Что стало со мной при чтении этих строк? Разразившийся над головою моею гром не пронзил бы так чувств моих. Можно ли изобразить тогдашнее мое смущение? Нет несчастья ужаснее, чем случающееся между любовниками. Кровь остановилась в моих жилах, язык онемел; одно бьющиеся сердце осталось знаком моей жизненности. Волнения мысли, сражающихся в моей памяти, не изображалось на бледном лице моем. Долго не имел употребления чувств моих, но они возвратились, чтобы ещё более стеснить болезненную грудь мою. Сколько раз проклинал я нетерпеливость мою в писании! Винил сам себя и был в отчаянии; но все это не приносило отрады страждущему моему сердцу. Следовало найти средство к исправлению моего проступка; но к чему можно было прибегнуть? Тогда познал я, что чем более довольствуется в любви сердце, тем более родится для него желаний; что находя непорочное увеселение пленяться душевными дарованиями моей любезной, невозможно не любить и внешних её совершенств. Я имел надежду на верность моей любимой, можно было бы, казалось, снести эту разлуку; но для меня она была ужасна. Мне не оставалось ничего иного, кроме как пасть к ногам Порамира, и просить его о соединении наших участей. Мучительно для души было явиться к этому почитаемому мужу, пред которым считаешь себя виновным; но смеет ли такая торопливость показаться на глаза любви? Она превозмогла мой стыд, и дала силу робеющему языку. Я пал пред ногами Порамира, со слезами просил его прощения в том, что подал ему причину подозревать меня, оправдывал поступок мой законными намерениями, и употребил всё своё красноречие, чтобы убедить его к увенчанию взаимной нашей с Гремиславою склонности; но ни в чём не преуспел: огорченный нелестными обо мне слухами, отверг он мою просьбу, пренебрёг моим жалостным состоянием и слезами.
– Государь мой! – отвечал он мне с участливым видом; – законные ваши намерения должны идти не тем путем, который вы избрали; они не имеют нужды в пронырствах, а вы употребили их с той стороны, где молодость и невинность льстили вашему самолюбию. Когда же счастливый случай удержал честь мою от преткновения, вы ищете способа прикрыть коварство видом истины. Позвольте мне сказать, что все льстецы имеют это прибежище, вы же не имеете иной надежды, как только в послушании; оставьте же дом мой, ваш шаг во него будет знаком того, что вы для него вредоносны. – Я бросился было к ногам его; но он, подняв меня за руку, повел к дверям. – Прощайте, государь мой, – повторил он; – только послушание сохранит к вам остатки моего почтения.
Мне уже нечего было ожидать, отчаяние овладело душою моею.
– Жестокий! – сказал я, выходя вон; – Время докажет тебе то нелицемерное влечение, которое я имею к твоему дому. Я несчастен, ты меня таковым делаешь; но я никогда не был коварен. Отец Гремиславы лишь может ждать принесения столь обидных выражений для моей чести; повинуюсь свирепому твоему повелению; но совесть твоя укорит тебя за смерть, мне им причиняемую.
Итак с неописуемым огорчением оставил я место, столь для меня любезное. Печаль провождала меня всюду; где можно найти ей облегчение? Любовь моя следовала за мной всюду, везде водил я за собою образ милой моей Гремиславы; сердце мое носило его в своих недрах; но не видать её недоставало моих сил. Тщетно искал я возможности увидеть её где-нибудь в знакомом доме; она, повергнутая в равную тоску нашим злосчастием, впала в болезнь, от которой освободясь, слабость здоровья, или, может быть, родительский приказ препятствовали ей выезжать. Тогда мне не осталось иного способа, кроме переписки, но и в том меня удерживала опасность пересылки, чтобы не попало письмо мое в руки Порамиру, чем я навлек бы новые огорчения на мою любезную. Но справедливо изображают любовь в виде несмысленного и слепого младенца: я не мог вытерпеть, чтоб не испросить дозволения у Гремиславы приехать к ней тайно письмом такого содержания:
«Если бы робость, спутница любви, могла преодолевать страсть мою, я бы остался в ужасе отчаяния; страх пресек бы мои желания; но знает ли об этом любовь? располагает ли она такой возможностью? Разум обязывает ли её чувствования? Можно ли мне следовать твоим повелениям? не видать тебя, что сего жесточе! но для чего налагаешь ты столь тяжкие узы на побуждения единых моих желаний? видеть тебя всякий час – есть одна язва, пронзающая мою душу. Какого запретить взирать на себя тому, кто отдал бы половину жизни за то, чтоб остатки её быть с тобою неразлучным? Скажи, любимая Гремислава, что проводит тебя под столь строгий закон? Благопристойность ли? Когда же это суровое изобретение разума владычествовало над стремлениями сердца? Добродетель ли? Запрещает ли она любить, велит ли она отторгать от милых очей? Спокойствие ль наше того требует, если мы его лишились? Ах, дражайшая Гремислава? По стенаниям собственного твоего сердца познай ты величину моих мучений. Лишенный всякой надежды, кроме твоей верности, может ли оно бояться и самого желания единую тебя видеть? Противно ли просьба моя твоему добронравию? Хочу ли я, чтобы ты пренебрегла правилами непорочности? Нет, если я и всегда был развратен, то единая любовь к тебе исцелила бы все мои пороки; единое звание – быть твоим возлюбленным, способно всякого покорить добродетели. Разве может почтение быть разлучено с обожанием, которое воздает тебе мое сердце? Итак, одна только благопристойность, может быть, удерживает тебя снизойти на мою просьбу; но эта суровая гонительница нежности в одной только наружности полагает свои пределы. Преступают благопристойность, если дела свои открывают на глаза целого света; но коль скоро они скрыты, уставы её не противоречат, и удовольствие сердца погашает укоры предрассудков. Позволь мне последнее сие утешение, позволь мне приехать к тебе тайно. Нет средства, коего не могла бы изобрести любовь; она скроет это наше свидание от самых прозорливых. Позволь мне, может быть, в последние минуты насытить глаза мои воззрением на мою любезную, прелести которой оживотворяют злосчастные дни мои.»
Письмо это умело счастье дойти до рук Гремиславы, и я получил с тем же посланным ответ, в коем написанные слова мне столь памятны, что я могу вам пересказывать их. – «Ты имеешь гораздо меньше терпения, чем я надеялась найти в любовнике, основавшим страсть свою на правилах добродетели. Вместо соглашения на твои требования я повторяю тебе клятвы, что Гремислава, кроме твоей навеки более ничьей быть не может; ибо я думаю, что одно только твоё ко мне недоверие произвело в тебе столько мучительных побуждений меня увидеть. Если ты следуешь любви, основанной на здравом рассудке, то следует сносить и великие препятствия, и не роптать на недолгую эту разлуку, которая, может быть, послужит к к лучшей нашей пользе. Но я вижу, что никакая любовь не может быть без мучения, поскольку сплетается с сопутствующим ей ослеплением: ты хочешь, чтоб я позволила приехать тебе увидеть меня тайно в доме отца моего; ты старался найти извинение преступлению против благопристойности. Нет места опровергать твои заключения, равно как не могу согласиться я и на свидание, где жизнь твоя может подвергнуться опасности. Одного этого соображения довольно для того, чтобы остановить стремление моих к тому желаний. Последуй мне, сноси казни взаимной нашей участи, и надейся, что она будет побеждена нашей взаимной верностью. Беспорочная любовь наша имеет право ожидать своей короны; и что может разлучить сердца, навсегда соединенные клятвою и взаимною склонностью? Нет ни беды, ни напасти, которая достаточна была бы переменить любовь мою; ничто не истребит её из моего сердца, хотя б оно было и растерзано на мелкие части… Но суровость рока нельзя умягчить ничем, кроме терпения. Кто не сносил напастей, тот не может знать цены благополучия. И так ожидай от времени того, в чем добродетель воспрещает мне сделать тебе угождение. Заклинаю тебя твоею любовью не смущать той непорочности мыслей, с коими я заключила последовать воле родителя моего и нашей судьбы. Может быть не увижу я тебя вечно… Увы! Жестокое напоминание! но знай, что я желаю тебя ежеминутно видеть во глубине своего страстного сердца.»
На некоторое время совет, поданный моей любезной, утешил мятущее меня беспокойство; а надежда и уверения её подвергли испытанию правила терпеливости; однако тайные побуждения сердца рождали во мне тысячу тревог. Могла ли любовь моя размерить пустыми надеждами то беспредельное пространство времени, в которое мне должно было ожидать моего счастья? Довольствуется ли своенравная эта страсть неизвесностью, к которой медленно ведет нас судьба? Когда час в разлуке с любезной кажется нам годом, то чем ограничить её, чего робеющая душа ожидать не смеет? И так, любезный друг, в собственных размышлениях изобретал я орудия терзания души моей; они уничтожали мое терпение, и вновь побуждали желания увидеть мою возлюбленную. Кто не был подвержен жестокостям несчастной любви, тот не может понять свирепости того волнения, с которым терзает она смятенные мысли преданного ей. Она имеет спутницей воображение, первое движение души и беспокойнейшее свойство человека; оно держит во слугах своих множество живописцев, которые не только представляют подобие милого образа в различных видах, но и прибавляют вместо тени многие случаи опасности. Итак отчаянное воображение влило в меня желание поговорить с моею любезною, узнать у неё условия, чем бы помочь нашему законному соединению и снести все преграды, препятствующие этому намерению; ибо я решил уговорить Гремиславу бежать со мной и тайно обвенчаться. Самолюбие мое, или, лучше сказать, ослабленные страданиями органы рассудка льстили мне, что добродетель любезной моей не положит ей остановки последовать моим желаниям. – Вот любезный Клоранд, какое было последствие той любви, которую я основывал на здравом рассудке! Мне казалось, что таким поступком я нимало не вредил чести моей любовницы. Оставить её родителей, пренебречь их волей, бежать с молодым мужчиной, считал я последствием здравых мыслей. Таковы все любовники, последователи добродетели! Они лишь до тех пор держаться её правил, пока не видят препятствий в чувствах сердец своих. Но как скоро строгости их не будут склоняться на их желания, тогда от неё отторгаются, и носятся со своенравием любви, подобно судну без кормила и парусов по бездне страстей своих.