– Правда, – сказала с усмешкой Гремислава, – это последнее убежище всех бедствующих: когда нет другого способа, мы обращаемся к ней. Но знаю я и то (продолжала она с важным видом), что есть конец злополучиям; надо лишь уметь терпеть, а добродетель должна будет наконец восторжествовать.
– Увы! (отвечал я) упоенный любовью, измученный восторгами, должен я буду ожидать этого медлительного часа с болезненной нетерпеливостью. Благополучны б были смертные, если бы небо исключило из их жизни все скучные промежутки времени, разделяющие таковые минуты.
– Оставим это, – говорила она; – я знаю, что мы можем иметь еще надежду быть когда нибудь соединены. Но в самых нежнейших узах брака разве есть убежище от скуки? Навсегда ли останется эта пылающая страсть? Время погасит этот огонь; а когда желания кончатся, могу ли я надеяться, чтоб ты был навеки ко мне столь же страстен?
– Ах возлюбленная Гремислава! Если бы я только достиг этого счастья, клянусь тебе что ты не различила супруга от любовника; самая эта непорочная любовь послужила к спокойствию дней предыдущих. Длительное наслаждение истребит из памяти течение годов наших; а когда наконец с летами угаснет первый огонь любви, то привычка чувствовать и думать вместе сделает то, что место восторгов заступит дружба, имеющая в себе не менее горячности. Все честные чувства, питаемые в молодости, заполнят тогда пустоту оставшихся годов…
Такие разговоры были частым упражнением разделять время наше; они служили притом чтобы познать взаимные наши склонности, и усилить страсть нашу. Может быть, я, любезный Клоранд, навёл на тебя скуку, включив в повествование мое все речи, которые говорил я моей Гремиславе. Прости моей слабости, если только можно назвать так милое воспитание. Мне столь приятны были бесценные часы моего малого счастья, что я услаждаюсь, приводя на память все случившиеся в них подробности; К горю моему, недолго они текли, вскоре наступит окружающие меня теперь злосчастье. Рожденный под противным созвездием, мог ли дать я прочнейшего удовольствия? Внимай, любезный маркиз, остатки случаев, омытых моими слезами, низведи жалость твоего сердца за бедным твоим другом, идущим в пропасть напастей.
В одно время будучи на охоте, повредил я себе ногу; болезнь эта удержала меня дома. Но как влюбленные не могут спокойны в разлуке, и находят отраду хотя бы в том, чтобы изъяснять чувства свои на письме: то употребил и я этот способ к облегчению тоски моей. Выражения письма были следующие:
«Ужасная досада! болезнь ноги моей не дозволяет мне выезжать. Я остался дома, и в уединении размышляю с моим сердцем, которое единственно одну тебя представляет. Но и может ли оно изображать иное, кроме предмета, владеющего всею моею душою, и коего имя навеки в нем вписано. О жизнь моих дней! Сколь ни благополучен я, будучи тобою любим взаимно, сколь не уверен я в твоей ко мне горячности, но разлучаясь с тобою хоть на малое время, я ни весел, ни спокоен быть не могу. Если судьба соединит нас по взаимному желанию и страстных наших сердец, какая будет разница с теперешним моим состоянием! Ныне я, целуя тебя в мыслях, засыпаю с тяжким вздохом; а тогда стремления нежного сердца успокоятся в объятиях, оживотворяющих любовника вернейшего и изнемогающего от величины нелицемерной страсти. – Прости душа моей души! может быть, сладкий сон перенесет тебя ко мне; конечно я тебя увижу, да и может ли того не быть? Ты наяву и во сне не выходишь их моих мыслей.»
Она получила письмо, и читая, настолько задумалась, что оставив письмо раскрытое на столе перед собою, дошла до такой нечувствительности, что не видала, как родитель её вошел к ней. Увидев её в таком положении, он полюбопытствовал узнать содержание лежащей перед ней бумаги. Можно ли изобразить трепет любезной моей Гремиславы, причиненный этим случаем, и умноженный гневом отразившимся на лице отца её? Однако Порамир, как мужчина благоразумный, зная, что в любви каждое препятствие лишь умножает её силу, тотчас скрыл своё негодование, и, приняв кроткий вид, сказал: «Не опасайся, любезная дочь; не укорять хочу я тебя за твою не осторожность, которая должна быть соединена с твоими летами, но как родитель хочу подать тебе совет, могущий спасти честь твою от преткновения. Всякая переписка есть некоторый род обязательства, и молодая девица, вступающая в такое общение мужчиной, чувствительно попадается в рассыпаемые для неё сети. Я вижу что льстец, писавший к тебе письмо это, довольно обворожил твою легковерность, что ты уже заключила с ним обязательства к браку. Но могут ли дети без неблагодарности и опасности вступать в такие договоры, которые благоразумие предоставляет их родителям? Они, искушенные в свете летами и случаями, больше могут видеть полезное и вредное для детей своих, которые, по незрелости своей шатаемые, как слабая трость от ветра, преломленные страстями своими, уносятся в бездну несчастья. Остерегись, любезная Гремислава; я не упомяну о стыде, соединенном с тайным обязательством каждой девицы. Я не опасаюсь, чтоб такое обращение твое могло быть вредоносно твоей добродетели; воспитание, мною тебе данное, за тебя мне в том ручается. Но на каких основаниях доверяешь ты словам избранного тобою, когда ищет он руки твоей с крайним того от меня укрывательством? Много ли найдет он слов извинить свое о том предо мною молчание: робость, разные противные обстоятельства послужат ему отговоркою; а между тем сердце твое, обманываемое надеждой порочных намерений, даст время усилиться твоей страсти до ослепления. Чем вооружишься ты тогда против коварства его, когда не увидишь пути истинного? Знает ли любовь иного пути, кроме заблуждения, и своенравие её повинуется ли советам разума? Вот крайность пропасти, на краю которой ты стоя, не можешь не упасть без моей помощи; я подаю тебе её, дочь моя: забудь обманщика, имя которого возвестил почерк руки в этом письме. Наслышавшаяся о его непостоянстве и ветрености разве можешь ты льстить себе, чтоб дарования твои могли произвести с ним чудо перерождения? Впервые ли ты слышишь его коварно сплетенные изъяснения? Много уже он исторгнул слёз раскаяния. Может быть заблуждаясь в желаниях обольщенного сердца, хочешь ты, чтоб я согласился на брак ваш? Но нет: он не сулит тебе ничего, кроме несчастья. Если бы я даже это позволил, то вскоре начал бы я оплакивать оставленную, измененную и огорченную Гремиславу. Забудь его так, как повелевает тебе честь твоя, как хочет того твоя безопасность, и к чему убеждает тебя горячность родительская, если не желаешь, чтобы употребил я на то право моей власти. Выкинь из головы все мечты прельщающие тебя пустым счастьем; тогда ты почувствуешь, насколько слабость удерживала твои рассуждения, тогда ты порадуешься своему избавлению, и повинуясь доброжелательству отца твоего, докажешь ему, что ты – дочь, достойная его к тебе нежности.
– Дражайший родитель! – ответствовала ему Гремислава, ободренная его словами, которые скрывали от неё гнев его; – не хочу я извинять моего случая; порой желание оправдать себя производит противные предрассудки; знаю я, и насколько опасно дочери без воли родителей располагать своим сердцем. Но я не преступила еще против вас моего долга. Признаюсь, что я люблю Любимира. Но и самая строжайшая добродетель не нашла бы, чем опорочить его ко мне предложения; обещания мои никогда не выступали за пределы чести, а он не желал от меня клятв в верности, кроме той, которая угодна будет моему родителю. Он по сейчас ещё проливает слёзы от воображения, что вам может быть противно будет учинить его счастье; питаемое им к вам почтение убеждает его заранее пожертвовать своим покоем, если только вы пожелаете вручить меня иному. Как же могла найти я препятствие противиться столь не порочным намерениям?
– Только (прервал Порамир) именно в этом заключена одна хитрость; он ищет только способа обольстить и заразить твое сердце, чтоб после произвести из него одни слабости. Знай что я не когда одобрю такой любви; освободи от ней свое сердце.
– Но разве это может следовать повелениям? – сказала Гремислава. – Вы, поступая со мной с таковым милосердием одобряете меня сказать вам еще, что я люблю его, и что не в моей воле противиться склонности, покровительствуемой добродетелью; вы научили меня ей следовать; я никогда не удаляюсь от ней, и прежде стану несчастной, последовав всем вашим повелениям, чем отступлю хоть на шаг от благопристойности. Но сердце мое всегда будет стенать, коли буду я во объятиях другого. Неужели мучения мои должны происходить от моего родителя? Каким образом нежное его сердце будет сносить те горестные слёзы, кои станет проливать его бедная дочь?
– Ты еще молода, – сказал он; – ты не можешь ни о чём рассуждать здраво. Я не позволяю тебе ничего, кроме вечного о нём забвения. Шаг, приближающий тебя к нему, отныне почту я за непокорность. Слушай же!… Я не люблю противоречия. – Он вышел, оставив свободное течение слезам, которые проливались из её очей.
Между тем, наполненный довольством любви моей, я не помышлял ни о каком для себя огорчении, кроме разлуки с моею любезною. Но вот я получаю следующее письмо от Гремиславы:
«Мы пропали: родитель мой узнал о тайне сердец наших. Несчастное письмо… ах! чем называю я дражайшие руки твоей начертание? Малое письмо сие прочтено им по моей осторожности он отверг мою склонность к тебе… Нет, она ничем опровергнутой быть не может, разве что моею смертью. Но батюшка запретил мне иметь надежду; он старался запретить и любить тебя: но властны ли такие повеления над сердцами? Он старается только сделать меня несчастною; я могу быть таковою, понесу бремя горестей, но не паду под его грузом: любовь твоя меня поддержит. Буду вечно проливать слезы, но не буду легкомысленна: сердце мое не примет никаких впечатлений; любезное твое имя сойдет в гроб мой. Мне запрещают любить тебя!… но кто тот могущий, чья власть располагала бы чувствами души? Может ли человек присваивать силу неба? но и оно не опровергает непорочность нашего пламени. Когда же добродетель вооружается за тебя в моем сердце, верь мне, что и самые строжайшие законы не могут нанести нам иного труда, кроме разве что умножать цену нашей склонности. Наказание любящим есть долг любить навеки…. Однако сколько ты можешь полагаться на мою верность, столь же мало имеешь надежды меня увидеть; честь моя требует этой горестной разлуки. Если я не повиновалась отцу моему в моей склонности, то не подам ему досады в моемповедении. Минуты разочтутся по моим стенаниям, с коими будет слетать твое имя. Забудь в желаниях твоих о свидании со мной; я хочу этого; но знаю, что сердце твое никогда не забудет Гремиславу.»