Потом волшебница сказала мне:
– Ты пробудешь в моем замке до срока, назначенного поединку твоему с похитителем престола Иверона. Не заботься о времени на твой проезд к целтиберской столице. Я возьму на себя облегчить путь твой. Не требуй от меня никаких наставлений, касательных твоего подвига; я не могу ничего тебе сказать, кроме одного: в сражении с исполином не щади рук своих, ибо малейшее ослабление в ударе доставит тебе множество несчастий.
Второе: во все время, пока ты будешь покушаться против Зивияла и сестры его, не вкушай никаких плодов древесных, сколь бы привлекательны они ни были, ибо по хитрости твоих врагов легко можешь ты вкусить из них смерть свою; и наконец, если ты пожелаешь освободить моих племянников, ступай прямо на север.
Сказав это, Тифея отвела меня в особую комнату, где во всё время пребывания моего угощаем я был великолепно.
Я твердо укоренил в памяти моей все слова волшебницы, но не мог рассуждениями моими проникнуть в таинственный смысл их и определил следовать единственному их смыслу. Тифея уже больше ко мне не появлялась, и в последнюю ночь пятого дня, как в срочную приезда моего к столице целтиберской для поединка, заснул я сверх моего обыкновения крепким сном.
Пробудясь, очутился я, лежащий под деревом, на пространном поле близ некоего крупного города; щит мой служил мне вместо изголовья, а конь мой, привязанный к дереву, спокойно ел белую ярую пшеницу. Встав, осмотрелся я вокруг, не увижу ли кого для осведомления, в каком месте я обретаюсь. Вскоре увидел я идущего ко мне Иверона, почему и заключил, что помощь Тифеи доставила меня в надлежащую страну.
– Я отчаялся было, – сказал мне царь целтиберский, – увидеть моего избавителя и ожидал смерти, ибо хищник короны моей объявил, что если вы хотя бы за час до полудня сегодняшнего дня промедлите, он сорвет с меня голову.
– Вы обижаете меня, – отвечал я царю Иверону, – дав вам мое богатырское слово, никогда я его не нарушу.
Иверон извинялся предо мною, говоря, что он, как несчастливый человек, опасался в моем здравии, полагая, что и вступающийся за него подвержен бывает его злосчастиям, а не в слове моем сомневался. Он уведомил меня, что в пятом часу дня исполин выступит для сражения на это поле.
Я попросил Иверона остаться зрителем нашего поединка под тем деревом, где он меня нашел; а сам, оправив мое оружие и укрепив седло на коне моем, воссел на него и, выехав на средину поля, возгласил троекратно:
– Незаконный владетель престола царя целтиберского должен явиться к отчету в похищении своем пред богатырём Сидоном.
При последнем моем возгласе на городских стенах затрубили в трубы и ударили в бубны; а через час времени увидел я городские ворота растворяющимися, а стены покрытыми множеством зрителей.
Недолго я ожидал, выход исполина начался торжественным шествием вельмож: они шли по два в ряд, и некоторые из них несли царскую утварь на аксамитных подушках. За ними следовала царская колесница, а за нею сам исполин выступал пеший, ибо по величине роста своего ни в какую колесницу уместиться ему было бы невозможно. Вельможи остановились в полукруге, а исполин, приблизясь ко мне, заговорил страшным голосом:
– Действительно ли ты намерен подвергнуть жизнь свою очевидной смерти за бывшего царя Иверона? Рассуждал ли ты о дерзком своем предприятии и о следствиях сражения с непобедимым исполином?
Он продолжил бы, может быть, подобные этим и, по мнению его, имеющие меня привести в ужас разговоры, если бы я не принудил его ихзакончить и приготовиться к защите.
– Не рассказывай мне басен, – сказал я ему с пренебрежением. – Непобедим ли ты, докажет мое оружие. Я не устрашаюсь твоего роста и вижу в тебе лишь бесчеловечное чудовище, заслуживающее истребления. Отдай корону целтиберскую законному ее носителю и готовься к достойной казни.
Раздраженный моими словами, исполин начал дышать пламенем: все вокруг него загоралось, и он намеревался сжечь меня. Но, к изумлению его, пламень не прикасался ко мне, а обращаясь, опалял самого его.
Пользуясь сею его расстройством, склонил я копье мое и пустился во всю конскую прыть, чтоб пробить насквозь его желудок. Жестокий мой удар не причинил ему ни малейшего вреда, хотя копьё моё до самой руки моей вскочило ему в брюхо, и только удар грудью моего коня опрокинул его навзничь. Исполин встал и разинул на меня пенящуюся свою львиную пасть, готовясь проглотить меня. Ужаснувшиеся зрители, желающие мне победы, пришли в отчаяние и разразились жалостливыми восклицаниями. Однако я обнажил меч мой и ударил им приблизившегося ко мне исполина с такой силой, что разрубил его голову надвое и тело до самых грудей.
– Разрубай до полу! – донёсся до меня голос неизвестно откуда.
Но поскольку исполин уже упал и я считал его мертвым, то не обратил внимания на эти слова, а более от того, что не хотел устыдить богатырскую руку, которой следует производить только один решительный удар.
Но за эту гордость я был наказан, как вы услышите в продолжении моей повести. Едва тело исполина коснулось земли, как вдруг оно исчезло, а я увидел выскочившего из него зверообразного эфиопа в одеянии чернокнижника. Тотподпрыгнул, подобно кошке, в воздух и был подхвачен неизвестно откуда появившимся огненным орлом. Удар моего меча, разрушивший заколдованное тело исполинова, в котором он скрывался, лишил его только носа. Из язвы текла кровь, и чародей зажал её пальцами. Тогда понял я, сколько раз нужно было повторить мне удары; ибо, без сомнения, истребил бы я ими и самого чародея. Тот же, поднявшись на высоту, прокричал мне:
– Дерзкий богатырь! Ты разрушил мои чары и освободил от моей власти царя Иверона с его областью. Отныне эта страна от меня в безопасности. Я не могу никоим образом навредить земле, на которую протекла кровь моя. Но и ты, дерзкий, заплатишь мне за все эти муки своею жизнью. Я не сомневаюсь, что высокомерие твое погонит тебя искать освобождения детям Иверона. Знай же, что они в замке сестры моей, но ты прежде найдешь смерть свою, чем место их заточения, или скорее погибнешь, чем освободишь их.
– Да Не сомневайся, – отвечал я. – что я постараюсь сорвать тебе и сестре твоей головы, в каком бы то ни случилось замке. За гордость твою, бесчеловечный Зивиял (ибо я понял, кем былэтот чародей), я докажу тебе, что ты не в силах отвратить освобождение мною несчастных твоих узников; я полагаю в том мою славу.
Чародей плюнул на меня и отвернулся, а я с досады бросил в него копьем моим, хотя без всякого успеха. Потом чародей, обратясь к Иверону, заговорил:
– Царь целтиберский! Наказание тебе, определенное мною, прекратилось преждевременно; ты уже не скитающийся по свету нищий и будешь спокойно владеть своим народом; однако с тебя довольно и того, что ты никогда больше не увидишь детей своих: эти бедные жертвы своего упрямства сносят достойную им казнь.
– А я клянусь тебе всем, что свято, – подхватил я слова чародея и говорил Иверону, – что я возвращу тебе детей твоих или сам погибну.
Чародей не отвечал мне, а продолжал свою речь к целтиберскому царю:
– Я возвращаю тебе твоих подданных, которых я проглотил. Они все живы и обращены в деревья в твоем саду. С разрушением моего колдовства получили они прежний вид свой.
С этими словами он исчез.
Я указал приблизившимся вельможам на их монарха, и царь Иверон, возложив на себя знаки своего достоинства, поднесенные вельможами, взошел на колесницу. Он всенародно принёс мне свою благодность и просил меня следовать за собою во дворец его. Я на коне моем ехал по правую сторону колесницы, при радостных восклицаниях всего народа.
По отправлении торжества, которое было не весьма радостно для царя Иверона по случаю печали его о пропавших детях, повел он меня в покой, где стояли их живописные изображения. Изваяние Зорана представляло прекрасного юношу, в коем свет мог бы ожидать героя. Но могу ли я описать вам всё, что увидел я в лице Зениды? Я полагал, что взираю на божество, снизошедшее с небес в образе смертной девицы.
– Вот каких детей лишился я, – сказал Иверон, вздохнув.
– Да, – отвечал я, – Если кисть художника не польстила в изображении вашей дочери, не знаю я, какой богатырь не подверг бы жизнь свою всем возможным опасностям ради её избавления.
– Возлюбленный Сидон, – подхватил царь целтиберский, приметив действие, произведённое в моём сердце бездушными чертами своей дочери, – о если бы ты видел подлинник, ты сказал бы, что художник не всё ещё изобразил в её подражании. О, как бы я счастлив был, если бы за все твои одолжения мог воздать тебе, сделав тебя моим сыном, с какою бы радостью предал я в объятия твои мою Зениду.
Признаюсь, что я почти одним только воображением пленился до крайности прелестною дочерью царя целтиберского; почему не удивляйтесь, что я пал к ногам Иверона и, благодаря его за незаслуженную милость, повторял клятвы о презрении моей жизни ради избавления детей его. Царь Иверон был этим настолько тронут, что повелел с той минуты называть мне себя отцом своим.
– Если мы и не будем счастливы, – говорил он, – узреть при жизни детей моих, если Зоран погиб и Зенида не соединится с тобою вечными узами, то кто более заслуживает моего усыновления? Кто более заслуживает вручения в наследство моего престола, как не тот, кто вступился за меня из единой добродетели?
Я возблагодарил моего благодетеля, обнимая его колена, и просил дозволения в тот же день отправиться на мой подвиг. Тщетно старался он удержать меня при себе на несколько времени; я насильно вырвался из его объятий.
– Дражайший отец мой, – сказал я царю, – вы сделали свои несчастья общими и для меня. Но простительно ли будет влюблённому тратить время, в которое он может сократить на несколько часов из несчастной судьбы несравненной Зениды.
С этими словами я простился с ним, оставил целтиберскую страну и по наставлению волшебницы Тифеи обратил путь мой на север.
Я терпеливо сносил все трудности странствия. Любовь к царевне Зениде, которой были заняты были все мои помыслы, облегчала сносимые мною тягости: иногда я проезжал непроходимые леса, то взбирался на неприступные горы, переплывал морские заливы, сражался с дикими зверями или с бесчеловечными жителями варварских стран. Я всё это преодолевал, но не считал это достойной жертвой красавицы, которую обожал, не зная, в самом ли деле она такова, как я ожидал. Наконец, путешествуя целый год, лишился я коня моего и вынужден был продолжать моё странствие пешим.