верность и добродетели своего любимца. Но со всем тем он чувствовал великое побуждение возвратиться в Уннигард и определил с началом дня пуститься в обратный путь. Однако по окончании этих рассуждений Милосвета вновь представилась ему со всеми своими прелестями и добродетелями. Слова, сказанные ею, подавали ему надежду, что он когда-нибудь овладеет особой столь совершенной; короче говоря, любовь переменила все его намерения: он забыл претерпенные труды и ожидал только зари, чтоб вновь шествовать по течению назначенного ему источника.
Сладкий сон последовал этому, и он не нарушился, пока обитающие в роще птицы не возвестили пением своим начало дня. Баламир, пробуждаясь, протер глаза свои и был приведен в немалое удивление, приметив, что из перстня, найденного им в столице дулебов, произошел весьма ясный блеск. Пока он упражнялся в рассматривании этого явления и изыскании причин его, то услышал исходящий из перстня женский голос, произнесший следующие слова: «Прости, Баламир! На весь день лишаюсь я утешения быть близ тебя!..» – С кончанием этой речи золотой луч выскочил из перстня, и блеск, находившийся в нём сначала, пропал. Сколько ни старался король гуннов постигнуть это приключение, но никак не мог. «Меня окружают чудеса, – думал он, – всё, случившееся со мною с самого выхода моего от дулебов, сверхъестественно. Конечно, какой-то злой чародей вмешался в мои обстоятельства, чтоб вывести меня из терпения: не достаточно, что все встречи в моем путешествии расположены такою связью, какая влечет меня час от часу далее от моего отечества и уводит в страны неизвестные, но еще и стараются уверить меня, что возлюбленная моя царица разделяет со мною беспокойства моего пути. Но как ей можно быть заключенной в этом перстне? Это только сон…»
– Но ах! – сказал он, призадумавшись. – Хотя это и мечта, но весьма для меня приятная. Я чувствую, что мне легче погибнуть, не достигнув моих желаний, чем оставить труд, сулящий мне исполнение их.
С этим оставил он рощу и пошел вниз по течению источника.
Целые полгода продолжал он путь свой по берегу источника, ставшего великою рекою, перенося различные и выводившие его порою из терпения беспокойства. Иногда ему приходилось переплывать впадающие реки, а иногда и терпеть утомление от солнечного зноя и голод в необитаемых странах, однако единственное имя Милосветы ободряло его при крайнем изнеможении и напоследок он достиг стоящей на берегу хижины, пред которой находились разные рыбачьи орудия.
– Без сомнения, я при конце моих трудов, – сказал Баламир, – Обитатель этой хижины объяснит мне всю мрачность, покрывающую приключения царицы дулебов.
С этими словами хотел он постучаться в двери хижины, но те были отворены хозяином, который, взглянув на него мимоходом, побежал к своим сетям, схватил челнок и начал чинить свою сеть. Но, завязав одну ячейку, он бросил челнок и, как сумасшедший, побежал к реке. Постояв несколько минут, испуская глубокие вздохи и взирая в разные места в воду, возвратился он опять к своей работе. Опять завязал один узел и, опять побежал к реке, и производил свои замечания в воде. Повторив это несколько раз, он бросил челнок и нитки и возвратился в свою хижину.
Баламир встретил его у дверей и попросил о странноприимстве.
Рыбак этот, имеющий вид уже пятидесятилетнего мужа, принял его с радостью. Он угощал его всем, что было него наилучшего, и расспрашивал у него о причинах, заведших его в эту необитаемую страну.
Баламир не скрыл от него ни малейшей подробности и рассказал ему все случившееся с ним с того времени, когда он ушел из Уннигарда.
– Вы простите меня, – промолвил он, окончив свои приключения, – что я заклинаю вас богами не скрывать от меня вашей повести, ибо кроме того, что доверием этим, может быть, сделаете меня счастливейшим из смертных, но и разрешите мое удивление о поступке вашем при починке ваших рыболовных сетей.
Рыбак, который в то время, когда Баламир рассказывал свою повесть, выказывал попеременно то знаки сожаления, то удовольствия, отвечал ему:
– Король гуннский, я не скрою от тебя ничего, если ты дашь мне обещание, выслушав мою повесть исполнить некоторое действие, для коего потребны отвага и великодушие.
Баламир поклялся ему, что он себя не пощадит и конечно в угоду ему исполнит все находящееся в его силах. После чего рыбак, вздохнув, рассказал следующее:
– Напоминание несчастий и благополучия, попеременно следовавших в моей жизни, извлекает из меня этот вздох… Знай же, Баламир, что я родился совсем не в таковом состоянии, в каковом ты нашел меня ныне. Я по происхождению имел право занять престол великого государя моей страны. Но поскольку случаи мои имеют связь с приключениями отца моего, царя дулебов, то имей терпение, что я начну сказание от некоторого времени прежде несчастной войны дулебов с аварами.
Повесть царевича Доброслава
– Область дулебов процветала издревле. Предки мои управляли ею самодержавно, и все соседние народы, в рассуждении силы или слабости сил своих, искали их союза или покровительства. Отец мой Буйслав спокойно владел престолом целых пятнадцать лет, когда нападение сильного народа аваров потрясло его.
Пока силы отечества моего были новы, авары беспокоили его только набегами. Но произошел случай, привлекший Кигана[126], аварского царя, искать своей собственной или отечества моего, погибели. Отец мой, кроме меня, имел старшую дочь, по имени Рогнеду, девицу редкой красоты. Слава о ней дошла до неприятеля нашего Кигана. Возбужденный любопытством, пожелал он в том лично удостовериться. Переодевшись в простое платье, отважился он прийти во дворец отца моего и, найдя способ увидеть сестру мою, настолько в нее влюбился, что вознамерился просить её себе в жёны. Едва только возвратился он в свое кочевье, торжественное посольство было отправлено с предложением мира на условии его союза с Рогнедою. Ни гордость отца моего, ни склонности сестры моей не были согласны с желаниями государя, пришедшего из неизвестных стран и не имеющего определенного жилища. Ему было отказано, и кровавая война возгорелась; все силы Кигана, по разбитии наших войск в жестоком полевом сражении, осадили наш столичный город. Область наша претерпела ужасное разорение, однако столица выдерживала долговременную осаду.
Киган, горящий жесточайшею страстью к сестре моей, беспрестанно делал свои предложения, но всегда получал решительные отказы. Наконец город дошел до крайности; начал показываться голод; беспрестанный урон людей на вылазках грозил, что он будет взят при первом же всеобщем приступе. Решено было сделать последнюю вылазку и либо прогнать неприятелей, или всем погибнуть. Отец мой сам предводительствовал отборным юношеством из дворянства; я, пришедший уже в возраст, дозволяющий владеть оружием, начальствовал над левым крылом, вышедшим из Бугских ворот. Я не хочу вам описывать всех чудес храбрости, произведенных каждым; довольно сказать, что авары были троекратно выгоняемы за свой воинский стан, потеряли целые тысячи воинов и бежали рассеянно куда кто мог. Однако необузданная храбрость стала причиною нашего несчастья. Когда наши воины гнались поодиночке каждый за своим неприятелем с твердым намерением истребить до последней души своих врагов, аварские полки, бывшие на грабеже по разным областям дулебским, возвращаясь, подоспели к своим на помощь. Бегущие, остановясь, примыкали к ним и обращались на своих преследователей. Редкий из дулебян избег погибели; сам родитель мой, напав на Кигана, был отрезан от своих и, обороняясь, как лев, был пронзен в грудь волшебным копьем Кигана.
Я, увидев кончину родителя моего, с остатком моих телохранителей бросился в толпу, чтоб по крайней мере спасти его тело. Я пробился и в отчаянии разносил смерть посреди аваров, пытавшихся схватить тело, но едва я очистил путь моим воинам, как земля, расступившись пред моими глазами, поглотила моего отца. Смертный ужас объял меня тогда. Сочтя это за явный гнев богов, я повернул вспять коня моего и спасался бегством. Вскоре скорость коня скрыла меня от неприятелей, и я, очутившись в непроходимом лесу, продолжал удаляться. Густота переплетения ветвей лишила меня коня моего; я повис, зацепившись на сухом суке, а конь мой, вырвавшись из-под меня, пропал. Невозможно изобразить, в каком смятенном состоянии я тогда находился. Сколько ни старался я освободиться с сука, на котором висел, но никак не мог, ибо он вонзился под ремни моей брони.
Тогда мне представлялись только разные роды смерти, что я или погибну с голода, или достанусь в добычу моим неприятелям.
Посреди этого моего ужаса почувствовал я приближающийся ко мне вихрь, от которого деревья раздавались на все стороны. Меня подхватило порывом ветрам и, сдернув с дерева, помчало. Я приготовился к смерти и ожидал, что меня бросит либо на торчащие обломки засохших пней, или в какую-нибудь пропасть и раздробит на части. Такое воображение лишило меня чувств, однако, опомнившись, я нашел себя лежащего на софе в великолепном покое.
Не видя никого, не знал я еще, приятелям или врагам должен за оказанное мне попечение. Эта неизвестность, кончина отца моего, утраченное государство и больше всего злосчастная судьба сестры моей, оставшейся во власти неприятеля, повергли меня в жестокую печаль. Мне живо представлялись позор и презрение, каким должна была подвергнуться Рогнеда, находясь во власти варварского победителя. Посреди этих плачевных размышлений в ту комнату, где я находился, вошел прекрасный мужчина. Казалось, что ему было не больше двадцати пяти лет; одежды его были великолепны, но имели в себе нечто отличное, а особенно висящий чрез плечо его зодиак давал мне знать, что я вижу волшебника. Я вскочил с моей постели и, не сомневаясь, чтоб вошедший не был хозяин дома, поблагодарил его за попечение, мне оказанное.
– Доброслав, – сказал он мне, – вы, конечно, несчастливы, и я не хочу льстить, чтоб потеря престола и отечества была вещью равнодушною, но не оплакивайте кончину вашего родителя и плен сестры. Правда, что отец ваш действительно лишился жизни, но есть еще средства её ему возвратить. По крайней мере, тело его не пожрано землею, как вам показалось: оно здесь, в моем замке, равно как и Рогнеда.