманья к гаеру не требуй,
Как балаган сменить на храм?
Наш храм во власти иноверца[713]
Пусть оскорбляет наш алтарь.
Оркестр опять играет scherzo,
Ступай опять кривляться, царь.
Закроется уборной дверца[714],
Зажжется розовый фонарь[715],
И лишь тогда желаньям сердца
Свободу мы дадим, как встарь.
Пока пляши в своей порфире,
Мне змей моих ласкать позволь,
Пусть в сердце рана глубже, шире,
Пусть неотступней в сердце боль.
В тебе и в зебу и в факире
Толпа увидит только роль.
Мир — балаган, кривляйся в мире,
Мой кровью венчанный король.
ВОКРУГ ГИБЕЛИ НАДЕЖДЫ ЛЬВОВОЙМатериалы из архива Валерия Брюсова
Во вторник 26 ноября 1913 г. московская газета «Русское Слово» напечатала заметку (подписанную криптонимом: Н. Б.) о самоубийстве в одном из домов по Крапивенскому переулку, близ Трубной площади:
«В воскресенье, вечером, застрелилась молодая поэтесса Н. Г. Львова. <…>
Около 9-ти час. вечера Н. Г. Львова позвонила по телефону к г. Брюсову и просила приехать к ней.
Г. Брюсов ответил, что ему некогда, — он занят срочной работой.
Через несколько минут г-жа Львова снова подошла к телефону и сказала г. Брюсову:
— Если вы сейчас не приедете, я застрелюсь… <…>
Минут пять спустя после разговора г-жи Львовой с г. Брюсовым в комнате грянул выстрел».
Сразу после выстрела Львова кинулась к другому жильцу дома, Меркулову, со словами: «Я застрелилась, помогите!..»
«Она назвала № телефона и сказала: