– Как! Ты уговариваешь меня к побегу? – сказала Гремислава с огорчением. – Такова непорочность любви твоей? Когда нет средства против наших бедствий, ты хочешь преодолеть их моим бесчестием? Не возмутится ли покой нашего супружества угрызениями совести, что дочь лишила отца своего при старости должного ему почтения, что он опорочен её побегом и своевольным замужеством? Нет! Сколь ни несносно мне быть с тобою разлученной, но покой отца моего предпочитаю я собственному. Оставь и ты эти мысли, оставь все пути, уклоняющие нас от добродетели. Не могу я избрать этого средства, которого ужасается чистосердечие.
– Ах, Гремислава, – говорил я, – противно ли добродетели отвратить от горла тот нож, коим хотят его перерезать? Родители, принуждающие детей своих следовать своенравным своим предрассудкам, лишаются своего права. Неосновательно то мнение, будто бы бесчестно выйти замуж, хотя и законным образом, но без публичных обрядов. Разве грешно следовать велениям своего сердца? Какое безчестие уйти из тюрьмы тому, кого в ней хотят запереть навеки безвинно? Поверь мне, моя дражайшая, что нам нет способов, кроме открываемого теперь счастьем, которое я тебе предлагаю, и которое в другое время ты сама охотно бы употребила, но будет уже не возможно. Когда уже нет надежды нам ни видиться, ни владеть друг другом, единое средство нам бежать, и против всех препятствий соединиться браком. Одним э только тим докажешь ты мне величину любви твоей.
Слова эти привели её в задумчивость; но такое замешательство духа не могло победить её рассуждений. Она на повторяемые мною убеждения ответствовала: «Давно ли стало приятно огорчать тех, коих любят? Вижу я, что страсть твоя приводит тебя в заблуждение; но знай, сколь не жестока любовь, которую я к тебе питаю, не предпочту я, однако, ничего своей чести. Никогда мой отец не скажет несчастной своей дочери, что она его огорчила. Если не был он жалостлив к слезам моим, я вовек буду приносить ему сладкую эту жертву, оплакивая бедную мою участь. Если отторг он меня от милого человека, узнает он что с ним осталось моё утешение. Он не будет взирать на дочь свою, как чтоб видеть образ уныния, скорби и отчаяния. Все его в рассуждении меня расположения сократятся в вечном моем уединении, а ты, любезный мучитель, старавшийся в жестокости любви изыскать одобрение преступлению, довольствуйся тем, что тебе одному посвящены навеки дни мои. Уверься, что нет болезненней раны для сердца, как прощаться с милым человеком; но что раны эти услаждаются непорочностью. Последуй мне, умеряй нетерпеливость твоих мучений, помышляя, что я тебя люблю; но не вини меня, что к страданию моему не могу быть ешё и бесчестной. … Прости! – продолжала она вздохнув. – Безопасность дней твоих требует твоего удаления; пожалей себя для меня.
Я побледнел от слов этих, холодный пот разлился по моим членам. Тщетно усугублял я мои убеждения; она оставалась неумолима. Тогда впал я в отчаяние, в котором говорил все, что вперяло в голову мою исступление, и определил умертвить себя. Вот какова жестокость такой страсти, любезный друг: подававший за час пред тем другим здравые советы, в том же самом деле дошел до безумия.
– Такова-то великая любовь твоя ко мне, – говорил я ей дрожащим голосом. – Когда для нее нет ничего невозможного, то нет и оправдания твоей несклонности, кроме одной измены. Когда ты не хочешь доказать мне этого крайнего опыта, то жизнь моя мне презренна. Подло было для мужчины не найти способа победить несклонность злобной участи. Когда я нахожу довольно сил повиноваться варварскому твоему повелению тебя оставить, то уже повинуюсь ему гораздо слишком. – С этими словами выхватил я мою шпагу, и обратив её к моей груди, хотел пронзить себя, но Гремислава, сжалясь над моим отчаянием и приведенная в ужас моим бесчеловечным предприятием, вскричала:
– Ах, варвар! Постой! … Такое-то средство употребляешь ты, чтобы привлечь меня к пренебрежению должности?… Ах добродетель! Подкрепи меня! … Жестокий! Помедли! …. Любовь! …. Честь!. Родитель мой! … подкрепите стесненную мою душу! Жестокий человек! Отложи свое намерение… я соглас…
В самое сие время Порамир, должно быть, узнав про мой приезд, вошел с шпагою и несколькими слугами. Смятение мое рассыпалось его словами, кои он произнес яростным голосом:
– Недостойная дочь! Тем-то платишь ты моей к тебе горячности? … А ты, злодей, умрёшь от руки огорченного отца… ты вооружен; но бесчестите, тобою мне причиненное, даст силу слабой по летам моей руке наказать тебя – С этими словами он устремился на меня. Гремислава упала без чувств на постель, а я опустил мою шпагу. Он, конечно, заколол бы меня: ужас отчаяния, в котором я находился прежде, и это нечаянное нападение настолько взволновали мою душу, что во мне не осталось никакого движения; но трое из моих служителей, примечавшие за мною, вбежали, увидев меня в опасности, бросились с обнаженными саблями, разорвали толпу людей, и закрыли собою грудь мою от смертного удара. Когда от всего этого все пришли в замешательство, я один собрал мои чувства. Вид Гремиславы, почти лишенной дыхания, наполнил жалостью мою душу; а воображение что моя отвага была единою причиною такого её состояния, и последующего за тем к ней гнева родительского, покрыло меня соболезнованием. Я пренебрег опасностью собственной моей жизни, а только хотел уверить отца Гремиславы о её невинности. Почему и выслал я, хотя и с великим трудом, непокоряющихся на сей раз моих слуг и, повергнув на пол мою шпагу, бросился на колени пред Порамиром, борющимся с гневом, досадою и изумлением.
– Теперь видите вы, – сказал я ему, – что не с злодейским намерением пришел я в дом ваш; я не ищу обороны, и предаю себя во власть вашу, отвергая все средства, могущие защитить меня от вашего гнева. Но так как я не ожидаю помилования от раздраженного отца, то по крайней мере великодушие его возьмет терпение выслушать извинение такому моему поступку, и дозволит оправдаться в том, чем, может быть, по ошибке обвиняет добродетельную дочь свою.
Казалось, что гнев Порамира несколько утихомирился моею покорностью, или не хотел он насытить мщения убийством безоружного человека; почему и обратил он на меня глаза свои, являющие презрение, смешанное с удивлением, и в молчании ожидал слов моих. Я продолжал:
– Шпага, которую вы, по-видимому, сочли извлеченной против вас в мою защиту, была обнажена на собственную грудь мою; я хотел пронзить её от отчаяния, что добронравие вашей дочери не соответствовало желаниям моим к тайному от вас побегу и браку без вашей воли. Признаюсь вам, что вся склонность, которую я от нее имею, и все лестные слова, мною на то употребленные, не могли принудить её забыть почтение к вам, и преступить должность чести. Она ни в чем неповинна, и, может быть, понесет ещё гнев ваш за моё преступление. Без её воли отважился я войти сюда; она еще огорчилась за мою дерзость; и если бы любовь её не вступилась за жизнь мою, она бы призвала вас на помощь наказать мою наглость. Теперь яснее опишу вам причины, принудившие меня к этому предприятию; но не оправдывать себя хочу я: кто не желает помилования, тому какая нужда в извинении? Я смертельно влюблен в дочь вашу; два года питал я к ней безнадежную страсть; ни разум, ни время не могли истребить её из моей памяти. Напоследок желания сердца моего удовольствовались тем, что я открылся в том прекрасной вашей дочери, был счастлив в её благосклонности; но сколь ни сильным пламенем горели наши души, любовь наша имела вождем своим добродетель; и мы не имели иных желаний, кроме одобряемых вами и законом. Не смел я вдруг приступить просить вас о соизволении на наше желание; а между тем злосчастное письмо моё попалось в ваши руки. Вы сочли в бесчестие себе непорочность наших намерений, вы обратили противные против меня предразсудки, и лишили всей надежды. Я остался в отчаянии, но не дерзнул преступить вашего повеления, не ездить в дом ваш. С тех пор не видал я свою любезную…. Если вы когда-нибудь чувствовали власть жестокой любви, разберите потому мое страдание, которое сносил я, возложив на себя столь мучительную должность. Был лишен и той отрады, чтобы где-нибудь её увидеть. Итак мучения мои принудили отважиться на сей приезд, чтоб увидеть мою любезную против её воли, с тем, чтобы уговорить её или в досаду вам бежать со мною, или окончить дни мои. Но поскольку я не был счастлив в первом, то захотел исполнить последнее. Приход ваш помешал мне совершить ваше отчаяние; однако разгневанный родитель исполнит это, принеся виновного в жертву справедливого своего мщения…. Прошу вас, великодушный Порамир, не замедлить пролить кровь мою текущую в моих жилах. Когда я не могу ласкать себя ни малой надеждою вас умилостивить к удовлетворению моему сердцу, на что мне жизнь моя?… Возьмите ее; она нужнее для вашего спокойствия; но пощадите невинную Гремиславу. На мне отмстите за то, в чем вы, хотя напрасно, подозреваете; я стал причиною несчастного этого случая. Довольно вины моей, что невинность и не порочность подверг недоверчивости…. Что ж медлишь ты прекратить постылые дни мои? – говорил я, раскрывая грудь мою, к пребывающему в безмолвии отцу Гремиславы. – Что удерживает поразить меня?… Мне приятно будет принять последний удар, прекращающий жизнь мою от того, кто дал таковую моей любезной… Если ты гнушаешься обагрить оружие твое в крови, столь тебе ненавистной… Вот моя шпага, (продолжал я, подавая ему клинок) вонзи её в меня; она должна в руке твоей совершить свое предопределение.
Слова мои и отчаянный вид смягчили несколько гнев Порамира; он бросил свою шпагу и сказал:
– Я прощаю тебе мою обиду; но если ты можешь чувствовать, сколько имею я принуждения преодолеть справедливую мою досаду, то постарайся быть достойным моего прощения: забудь навеки дом мой, и не дерзай являться на глаза мои.
– Разве я прошу тебя о каковом-либо помиловании? – Вскричал я с досадою. – Если ты меня прощаешь, я хочу этого, но только с тем, чтоб в залог милости твоей мне досталась рука твоей дочери, а без неё всякое твое снисхождение есть злоба. – Я хотел было еще продолжать, но Порамир велел служителям своим вывести меня вон из св