И душу восхищает.
Кроме этого я не могла приметить, чтоб он выказывал какие-либо знаки своей ко мне склонности, и думаю, что стишки эти писал без всякого намерения». Во время этих слов муж мой смотрел на меня так пристально, что я, придя от этого в некоторое смятение, закраснелась; но он тотчас вышел вон, и я не воображала, чтоб разговор этот имел какие-нибудь последствия; но ревнивый нрав его извлек яд из того, что другому послужило бы пищей любви.
Если зараза ревности когда хоть единожды войдет к кому в сердце, то её труднее искоренить, чем тернии из тучной земной нивы; и даже когда кажется искорененной, то она на время только притаилась. В уединении он дал полную волю мыслям утверждающим подозрения о моей к тебе склонности. «Не довольно ли сказано? – размышлял он. – Жена моя, конечно, любит Гарстона, если призналась, что он из всех приятнее показался глазам её. Какая ещё причина могла быть ей помнить с такой точностию стишки, написанные им на стекле? Да и краска, выступившая на лице её при этом напоминании, это подтверждает. Вот как явственно сказанные невзначай слова выдали её тайну! И кто знает, что она, опасаясь подать мне причину к неудовольствию, о многом не умолчала ли?.. Но и можно ли, чтоб жена мужу высказала тайны своей страсти?» – День проводил он со всеми знаками беспокойства, а всю ночь без сна. И поскольку он не желал, чтобы лицо его не изъявило состояние души его, которое желал от меня скрыть, то уехал он на охоту. Однако в сердце своем гонял он гораздо более жестоких зверей, чем те, что могут водиться в лесах. По прошествии нескольких дней пожелал он меня видеть, но не от того, что ревность в нем угасла, но потому, что желал выведать от меня больше мнимых таинств. Возвратившись не мог он скрыть ни беспокойства мыслей, ни холодности своей. Он ходил взад и вперед по комнате, не говоря ни слова, вздыхал, ломал руки и делал такие виды, что я немало того ужаснулась. Наконец бросился он предо мною на колени, и просил меня со слезами, чтобы я не скрывала от него всех подробностей моей любви с тобою. Что мне было отвечать, кроме пролития слез? Но познав ревнивый его склад ума, я подтвердила ему вновь всё то же, что уже ему объявляла, и утверждала клятвами, что более между нами с тобой ничего не происходило. Он казался был несколько тем успокоен; однако продолжил немалое время пребывать в ревнивых подозрениях. Между тем сердце его было ареной, на которой бесилась его ревность: голова его была лабиринтом, из которого сражающиеся мысли не могли сыскать пути к рассуждениям; сон бежал от глаз его, и подозрение беспрестанно твердило ему в уши: «Жена твоя тебе изменила! Она полюбила Гарстона».
Наконец мне не достало возможности терпеть его укоризны, и огорчение принудило меня сказать ему несколько с ожесточением:
– Государь мой! я вижу, что ни невинность моя не может освободить вас от подозрения, ни терпение мое не способно рассеять чудные ваши воображения. Мучая себя неосновательными моими преступлениями, вы несправедливо оскорбляете мою невинность. До сих пор я молчала ради любви моей, но теперь меня принуждает говорить честь моя. Я знаю мою справедливость, и небо видит, что я, кроме тебя одного, ни тогда, ни ныне не любила, но со всем тем терзающая меня ваша ревность хотя и не может погасить вечной любви моей к тебе, но принуждает оставить твой дом и скрыться в такое место, где я была бы в безопасности от вашей клеветы. Вы, надеюсь, позволите мне это, когда, по-видимому, подозрение ваше любовь ко мне уже истребило; поскольку первая искра ревности есть последняя в любви. Невозможно любить то, что мы полагаем порочным. Но сколь ни болезненно мне мое состояние, однако жалостнее мне кажется твое, Клоранд, когда я только помышляю тебя столь слабым, что ты ревнуешь к своему истинному другу, и тогда, как я вышла за тебя, прежде нежели могла узнать, что такое есть любовь.
Муж мой ответствовал мне:
– Ах любезная супруга! Лучше бы было, если бы не было этого милорда, который столь пригож и добродетелен. Признаюсь, что я ревнив, но не без причины. Поскольку возможно ли, чтобы ты не имела влечения к его совершенствам? Гарстон мой друг, но дружба столь же мало погашает ревность, как восковые свечи заслоняют свет полного месяца. Посему я хотел бы, чтоб Милорд не был моим другом; ибо тогда я увидел бы, кого из нас ты лучше любишь, и каким бы образом относилась против его исканий. Но при такой неизвестности ни я не могу быть счастлив, ни любовь моя довольною.
На это я сказала ему:
– Если бы я любила Гарстона, то какое препятствие было мне отказать твоему за меня сватовству, и склонить моих родителей выдать меня за милорда?
Муж мой отвечал:
– Без сомнения любовь твоя тогда еще не так возросла. Признаюсь, что чувствую безмерную твою любовь ко мне; но что мне пользы в том, если ты не к одному мне её чувствовать можешь? Сколь мало ты к Гарстону ни склонна, однако из-за этого всё мое удовольствие разрушено. – Я вздохнула, а он продолжал: – Признаюсь тебе, что истреблением склонности своей к Гарстону через замужество со мною ты совершила поступок великой души; но всего этого мало в глазах моих; ибо прежде почитал я тебя владычицей над любовью, и что её ты только от меня заимствовала. Из-за этого любовь моя не только что была счастлива, но и победоносна. Теперь же друг мой срывает венец это победы с головы моей. Однако, чтоб любовь моя не потеряла и остатков своей выгоды, расскажи мне о Гарстоне, что ты знаешь, что может быть забыла, или что с намерением умолчала: может быть искренность заслуг его противу тебя подаст мне облегчение в моем сомнении.
Я сказала ему:
– В рассуждении Гарстона я перед всем светом ничего таить причин не имею, но объявить об нем больше ничего не знаю, кроме того, что никогда его не любила. А если бы я его и любила, то он бы это заслуживал своими достоинствами, равно как нет преступления и в том, что я только одного тебя люблю.
Слова эти тронули моего мужа, так что он в восхищении вскричал:
– О дорогая супруга! Какое сладкое удовольствие вливаешь ты в мое сердце! Но, ах! уверь ты меня в том так, чтоб я никогда больше не сомневался. Прости мне, что я безвинно тебя мучу, и подай мне своим уверением возможность любить тебя, так как сначала; без чего жизнь моя будет мучительнее продолжительной смерти. – Я заключила его в мои объятия, и целовала с такой горячностью что он вынужден был поверить, что такое не может происходить от притворства; и поскольку я вновь рассеяла его сомнения своими клятвами, то он успокоился, и рассказал мне всё, как он мыслями своими приведен был в ревность.
Но едва он остался наедине, как опять возымел на себя великое неудовольствие, что принуждал меня столько раз говорить о тебе, Гарстон. Вскоре потом уверения мои показались ему сомнительными, потому что я говорила о тебе, описывая твои достоинства. Разум его пытался подавить новое возмущение страсти; но ревность столько уже над ним господствовала, что не в его воле было следовать своим желаниям. Сколько ты раз ни бывал у нас, то после твоего выхода продолжал он обычныя свои ко мне приставания. Многократно я со слезами умоляла его пощадить себя и меня от напрасного мучения, на что он отвечал мне, что ревность его есть единое действие безмерной ко мне любви. Я перервала речь его, говоря на то: «Такое извинение может быть пристойно только один раз, но столь долгое подозрение не может происходить, как из сердца, вместо огня наполненного желчью». – Но можно ли, милорд, описать вам все слова его, которые ежечасно изобретал он к моему страданию? Вам нельзя вообразить свойства человека, предавшегося этой ужасной страсти: его беспокоит даже шорох бегающих ночью мышей; он желает, чтоб все, кроме него, даже и стены были обрезаны, так что иногда ревнует к написанным на стенах лицам, полагая, что жена его влюбляется и в эти бездушные изображения. Я не знаю ни одной спокойной с ним минуты; а ваше сегодняшнее посещение, как произошедшее во время его отсутствия, конечно, навлечет на меня мрачнейшия тучи его гонения.
Проговорив это, мачеха ваша пролила толь изобильные слезы, что я не мог быть ими не тронут.
– Ах, сударыня, – сказал я ей вздохнувши. – Участь ваша мне чувствительна, а наиболее потому, что я стал невинным орудием этой жестокости. Жаль мне, что по сих пор это несчастье было от меня сокрыто; вы бы уже давно наслаждались спокойной тишиной вашего супружества, и сколь ни приятны мне места, где обитает друг мой, но для пользы его я готов удалиться на край света. – Завершая эти слова, вздохнул я вновь, и с жалостию посмотрел на плачущую Маркизу; в это же самое время в комнату вошел Клоранд.
Он переменился в лице, приметив вздох мой с сопровождающим его сожалеющим взглядом на жену его, равно как и её слезы.
– Что значит такая ваша печаль, – сказал он холодным образом.
Эта неожиданность так смутила маркизу, что она побледнела и не могла ответить ему иначе, как в одних только весьма слабых и не кстати приведенных оговорках; что утвердило его подозрения, и дало волю ревности овладеть всеми его чувствами. Он бросил на меня яростный взор, и пошел поспешно вон, а я, смятенный этим происшествием, не знал что делать, и вышел из его дому, надеясь прийти по успокоении первых порывов его страсти, чтоб после вывести его из заблуждения, и уверить в его ошибке, объявив ему про свой предпринятый для того отъезд, который я действительно в мыслях моих назначил.
Но поскольку я не мог выбить из головы сострадающих мыслей о несчастном положении моего друга, то я пошел один, не взяв никого с собою, в Академический сад, в новую галерею, которую украсили новыми статуями, и при которой зал особенно достоин был примечания, изображая в статуях строение нашей сферы. Поскольку я еще не видал их, то осмотром этим полагал разогнать мою скуку[106].
Повесть о Небесной Лире
Надзиратель и выдумщик этого аллегорического здания собрал тут весь опыт своих познаний. Зал был сделан округлым, так что пол его и потолок с стенами составляли внутренность огромной сферы; тем самым он хотел изобразить воздух, который глазам нашим кажется имеющим пределы в округлом горизонте. Посредине него на каменном подножии стоял земной шар, на котором видны были все известные нам земли, моря и реки. На подножии его написан был цифра Один, подразумевающая что этот известнейший шар должен быть мерою всем прочим воздушным телам.