Запрет видеть Гремиславу против её желания; должен был расположить меня к этому способу. Кто начинает уклоняться от пути чести, тот и предательство считает правилом позволительным. Я подкупил садовника Порамира, чтоб он провел меня в покои к моей возлюбленной; потому что комнаты её выходили в сад, из которого можно было свободно дойти до её спальни. Служительниц её я мог не опасаться, как давно перешедших на мою сторону. Решив так, я пустил слух об отъезде моем в отдаленное место, и надеясь, что тем самым усыпил осторожность Порамира, взял с собою несколько вооруженных служителей и легкую коляску; я с великой осторожностью приехал к самому саду, простирающемуся с поля до самых окон владелицы моего сердца.
Час глубокой ночи разослал уже господство сна на утомленные члены смертных; всюду господствовала тишина, кроме беспокойной души моей. Сама природа казалась мне помогающей, и изображающей в себе бедственное моё предприятие; ибо небо покрылось мрачными облаками, и ветры бурливым свистом колебали деревья сада. Я благодарил судьбу за помощь в моем намерении; поскольку погода эта скрывала мой приход. Льстя себе успехом, шел я к бедствию которое растворило уже на меня лютый зев свой. Ничто не мешало мне пройти до спальни Гремиславы; горящая свеча и растворённая дверь помогли мне прокрасться мимо спящих слуг. Заглянув осторожно, я увидел, что любезная моя, как видно, равным со мной беспокойством любви лишенная сна, сидит на постели, облокотясь на белейшую снега руку, в глубокой задумчивости. Я относил это на счёт печальных её о мне размышлений, и принял на себя смелость к войти ней.
Нельзя изобразить смятения, в которое повергло её нечаянное мое присутствие. Смертная бледность покрыла черты прекрасного лица её, и робость о моей опасности лишила её слов.
– Что значит это смущение, любимая моя Гремислава? – сказал я, схватив её руку. – Приход мой вас ужасает! Не сила ли суровых советов родителя вашего овладела сердцем, которого я полагал без изъятия преданным душе моей? Неужели в нём истребилась любовь, питающая дни мои?…. Молчание твое меня поражает! Скажи, жестокая, скажи, любезная моя мучительница, чего я ожидать должен? Не опасайся пронзить дух мой; кинжал излетающий из милых уст твоих, не столь страшную отверзнет в нём рану.
Долго не могла она отвечать, но наконец, смущенная, обратилась в тяжкий вздох; то был не мой язык любви. Трепещущая собрала она возможность произнести следующее: «Я не заслуживаю твоих укоров. Когда должность и честь возложили на меня несносное иго разлуки, то не доверием ли о любви моей платишь ты за те стенания, которые ежечасно воссылает мое сердце? Чем показала я уменьшение моего к тебе пламени, кроме того, что повиновалась необходимости? Но знаю я, употребляешь ты это недоверие, как общее прибежище всех любовников, которые, когда впадают в преступление против своих любовниц, принимаются тогда за подозрения, чтобы вместо упреков принудить их оправдывать себя. Чем извинишь ты тайный приезд твой? Помышлял ли ты, вступая непозволенным образом в дом отца моего, что ты наносишь пятно моей чести? Надеялся ли ты, что тайное свидание против моей воли извинит любовь моя, когда это осуждает добродетель?… Но пусть нетерпение будет непременным долгом страсти, пусть простит тебе проступок этот мое сердце; но чем может уменьшиться страх его, когда каждое мгновение здесь предвещает опасность твоей жизни? Удались отсюда, успокой тем трепет души моей. Довольствуйся моей к тебе любовью, но почитай её непорочность.
– Обожания достойная Гремислава! – сказал я, бросясь перед нею на колени. – Кто только мог иметь столь добродетельную любовницу, возможно ль, чтобы он не питал к ней почтения? Но в каких законах можно найти обуздание своенравной власти любви!? Я последовал твоей воле, старался принуждать разум к укрощению мучительных побуждений тебя видеть; но сердце моё не следовало его советам; все мысли, не касающиеся способов к изобретению свидания с тобою, казались ему коварными сетями, влекущими его в погибель. В этих сражениях рассудка и страсти могла ли не восторжествовать любовь? Она победила; я стал виновным. Прости, возлюбленная Гремислава, невольное мое преступление, которое извиняет жестокая любовь к тебе, и свирепых ударов которой не смогла перенести грудь моя. Если чувства твои соразмерны моим, они оправдают поступок мой: не видать тебе столько, не видать тебе никогда! Достаточно ли благоразумия удержать притяжение моей склонности? Мне нужно быть волшебником, чтоб вооружиться против этого ужасного состояния: но и тогда я произвел бы подобный тебе фантом, он был бы везде, а ты оставалась бы навсегда со мною. Эта, вторая ты, имела бы черты твои, она бы походила на тебя…. О как была бы она прелестна!… Но всё это была б не ты, а я люблю только тебя одну!… Увы! Я занимаю краткость драгоценного этого времени приятнейшим восхищением тогда, как должен, может быть, окончить бедственные дни мои.
– Ты и сам понимаешь опасность, – сказала мне приведенная в умиление Гремислава; – удались, прошу тебя, заклинаю тебя той любовью, которая должна остаться для блаженства предыдущих дней моих, удались как можно скорее; каждая минута умножает мое беспокойство. Довольствуйся клятвами о вечной моей к тебе верности.
– Ты ошибаешься, любезная Гремислава, – прервал я речь её, целуя её руку; – не та опасность угрожает жизни моей, которую ты воображаешь: приезд мой сюда так спланирован, что тебе нельзя иметь о том ни малейшей заботы, о нём никто не узнает; но предположения о несклонности к любви сердец наших без воли твоего родителя для меня хуже всех тиранств, изобретаемых бесчеловечьем. Что может уверить меня, что не принудит он тебя выйти за другого, когда хочет он разорвать союз нашей склонности? Ах, душа моей жизни! Единая мысль об этом охлаждает кровь в моих жилах, и приводит в бечувствие бытие мое. Останусь ли я жив, увидев тебя в объятиях другого, принуждаему выказать ту любовь, которая принадлежит одному мне?
– Как! Разве я не обещала тебе моей верности? Разве можешь ты сомневаться в моих клятвах, в любви моей? Нет, или буду я твоя, или ни чья; одна смерть может применить предел сей.
– А воля родительская, а принуждения его, заклинания? Ах, Гремислава! Соразмерны ли рассуждения отцов со склонностями детей! Напрасно льстишь ты своему сердцу; мнения эти тебя обманывают; конечно должен я буду видеть тебя влекомою к алтарю, как невинную жертву, которая не властна противоборствовать силе её мучителей.
– Такого быть не может: разве нет руки моей, которая освободила бы меня от такого принуждения? Смерть моя покажет слабость этого насилия; она уверит их, что душа добродетельная имеет убежище от гонения неправды. Алтарь, пред которым я должна была бы учиниться клятвопреступницей, омоет непорочная кровь моя; она будет последним жертвоприношением моей к тебе верности; пар, восходящий от остывающего моего тела, понесет в вечность страстность любви моей.
Гремислава, говоря это, проливала слезы; а я, удушаемый рыданиями, целовал её руки. Но какая польза будет в том несчастному Любимиру? – сказал я укрепив грудь мою тяжким вздохом. – Удовольствуется ли любовь моя твоею смертью? Тот, кто тысячу своих жизней принес бы в замену за одну каплю твоей крови, может ли утверждать тебя в этом предприятии? Нет, Гремислава, не можешь ты располагать своею жизнью, не становясь вечною моею мучительницею. Что останется мне без тебя? Самый гроб не укроет меня от тоски страдающей души моей. Я верю, что она бессмертна, следовательно бытие неисчезающее, имеющее память и чувствование разума. Говорят иные, что она не заимствует от тела страстей, ему свойственных; но то не правда: тело для души есть то же самое, что для тела платье; и как платье не чувствует стужи, а зябнет тело, так и тело, быв орудием души, есть без неё ничто. Всё, что веселит нас или огорчает, чувствует душа; я люблю тебя ею; следственно мучение моё бесконечно. Итак, и за пределами гроба не найду я себе покоя; беспредельная вечность будет твердить мне: ты был причиною смерти твоей любовницы. Да и можешь ли ты, быть добродетельна, употребив собственную руку твою на отнятие жизни, коей существа не ты причиною. Если добронравие твое отвращает тебя от разорения какой-нибудь вещи, которую сделал кто-то другой; конечно удержишься ты помышлением, что уничтожением работы обидишь её творца: то насколько страшнее преступление, и насколько больше должно ужасаться разрушать вещество, созданное Богом? … Нет, Гремислава, не требую я сей жертвы, коею усладился бы, может, самолюбивый тиран.
– Чего ж ты хочешь? – сказала мне изумленная этой моею проповедью моя любовница. – Неужели мне надлежит тогда последовать принуждению родительскому? Неужели посоветуешь ты мне изменить тебе, любви моей и клятвам?
– Невозможно бы, кажется, любовнику, – отвечал я, – советовать любовнице, чтобы она следовала родительской воле, в противоположность стремлений его сердца. … Но если б не было иного способа, кроме смерти, для преодоления препятствий нашему соединению, конечно я пожелал бы видеть тебя живущую в несчастном браке, чем закрывшую прелестные очи твои мраком вечности. Столько ли, дорогая Гремислава, средств, сколько нашла их ты? Если мы соединены такою чистейшею и сильною любовью, каковую только добродетельная душа принять может, и каковую только могли изобрести сердца наши, что же помешает нам соединить судьбы наши? Любовь не имеет собственных признаков, как желание сочетания; через неё дух как бы переходит из своей собственной в чужую душу, и перестаёт жить в оживляемом им теле; ибо в возлюбленном обретает приятнейшее жилище. Мне мило то, где живет душа моя; а ты должна жалеть о теле, жизненность коего отнята любовью к тебе. Соединим же себя цепями неразрывными; уйдем от суровости наших гонителей: брак наш навсегда возвратит нам наше спокойствие. Гнев родителей твоих не продолжиться далее, как усмотрит невозможность разлучить нас; сердце родительское всегда чувствует, что оно сотворено прощать; да и любовь, делающая между любовниками всё общим, поможет нам их умилостивить. … Ты смущаешься! Ах, любезная Гремислава! Неужели опасность твоя сильнее моих желаний? Не размышляй предать себя в объятия тому, кто тебя обожает. Все расположено к нашему уходу. Сама природа помогает нам в этом предприятии. Воспользуемся драгоценным временем, о коем, может быть, иногда будем вздыхать.