Если кто проводил наискучнейшие часы, выводящие из терпения, то это я с госпожою Агнезою. Нежности её меня бесили; и можно ли мне было удовлетворять им, когда мысли мои не представляли ничего иного, кроме Ангелины? Но необходимость принуждала притворяться; следовало угождать, должно было иметь вид страстный; одна эта маска, закрывая истинные чувства, вела надежду мою на верх её желания. Но со всем тем я играл роль мою столь худо, что опасался быть открытым. Однако Агнеза была слепа; она не видела ничего иного, кроме того, что представляло ей сердце её, тающее посреди восторгов и слабостей. Как только благопристойность позволила мне её оставить, я поспешил вырваться из их ненавистных объятий. Она, прощаясь, объявила мне о своем скором отъезде на несколько дней в деревню и просила меня отпроситься на неделю в отпуск, чтоб отправиться туда вместе с нею и с мнимым её мужем. Я обещал ей приложить все возможные о том старания, что без сомнения охотно бы исполнил, когда бы знал, что там будет и Ангелина; но как можно было о том спросить? Я опасался, чтоб своевольно не отлучиться от предмета, занимающего всю мою природу.
Я вызвал маму Ангелины, благосклонность которой к кошельку моему была беспредельна; ей вверил я тайну моего сердца. Открытие это было дерзко, одно корыстолюбие её меня ободряло, и я предавал любовь мою опасности; но всегда ли влюбленные следуют советам разума? Однако женщина эта была снисходительна; рубли учинили в ней самую усердную мне помощницу. Её просил я удержать Ангелину в городе, она мне обещала, и в тот же день увидел я исполнение этого. Она уговорила дитя свое притвориться больною, сказав ей, что крайняя нужда удерживает её в городе, и если она поедет в деревню, то и она, вынужденная быть при ней, много потеряет из имения умирающей своей дочери, которая была вдовой тамошнего купца.
Агнеза дожидалась меня с нетерепением; но вход мой с унылым лицом возвестил ей, что она поедет без меня. «Что ты не весел?..Конечно не пустили! – вскричала она. – Так, отвечал я; – по несчастию моему, вы увозите с собою всё мое утешение».
Я наговорил ей множество нежных и изъявляющих прискорбие слов, и так исправно представлял разлучающагося Адониса, что Агнеза простилась со мною с глазами, наполненными слезами.
Господин ***, мнимый супруг её, просил меня быть в его доме; а Агнеза говорила: «Навещайте в скуке Ангелину; она останется здесь. У вас в городе знакомых очень мало, хотя бы с нею делите время; только жаль, что она будет худой вам товарищ. Я желала бы, (шепнула она мне на ухо) сама быть ею, и ты, думаю, согласился бы поменяться”. – “Ах сударыня! О чем сомневаешься!… Что делать!… Приезжайте поскорее». – Они уехали, и первое мое дело было бежать в спальню к моей любезной.
Сидящая в постели с завязанною припарками головою, увидев меня, она пришла в замешательство, и розовый цвет, покрывший её щеки, доказывал, насколько посещение мое поколебало её душу. «Вы остались здесь? – сказала она. – Я думала, что вы поехали в деревню». «Ах прекрасная Ангелина! – отвечал я. – Что делать мне в деревне, когда душа моя и все чувства обитают с вами? Простота сельская утешает лишь сердца спокойные, а мое наполнено отчаянием; оно наполнено вашими прелестями, и не может жить там, где нет Ангелины. Я узнал, что вы останетесь здесь, мог ли я ехать? Агнеза не стоит того, чтобы принести ей столь великую жертву. Довольно, сударыня, делал я принуждения выказывать ей знаки нежности. Будучи удален от склонности к обманам, винил бы я себя в моем проступке, если б жесточайшая любовь к вам этого не оправдала. Вы, моя дражайшая, конечно ведаете, что я старался сыскать любовь Агнезы; знаете, что она меня любит даже до глупости; но что вы думали? Не сочли ли вы меня столь слабым, чувствовать что-нибудь к старухе? Нет, всё это была лишь маска, чтоб дойти до ваших ног, чтобы упав пред вами на колени, изъяснить истинные чувства души моей. В первый раз, когда глаза мои увидели ваши прелести, почувствовал я к вам жесточайшую страсть, которую уже открыл вам, и которою вечно будет пылать вся кровь моя. Но какую имел я надежду сыскать случай изъясниться пред вами? Вы меня избегали, и нетерпеливая любовь моя нашла средство. Я заключил казаться притворно влюбленным в Агнезу, обманул ее, и дошел через это до короткаго обращения в доме. Я владею ею безпредельно, и всё, что захочу, могу из неё сделать. Вот настоящий вид моего знакомства; и теперь, дражайшая, не считай меня в числе тех непостоянных, сердца коих несогласны с словами. Если б вы хотели примечать мои поступки, они давно открыли бы вам страсть мою. Все чувства были написаны в очах моих; все взоры мои единственно к вам стремились, не Агнезою они пылали, ты одна была и всегда будешь предметом их. – Я схватил её руку, и целуя её, продолжал: – Но неужели в этом прекрасном теле найду я душу жестокую? Неужели сожаление не имеет места в твоем сердце?.. Не медли, любезная, решить судьбу мою; каков ни жесток будет предел мой, грудь моя готова принять его. Надежда уже не одухотворяет больше мое терпение, и силы изменяют моему разуму; он покорен страсти. Сама смерть представляется мне легче того мучения, коим терзает меня твое молчание… Скажи, жестокая, хотя одно слово, жить ли мне повелеваешь, или у ног твоих с жизнью окончить несчастную любовь мою.
Я не думаю, чтоб глаза мои могли изображать тогда нечто иное, кроме истины: я любил Ангелину нелицемерно, и вид мой являл лицо, смятенное от жара и отчаяния. Взоры мои, устремленные на нее прямо, составляли сие положение. Невинность её тем пленяется; она не знает, на что решиться; начинает говорить, но слова исчезают в устах ея. Отрывает руку от губ моих, и сама её простирает. Хочет бежать, но пребывает на одном месте. Сто раз, как узнал я после, желала она презреть меня, но столько ж раз сама с собою не соглашалась. Сердце её начинало отдавать долг природе, и она покорилась под власть всесильной любви, коя не хотела далее держать участь её в равновесии. Женщины имеют слабость со удовольствием взирать на предпочтение, которое делают им пред другими особами их пола. Это свойство, соединенное из гордости, зависти и тщеславия, будучи участью их рода, не редко вводит их в дела, подверженныя опасности и раскаянию; это свойство показывает нам, коль часто ищут они отнять или преимущество, или любовника у своей подруги, как дорого бы то ни стоило; самое это свойство, как я думаю, не меньшим было средством помощи к достижению моего желания. Торжествовать над Агнезою, которая ей предпочиталась, отнять у ней любовника, было доказать тем своё пред нею преимущество. Но как бы то ни происходило, я узнал из прелестных уст её, что я ей не противен, что я давно уже ею уважаем, и что я любим. День тот прошел во взаимных заверениях, ласках и нежных разговорах; а последующие текли посреди умножающегося доверия, любви и горячности. Словом, мы не думали, ни о чем кроме страсти, и предались без изъятия всем её стремлениям. Ангелина рассуждала здраво, пока сердце её не вмешалось в советы разума. Мы перестаём быть стоиками, когда покоряемся нежности, и философствуем не иначе, как соображаясь со слабостями, всякому врожденным. Влюбленные не имеют других правил, как только общие желания и взаимные угождения; нет невозможного для человека, непритворно влюбленного, к удовлетворению требований милой особы.
Итак, я очутился на верху моего счастья, которое ограничивалось единственно во владении сердцем Ангелины. Время мое текло в полном удовольствии. Агнеза возвратилась, но мы научились притворяться. Любовь хитра, и хотя неосторожна, но пребывала скрытой у нас, по крайней мере, от тех, кого мы должны были таиться. Кто занят своим делом, тому некогда примечать за другими: господин *** редко случался дома, а Агнеза никак не думала, чтоб ласки мои к ней рождались от притворства. Но поскольку ни одно благополучие, сообщенное с пороком, не может быть продолжительно, то и я почувствовал горесть неудачи. После шести месяцов владения Ангелиною я вынужден был с нею разлучиться. Воинские обстоятельства позвали меня в столичной город; надлежало повиноваться судьбе и проститься с моею возлюбленною. Не нужно было отчаяние для притворства, оно было во мне истинное, при разлуке с Ангелиною. Агнеза принимала это на свой счет; но Ангелина не сомневалась в причине этого. Ей нужно было собрать все силы, чтобы скрыть горе своё; но не перенесла всё это без сильной горячки: она занемогла, и я поехал почти без чувств.
После семимесячнаго отсутствия возвратился я в прежнее место. Отчитавшись в моей поездке, побежал я увидеть Ангелину. Какое же ужасное зрелище нашел я в доме господина ***! Ангелина, оставшаяся после меня беременна, чувствовала наступившее время к разрешению. Не возможно было скрывать того более от Агнезы: в самый тот час узнала она это происшествие. Весь дом был в великом беспорядке, и из-за этого я безпрепятственно дошел до спальни Ангелины, где находилась и Агнеза. Какой жалкий вид: с бледным лицом, с растрепанными волосами, посреди обыкновенной болезни и раскаяния принимала она укоризны Агнезы. При всем том, едва меня увидела, не могла она удержаться, чтоб не обратить ко мне взор нежный, который сопровождаем был источником слез. Увы любезный мой! – вскричала она бросаясь ко мне в объятия; – я умираю; поздно скрывать мне страсть мою к тебе; и без стыда отдаю тебе последний знак моей нежности при госпоже Агнезе; ей известна вся оказанная мною к тебе слабость. Человек умирающий не может уже скрывать настоящих чувств… Болезнь моя несносна…я не перенесу её… Вот плод моего неразумия!.. Нет, это плод любви моей. Я не раскаяваюсь и презираю укоризны всего света, если сочтет он преступлением любовь нежнейшую. Порок ли любит тоь, что мило?.. Ах любезный! Ты мил мне, мил и в ту минуту, когда я тебя навек лишаюсь… Прости, навсегда прости; твое имя идет в вечность, напечатанное в душе моей… Я умираю, но умираю спокойной, если оставлю свет…в руках твоих.
Изумленный нечаянностью этого ужаснаго состояния, пораженный присутствием свидетеля опаснаго, свидетеля раздраженного, каковой была Агнеза, стоял я недвижим, и чувствовал в жилах останавливающий кровь мою холод трепета и отчаяния; но грудь моей любезной, коснувшаяся груди моей, жалкий вид и слова, пронзающие до самого сердца, возвратили мою память, возвратили меня самого себе, чтоб предать всего чувствам жесточайшей любви. Забыт страх, исчезло раскаяние, крайность сожаления растопила мою душу. «Нет, ты не умрешь, любезная, – воскликнул я, сжав её в руках моих; – небо не было никогда столь жестоко, чтоб отнять у меня то, чего нет милее в моей памяти. Ах! нет, ты не умрешь… Живи, чтоб я жил…Успокойся, моя дражайшая: нет преступления для любви нелицемерной; она не порок перед лицом природы… Но за чем оправдания? Я – супруг твой! Тьмы препятствий не исторгн