Податель её письма уведомил меня, что Порамир действительно уехал в отдаленное и неизвестное место, взяв с собою Гремиславу и всё то, что доказывает о долговременном его отсутствии. Сколь ни обрадовало меня дражайшее начертание руки моей любезной, сколь ни утешало уверение её мою надежду, но нельзя было, чтобы чувствовал я все горести долгой разлуки. Великая разница хотя и быть несчастливым, хотя не видать своей любезной, но находиться от неё поблизости, с тем, чтоб от неё удалиться, разлучиться на непределенное время и не ведать, где она. Тут мог я хотя бы изредка иметь о ней известие, мог надеяться когда-нибудь её увидеть, а туда, где находилась она в отсутствии, не достигало ничто, кроме болезненныго моего воображения. Я прижал к устам моим прекрасный портрет лица её, орошал его слезами и надеялся, что они охладят силу тоски моей. Но это малое успокоение было лишь преддверием тех неописуемых страданий, в коих томит меня по сих пор бедственная любовь моя. С того времени не имел я известия о моей дорогой Гремиславе. Как я препровождал я несносные дни мои, доказывают тебе вид мой и вздохи.
Тем окончил Любимир свою повесть, которую заключил потоком горьких слез. При слабом свете лампады, освещающей садовую беседку, Клоранд приметил ручьи слёз, струящиеся по лицу своего друга; вздохнул, и начал говорить:
– Любезный друг! Состояние твое учит меня, сколь опасна страсть любви истинной. Но не знаю, что могло довести тебя до такого отчаяния? Ты уверен в твоей любовнице, что она пылает равнозначною к тебе страстью, что она верна тебе и кажется клятвы её достаточны, чтобы подать тебе отраду.
– Ах, Клоранд, – сказал Любимир. – Но не видать её столько времени, возможно ли душе страждущей не иметь о ней ни малейшего известия? Какие ужасные предположения о её судьбе мне строит воображение! Что уверит меня, что она еще жива? Столь страшное помышление истребляет существо моё… Оставила ль бы она, впрочем, возможность подать мне отраду хотя б единой строчкой?… О друг мой! Любить Гремиславу и лишиться её довольная причина прекратить дни мои; и если ты меня видишь еще живым, то скоро завершит судьба череду своих гонений; здоровье мое тает. Ты не дивись, что любовь, столь приятное изречение, может прекратить дни мои: она, как и слабость мысленная, может быть и смертоносна, от того что в ней сильные движения мыслей скорее открывают пути к прохождению смятенных жизненных духов, чем повреждают обращение крови; от чего душа мало-помалу исчезает. О Гремислава!.. отрада дней моих! Могу ли я хотя бы напоследок узреть милое лице твое? Как счастлив был бы я, если бы прекрасная рука твоя пришла закрыть темнеющие мраком вечности глаза мои! Самая смерть в объятиях твоих не так была бы мне горестна.
– Оставь эти помышления, – подхватил Клоранд; – ты менее близок к смерти, как может быть к счастью. Предел постепенно ведет нас к отраде, когда положит окончить свою жестокость. Раз уж ты нашел своего друга, надейся, что в скором времени возвратишь и свою любезную. Не столько же причин имел ты не видать меня, как и Гремиславу? Может быть, это удовольствие оставлено принять тебе от руки твоего друга? Кто это имеет, не совсем еще несчастен. Я обещаюсь приложить все мои силы доставить тебе радостную весть о твоей любезной, и думаю, что небо вознаградит успехом искреннее это желание. Сердце мое заверяет меня в том своими предчувствием; но в залог этой моей услуги я требую, чтоб ты не предавался отчаянию; ты должен лишь одну надежду иметь спутницей твоего воображения, и всё горестное выкинуть из головы твоей. Печальные помыслы не приносят изнывающему сердцу, ничего, кроме стеснения,? Кто ропщет против своего несчастья, тот бередит рану, которую охотно хотел бы излечить.
С этими словами Клоранд выходил из сада, ведя друга своего за руку. Полный свет луны освещал дорогу их, которую продолжали они к каретам своим, оставленным по случаю обоими вместе в ближнем селении. Клоранд начинал ещё говорить во утешение вздыхающего Любимира; но слова его пресекались стоном голоса, изъявляющего человека, терпящего нападение.
– Друг мой, – сказал он Любимиру, – Поможем ближнему: место это не безопасно от злодеев во время столь позднее.
Любимир обнажил свою шпагу:
– Пойдем, – говорил он, удвоив шаги свои; – тайное побуждение влечет меня спасти дни какого-нибудь несчастного.
Они приближаются и видят четверых вооруженных и закрытых масками людей, волокущих пятого – обезоруженного и связанного.
– Постойте, злодеи! – вскричал Любимир. – Не пройдет вам даром это беззаконие! – Они останавливаются, и вместо ответа один из них производит выстрел из пистолета; но пуля пролетает мимо Любимира, который, не дожидаясь повтора, поражает его шпагою. Удар этот решил сражение: злодеи оставляют добычу, и стараются унести тело убитого своего товарища. Они удаляются в чащу леса, где два друга не могли их преследовать. Они возвращаются, развязывают руки тому, к кому счастье послало их на помощь; и когда тот благодарит их за свое спасение, Любимир узнает в нем отца своей любезной.
– Возможно ли, – восклицает он. – О Клоранд! Знаешь ли ты, чьи дни удержала рука моя?… Это Порамир, родитель моей любезной! Чем мне возблагодарить судьбу, пославшую меня для твоей защиты?
СЕДЬМАЯ ЧАСТЬ ОКОНЧИЛАСЬ, НО ТУТ ЕЩЕ НЕ ВСЕ.
Часть восьмая
Продолжение приключений Любимира и Гремиславы
Удивительное стечение случаев, располагаемое судьбою в жизни смертных, было тогда причиною, чтоб предать разным чувствам людей, сведенных вместе этой нечаянной встречею. Хотя Порамир был единой причиной горестей для сердца страждущаго Любимира, но одно имя отца возлюбленной укрощало в нем все прочие стремления, кроме самых нежных. Он восхищается, избавив от опасности человека, давшего жизнь Гремиславе. Тысяча разных побуждений ободряют его надежду, внушают ему любовь и желания; но многие эти произведения радости смущают его душу, которая лишается действия своего в обессиленном языке, и лишь трепещущие объятия прилепляют его к коленам Порамира. Тот же, приведенный от страха к изумлению, пребывает в безмолвии, устремляет глаза свои на Любимира, узнаёт его, смущается, и даёт время благодарности и отвращению сражаться в беспокойных своих мыслях. Между тем Любимир, следующий движениям своего сердца, находит слова, чтобы обратиться к нему:
– Великодушный Порамир! – говорил он, целуя его руки, понуждаемый благопристойностью разорвать объятия, являющие унижение. – Если б нанесший вам многие беспокойства несчастной своей страстью не был противен глазам вашим, злополучный Любимир предался бы всей сладости удовольствия, какую только может вкушать душа благородная, обезоружив злость, производящую насилие. Но рожденный для горестей должен ставить в дерзость и это невинное стремление моей радости, моей к вам привязанности. Он с трепетом лобзает ту руку, которую сам вооружил на свое наказание. Но когда злосчастие, превратившее непорочную любовь мою к твоей дочери в предмет, достойный твоего гнева, не делает лестными мне дни мои, когда уста твои определили мне отчаяние, и когда цепь эта идет к одной лишь смерти, неужели добродетельный Порамир гнушается и руки, к нему прикасающейся? Он её отторгает; но ах Порамир! Эта рука и в преступлении своем тебя почитает; она достойна твоей ненависти, но она спасла, может быть, жизнь твою. Если случай этот не может быть правом моего к тебе приближения, пусть послужит он к удовлетворению нежности моих чувств к тебе.
– Государь мой, – ответствовал ему Порамир! – Нет обиды, которая могла бы помешать душе признательной почувствовать оказываемые ей благодеяния. Не отвращение принудило меня освобождаться от ваших объятий, но то самое беспокойство, что избавитель мой распростирает себя предо мною в виде столь униженном. Если место это не может быть удобным к объяснению прочих наших обстоятельств, то оно не препятствует чувствовать мою благодарность, и обнять моего избавителя.
С этими словами он прижимает Любимира к груди своей, и тем исторгает из очей его слезы. В промежутке этих минут Клоранд, соучаствующий в радости своего друга, возбужден любопытством и хочет рассмотреть отца Гремиславина; но взоры эти простирают ужас в душе его; он узнаёт в нем милорда Гарстона, величайшего своего неприятеля. Чудное свойство ненависти! Кровь, растопленная в жилах его нежностью, в одно мгновение мешается с желчью, рождает злость, и переменяет вид его во образ фурии. Он отскакивает назад, и посиневшие его губы произносят с дрожью:
– О небо!… в чьих объятиях зрю я моего друга?.. Любимир! Содрогнись, лобзая убийцу отца моего. – Речь эта отрывает Порамира от груди его избавителя; он отступает в смятении; но Любимир, схвативший крепко его руку, ведет за ним шаги свои, и лишь изумленный взор лица устремляет он к своему другу. Волнующаяся душа его не смеет определить об истине слов Клоранда. Взирает он на Порамира, видит холодное его спокойствие, и с каждым взглядом обвиняет ошибку своего друга; обращает к сему слезящие глаза свои, и безмолвным видом старается вывести его из заблуждения; сердце Любимира не дозволяет присваивать чужие беззакония родителю своей любезной. Но Клоранд не оставляет его долго пребывать в этих чувствах; яростный его голос пронзает ужасом Любимира, внимающего словам его:
– Друг мой должен мне поспособствовать в справедливом моем мщении; но он принимает сторону моего злодея… О Любимир! Должна ли дружба уступать любви? Но к чему эти рассуждения? Окровавленная тень отца моего! Прими отмщение… Ты, чья злобная рука навеки закрыла очи любимого моего родителя, прими воздаяние! Кровь твоя усладит слезы его сына: умри! – Слова сии были еще в устах его, как устремил он извлеченную шпагу на Порамира. Тот, не имея оружия, хватает лежащую на земле шпагу его друга; но не успел бы он ни вооружиться, ни отвесть удара, если б Любимир не защитил его своею грудью. Он бросается между острием шпаги и отцом своей возлюбленной, хватает голою рукою смертоносный удар, и будучи раненым сам, этот удар останавливает.