возложив тягость таинства моего на её душу, просить, чтоб по крайней мере изъяснила она подруге своей, и в какое жалостное состояние привела меня её красота. Но сколько раз ни приходил я к ней в таком расположении, сколько раз ни начинал говорить ей, язык мой немел, я был подавлен мнением, что я известен Гремиславе под именем человека непостоянного. И можно ли было ожидать, чтоб она приняла это иначе, чем с сетями, расставляемыми на поимку её невинности. Я привел бы сестру мою ей в подозрение, а тем бы расстроил их дружбу. Итак не было мне средств ослабить страдания мои. Истребить страсть мою повелевал рассудок, но сердце удаляло и малейшее о том помышление.
Какое мучительное состояние не иметь возможности ни перенести скорби, ни исцелить их: быть окруженным тьмою страхов, обольщенным тысячей тщетных надежд, и не пользоваться малым спокойствием в безмерном отчаянии! Одни влюбленные подобные мне к участи могут понимать это.
Если злая участь разинет на кого алчный зев свой, и начнет пожирать его радости, тогда беды последуют бедам, и часть желанных в тоске слабостей будет часом новых напасти. Не довольно было моего несчастья, надлежало, чтоб лишился я и последнего утешения. Порамир, родитель дражайшей моей Гремиславы, отъехал в другое место, и увез её с собою; а я, лишившись единственного моего удовольствия взирать на нее, и стесненный от скорби, впав в болезнь, не имел и малейшего счастья с нею проститься. Какие тогда разрывали грудь мою томления, какие ужасные витали в голове моей мечты, описать невозможно. Довольно было только помыслить: она едет спокойно, она не знает о моих мучениях; может быть спешит увидеть своего любовника? Смерть была тогда единой мой отрадой; я желал её; но судьба, готовившая меня ко многим бедствиям, удержала дни мои.
Два года не видал я моей возлюбленной, но чувства мои к ней этим ничуть не уменьшились. Могло ли то время истребить то, что кровь моя приняла за своё существо? Разум никогда не смел представить сердцу, что горит оно страстью бесплодною, а память не дерзала изгладить изображение прелестей, меня пленивших. Ни одна мысль не была без воспоминания о несчастной любви моей. Желая уменьшить мои мучения, удалился я в столичный город; но где мог я найти себе отраду? Любовь за мною следовала всюду. Невинные забавы были тщетной попыткой исцелить грудь мою. Радости мне досаждали; сетующий лишь во вздохах имеет своё утешение.
В отлучку твою, любезный Клорант, нашел я дом твой. Я видел сестру твою: это была богиня, но то не была Гремислава. То, что не есть предмет наших желаний, не подает нам ни страха, ни надежды. Без робости рассматривал я её прелести: память моя изображала близ лицо мое возлюбленной; я взирал на них, сколь они обе были прекрасны. Всякий, кроме меня, не нашел в них разницы; но сердце мое не принимало никаких впечатлений; оно рассыпало покушения глаз моих, и твердило мне лишь одно: здесь нет Гремиславы.
Познав, что радости неприятны для души моей, вел я жизнь уединенную; а это препятствовало мне узнать о приезде сестры моей. Я забыл сказать тебе, маркиз, что она к тому времени уже вышла замуж. – В один день, когда сердце мое наиболее отягощалось горестными мыслями, вошла она. Вид мой поразил ее. «Что стало с тобою, любезный брат? – заговорила она, заметив печаль мою.
Я искал способа оправдать свою болезнь; но можно ли скрыть скорбь душевную? Вырывающиеся вздохи открывали ей это. Она принуждала меня объясниться; и я, находя собственное утешение говорить ей про любовь мою, не хотел более таиться о ней. Насколько сестра моя было огорчена в тот миг моим состоянием, доказывало соболезнующее лице её; но узнав имя моей любовницы, и причину моих сетований, не скрыла своего удовольствия переменою в чертах своих. Я, видя её соболезнования, стал с ещё большим жаром описывать мои чувства и мучения; сестра моя улыбалась, а я рассердился.
«Разве насмешкою платят за доверие? – сказал я ей. – Неужели язвы сердца моего не кажутся тебе мучительными? – Нет, отвечала она приняв важный вид; – печали твои меня трогают, но я не нахожу что могло бы составить твое отчаяние. – Как! Разве может быть какой способ? Я лишен надежды; беда моя нескончаема. – Ты думаешь уже нет средства против твоих мучений? Это общее заблуждение всех влюбленных».
Но не буду описывать весь наш разговор. Я спрашивал, а она смеялась, и выводила меня из терпения. Однако, сжалясь, объяснила мне, что ранее питаемая Гремиславой склонность к её любовнику пресеклась, и что всё счастье его состояло только в том, что он ей несколько нравился; но был ли он ею любим, о том он совсем не ведал. Ей известно, что теперь сердце Гремиславы ни чем не занято, и что она с родителем своим поехала в соседнюю с моей деревню.
Какая неожиданная весть! Можно ли изобразить произошедшие от неё во мне сражения надежды, радости, недоверчивости и сомнения? Кровь моя взволновалась и, рассыпая попеременно все эти чувства по чертам моим, лишала меня памяти. То бросался я к ногам сестры моей, благодарил ее, умолял; то кричал, чтобы подали мне лошадей, кликал моих слуг, звал Гремиславу, и едва удержал мой разум. Сколь сладкое разлилось тогда в груди моей удовольствие и хотя еще не ведал, могу ли добиться в любви моей успеха, но ощущал великую отраду. Разность была быть в отчаянии и получить отраду! Претерпевший кораблекрушение, и носимый по волнам моря, борясь со смертью, уже осязая руками берег, может быть мне только примером в сравнении. «Всесильные небеса! – вопил я. – Дозвольте мне увидеть мою любезную, до единого только того часа прошу продлить жизнь мою, чтобы открыться Гремиславе в любви моей, предаю всю оставшуюся на мучение. Вот безбожное заблуждение несчастных, думаеть, что небеса рады нашим страданиям! Мы сами, изобретая причины наших бедствий, вину на них возлагаем. Я не был безбожник; но всегда ли любовь руководима разумом?
Итак, я простился с моей сестрой, и не медля ни одного дня поскакал в деревню, куда и прибыл скоро.
Первое мое дело было увидеть мою дражайшую. Можно ли изъяснить радостные восторги сердца, очутившегося близ милого предмета после столь долгой разлуки? При первом взгляде я едва ли не лишился дыхания, речь остановилась на губах моих, и одни глаза, явственные зеркала, представляли душевное чувство; они бы предали меня, если бы кто возымел в том подозрение. Но многих усилий стоило сокрыть моё смятение. Я был принят с чистосердечною ласкою; а прилагаемые мною старания приобрели мне совершенную склонность в доме моей любезной, и утвердили привязанность ко мне и доверие. Разнесшийся слух о перемене свойств моих улучшил мнение обо мне в глазах Порамира. Ближнее соседство, частые свидания, открытое обращение служили моим намерениям; но я не нашел в себе смелости открыть Гремиславе мои чувства. Если бы она захотела замечать, взоры мои высказали бы ей лучше языка расположение моего сердца; но не ожидающая нападения с этой стороны, она не приводила взоров на испытание. Всё наше время протекало в невинных шутках, и разговоры наши были наполнены одними забавными происшествиями, ни мало любви не касающимися. Однако для меня всё это было новым орудием к умножению раны в груди моей; мы сиживали с нею наедине: доверие её, невинные ухоживания, служили лишь к наибольшему моему плену.
Однажды разговор наш дошел до рассуждений о разности страстей, и наконец до любви: я защищал любовь, основанную на здравом рассудке, но думаю, что философствования мои не очень удались. Случай этот позволил мне начать шутку о первом её любовнике. «Вы, сударыня, не всегда были равнодушны, – говорил я ей с улыбкой. – Мне известно, что сердце ваше уже однажды имело впечатление». – «Вы ошиблись, – отвечала она; – никто еще не мог польстить себе моею склонностью; я всегда удалялась от случаев, ополчающихся на мою вольность». – «А Феридат разве не мог внушить вам других мыслей? Я слышал, что вы его от других отличали».
Она хотела оправдать себя, а я доказывал ей яснее, и напоследок она, видя, что тайна её мне уже известна, не хотела далее скрывать её.
«Признаюсь, – сказала она, – я находила в нем нечто привлекательное; но это было не столь сильно, чтобы могло до сих пор занимать меня. Вся склонность моя к нему рождалась от привычки: с малых лет мы были воспитаны вместе. Еще в нежной молодости он оказывал мне знаки внимания, а чувствуемая за то благодарность была основанием некоторого чувства; женщины ощущают, что для него созданы, и прежде, чем начинают понимать себя, сердца их познают склонность к этой страсти. Он мог бы быть любим, если бы только приложил старание; но мы расстались с ним на десятом году, следовательно разлука могла потушить начало пламени. Между тем разум мой созревал и начинал бороться с моею склонностью, тем наиболее, что поведение Феридата не соответствовали моим желаниям. Я забыла его, и не думаю, чтобы ныне к сердцу моему он мог бы найти свободный путь: чем больше я познаю свет, тем опаснее кажется мне пол, для которого говорят, мы будто бы созданы.
Желая далее испытать её сердце, выказывал я мою недоверчивость, приводя в качестве довода, что первые склонности с трудом истребляются, я тем самым принудил её к старанию удостоверять меня. Каким удовольствием наполняла она душу мою своим чистосердечным откровением! Надежда моя расцветала, и если бы истинная любовь не была препровождаема робостью, я поверг бы себя к ногам её, я изъяснил бы ей мои мучения. Я молчал, и чтобы скрыть мое смятение, должен был прибегнуть к шуткам. «Оставим этот суровый разговор, – говорил я посмеиваясь. – В таковых летах с такою красотою непростительно быть столь жестокой. Возымейте немного жалости к вашему бывшему любовнику, сочтите, что я – это он; и чтобы сделать скучные часы несколько живее, позвольте мне иногда говорить его устами. Может быть несколько нежных слов возобновят ваши раны. Вот вам случай испытать себя. Признаюсь, что я нахожу Феридата весьма несчастным; я весьма жалостлив к злополучным страдальцам… Посмотрим на строгость Гремиславы, посмотрим, как жестоко будет она принимать бедного своего пленника!» – Гремислава смеялась сей моей шутке, и будучи девицей весьма веселого нрава, позволила мне продолжить моё предложение. Конечно же, она не понимала моего истинного намерения. Мы расстались.