Какой способ мог лучше послужить моим желаниям! Я расположил роль мою, как только могла мне внушить любовь моя. Несколько дней вел я одни только шутки; но напоследок обратил их к стороне моих выгод. И так бедный Феридат, говорил я, навсегда останется в неизвестности о своей участи. Вы шутите над его воздыханиями, но ему легко сносить это: он о вас не думает и не знает о моих за него стараниях. Но сколь несчастнее его поверенный! Он, изъясняя его мысли, заразил свою душу. Феридат останется спокоен, а я всего навеки лишился.
– «Что значат слова эти? – прервала речь мою с улыбкою Гремислава. – Наш уговор до вас не касался. – Ах сударыня! Но этот уговор также не касался глаз моих; им не запрещено было взирать на ваши прелести. Говоря с вами о любви, можно ли остаться равнодушным? Сердце мое настолько заразилось вашими совершенствами, что уже нет больше сил скрывать страсть мою. – Оставьте шутки, подхватила она; я не люблю ничего печального. – Поздно уже шутить, прекрасная Гремислава; я люблю вас, и люблю настолько, что ни время, ни жестокость ваша не смогут уже исцелить раны, учиненные в моем сердце. . Но почему я говорю «не возмогут»? Не смогли уже: два года как я горю к вам чистейшим пламенем. Первый взор мой на вас решил мою участь. Почтение мое обуздывало язык мой; я не смел сказать вам о моих мучениях. Слух о любви вашей к Феридату поверг меня в невообразимые страдания, и я, не в силах ни истребить моей любви, ни уменьшить отчаяния, умер бы без того, чтобы вы, возлюбленная Гремислава, пожалели о моей участи. Не знали бы вы до сих пор о моих страданиях, если б смягчившаяся судьба не открыла мне о свободе вашего сердца. Но как могу я описать любовь мою? Нет выражений, которые могли бы одним словом перед глазами твоими изобразить мою душу; все они слабы, все горячности моей недостойны. Теперь познай, не достоин ли я жалости: я любил тебя без надежды, разум мой не осмеливался предлагать истребления бесполезной страсти. Может быть я недостоин и теперь твоей горячности, может быть, ты отвергнешь приношение того сердца, в коем на век запечатлено твое имя; но покуда прелести твои будут в нем обозначены, пока сие страждущее сердце будет питать меня чувствами и дыханием, ты будешь казнью и благополучием всей моей жизни.
Тут Гремислава, пребывавшая до сих пор в молчании, прервала слова мои, и сказав, что это ни что иное, как обыкновенная шутка, вышла вон с замешательством. Я затрепетал от собственной смелости, и думая, что тем огорчил её, укорял себя, покушался остановить ее, но она удалилась.
Тогда чувства мои возмутились новым соболезнованием. Я огорчил ее, говорил я сам себе. Не полезнее ли было любить её в молчании? Может, она станет теперь от меня удаляться? Я не смогу уже беспрепятственно взирать на нее, не буду уже наслаждаться невинными её ласками; она остережется оставаться со мной наедине. Какие это будут принуждения для любви моей! Какая тягость для моего сердца! Это повергло меня в жесткое уныние; но потом, рассуждая о произошедшем, размышлял я: неужели не приметила она из моих взоров моих состояния души моей? Если бы страсть моя ей казалась опасной, допустила ли бы она говорить с ней столь долго? Оставалась ли бы она наедине со мной, и зачем бы ей уверять меня, что сердце её никем не занято? Мнение это воскрешало опять умирающую мою надежду, и я с трепетом утешал свое сердце, что может быть, слова мои возымеют какое– нибудь действие. После этого искал я случая возобновить с нею разговор мой, но она старалась избегать меня. Она казалась мне задумчивее, чем прежде; что хотя было мне приятно, ибо мы из всего умеем выводить те следствия, коих хочет наше сердце, но не позволяло мне объясниться с нею; вот почему отважился я написать к ней следующее:
«Я решился писать к вам. Открыв мои чувства, ставшись уже дерзостным, могу ли я быть больше виновным? Вы, может быть, презираете любовь, вами во мне зажженную, но, что мне остаётся, кроме отчаяния! Прибавит ли уже смелость эта ваше ко мне презрение? Если я настолько несчастен, то к кому прибегну я в моем страдании, как к виновнице этого? Прими, жестокая, вздохи, влекущие меня в погибель. Но лишив меня на век покоя, не уже ли лишишь последней отрады раскрыть пред тобою мое сердце, уверить тебя о моих намерениях? Но как ни примешь ты это начертание, не в силах уже удержать я руку мою от последнего этого сердцу моему угождения; я полагаю тебя столь великодушной, что снизойдешь на просьбу прочесть его до окончания. И так знай, владетельница дней моих, что сила любви моей не есть из тех скоропреходящих чувств, которые рождают одни прелести. Нрав твой и разум обворожили мою душу больше, чем красота твоя могла проникнуть в грудь мою. С самого начала, когда глаза мои извлекли с совершенств твоих заразы в кровь мою, прибег я к рассуждению, с ним располагал я основания любви моей; оно, удаляя из мыслей все предосудительное добродетели, утверждал мою склонность. Я не ношу к тебе кроме чистейших желаний. Может быть, судьба воздвигает препоны моим намерениям; но положит ли она пределы любви моей? Увы! Ни злополучия мои, ни самое твое презрение не властны уже истребить то, что обратилось мне в природу. Я должен любить тебя вечно, какой бы судьба конец этому ни полагала. Если я не могу зажечь в тебе моего пламени, несчастье послужит ему всегдашней пищей; он будет пылать и в самом моем гробе. Разлучат ли нас, стенания мои последуют тебе всюду, и сердце мое не излечит никогда той язвы, которую с удовольствием несет печаль моя. Я отрекаюсь от самого себя; предавая во власть твою дни мои, прошу только одиного твоего сожаления. Позволь мне любить тебя, прими под законы свои мое сердце…. Но если ты нашла в свете любовь чистейшую, беспримерную и основанную на добродетели, опасно ли тебе будет удовлетворить ей единым сожалением? Отяготится ли грудь твоя единым о мне вздохом? Будешь ли ты менее спокойна, если примешь владычество над жизнью того, кто тебя обожаешь?»
Гремислава, получила это письмо, прочла его, но не удостоила меня ответом. Я огорчился и поехал искать повозможности поговоришь с нею. Счастье служило мне, я нашел её одну. Увидев меня, опустила она вниз глаза свои; а я шел как преступник пред строгим судьёй.
– Письмо мое вас прогневило, вы не удостаиваете меня своего взора, – говорил я упав к ногам её!
– Ах! Что вы делаете? – воскликнула она, поднимая меня. – Я еще не нахожу причины иметь на вас неудовольствия. Кто отдает нам предпочтение, на того сердиться нельзя; но что касается ваших чувств ко мне, оставьте меня в той нерешимости, которую произвело во мне письмо ваше. Я посчитала всё это за одну только шутку, но вы желаете лишить меня того невинного утешения, которое находила я в моем к вам доверии; вооружаясь на мою вольность, принуждаете вы меня возыметь против вас осторожность. Я надеялась привлечь лишь вашу дружбу, а вы желаете превратить её в любовь. Сердце мое не имело ещё над собою её власти, но можно ли так скоро познать его чувства? Сами вы уверяли меня, что страсть ваша основана на советах разума, отчего же вы не дадите и мне испытать его определений? Не признаетесь ли вы, сколь много превосходит цена того, что сердце дает само собою, против того, что извлекают из него просто так?
– Прекрасная Гремислава, – воскликнул я. – Рассуждения ваши меня восхищают; но можно ли иметь терпение сердцу, столько из-за вас страждущему, оставаясь в тесных пределах надежды? Вообразите мои мучения; и если возымеете хоть немного сожаления, позвольте мне любить вас, хотя не имея на это вашего позволения. Позвольте говорить вам о моих страданиях; скажите, кого оживотворяют во мне ваши прелести. – Что ж выходит из этих требований? – сказала Гремислава. – Не самого ли признания в любви вы от меня хочете? Женщина, слушающая с терпением нежные слова мужчины, разве может считаться равнодушной? Это будет то же, что самой признаться в любви. Умерьте ваше нетерпение; много есть преград одобрять мне вашу склонность. Непостоянство вашего пола часто бывает причиною поздних раскаяний пола нашего? Тогда не возвращают наши слезы сердца охладевшего; презрение обыкновенно следует к нам от наших победителей. Такова участь нашего мягкосердия! Не часто ли терпим мы за то, что мы более вас искренни, что уверяемся в коварных ваших исканиях, и что полагаемся на клятвы ваши, которых не смеем относить к сомнительным? Сколько в свете изменников, и сколько обманутых женщин? – Ах, дражайшая Гремислава! Но могу ли быть из таковых я? Беспредельная моя к вам страсть… – Вы опять обращаетесь к страсти; а я говорю о недоверии. Для чего не быть и вам из таковых, когда вы мужчина? Слыхали ли вы, чтоб жаловались за это на женщину? Когда оставляет она страстного своего любовника? Не многократно ли прощаем мы вам ваши измены? Но снисхождение всегда ли обращает вас к раскаянию? Конечно природа к подкреплению слабого нашего рода дала нам сердце столь нежное, чтобы жалость могла находить вам извинение. Какую вы имеете над нами власть? Откуда производите право преступать данные вами нам обещания, которые, однако, вы между собою свято храните? Одно данное вами слово обязует вас со всяким человеком, а клятвы, часто повторяемые вами же избранной любовнице, могут быть забыты. О мужчины! Вы – хищные звери, коим мы производим блаженство и утехи. Что бы сделалось с вами, если бы природа не одарила нас кротостью? Разве вы думаете, мы не можем омыть кровью понесенные от вас обиды? Могли б, если бы добросердечие не заглушало в нас жажды мщения. Чем утверждаете вы мнимое это преимущество? Правом сильного! Зачем же не следуете вы ему, зачем не употребляете силу вместо лести? Мы смогли бы защищаться вместо лести и, привыкнув противиться, научились бы побеждать. Хотя нельзя судить в целом свете по нескольким жестокосердым, но не должна ли всякая женщина помыслить обо всём том, что я теперь вам говорила, если только не хочет сделаться несчастною? Вы говорите мне то же, что говорит всякий мужчина женщине; но с какой надеждой допустить мне к сердцу слова ваши? С какой целью ищете вы любви моей? Если вы имеете намерения порочные, то дерзость ваша не влечет за собою последствий, кроме моего презрения; не испытав свойства женщины, честный чело