потешных огней. Хоры музыкантов воспевали торжественные песни, соглашая голоса свои со звуками бесчисленных музыкальных инструментов. Всюду блистала радость, и тысячи присутствующих прекрасных девиц казались от неё еще прелестнее. В восхищении моем я ожидал, что богиня собрала этих красавиц для обучения меня любви, и я возымел глупую мысль, а не стал ли и я по крайней мере полубогом. Однако, хотя заблуждение это прошло, я не могу объяснить вам, что было в моем сердце, когда птица эта, коснувшись земли, превратилась в молодую девицу. Доселе я не понимал истинной цены прелестей, но образ моей богини в мгновение ока сделал вкус мой тонким: красота служащих в замке девиц была только слабой тенью против её совершенств. Каждая из них могла бы составить наилучшее украшение дворуа величайшего в свете монарха, но, взглянув на богиню, уже казались они мне не лучше загорелых на солнце пастушек. Богиня не дозволила мне продолжать моих примечаний, хотя бы, впрочем, и можно ли было чем-нибудь занимать чувства, находясь возле ее. Она заключила меня в свои объятия и освятила губы мои неописанным поцелуем, разлившим божественный жар во всю мою природу. После чего, взяв меня за руку, ввела в огромную комнату и села со мною за стол. Я забыл было, что я не ел более трех суток, если б запах вкуснейших еств не припомнил мне, что я еще не бог.
– Ты ожидаешь объяснения судьбы твоей, любезный Ярослав (так я прозываюсь), – сказала она, пожав мою руку, – но к тому ещё будет время, а теперь последуй мне.
Она кушала, и я принужден был не так часто насыщать глаза мои ее прелестями, ибо, признаться, и я был очень голоден. Надежда и ожидание учинисделали меня невнимательным ко всем другим забавам. Я не слушал пения и не видал, как плясали хороводы девиц во время нашего ужина.
Наконец дождался я, что богиня встала из-за стола и подала мне руку. Мы пришли в особую комнату, где на возвышенном месте стоял сосуд с вином.
Богиня, указав на него, сказала мне:
– Я подвожу тебя к освященной чаше, которая заключит наш брак, если ты находишь в сердце своем равные моим к тебе склонности. Ведай, что я давно уже люблю тебя и могу поклясться, что нежная эта страсть во все дни мои не угаснет. Судьба моя назначила меня тебе, но ты находишь ли меня достойной любви своей?
– Какой вопрос! – вскричал я, обняв ее колена. – Смертный не должен ли обожать тебя? Я клянусь тебе твоею красотою, моими неизъяснимыми к тебе чувствами и всем, что ни есть на свете свято, что любовь моя к тебе неизреченна.
– Послушай же, – сказала она, поцеловав меня, – я люблю тебя и клянусь в том небесами, что верность моя к тебе будет вечна. Однако, вступая со мною в брак, осталось мне предложить тебе некоторые условия, которые тебе должно всегда сохранять, если не хочешь сделать меня и себя несчастными. Во-первых, ты не должен любопытствовать обо мне, кто я такая, ибо нужно ли ведать тебе, какого роду та особа, которой ты предал себя? Желания наши должны состоять только из любви. Во-вторых, ты не должен никогда скучать здесь и желать другого обитания; поскольку, когда этот замок с обладанием мною не принесет тебе утешения, то ты нигде его уже не сыщешь. В-третьих, что составляет главную часть нашего условия, ты не должен никогда желать узнать, кто были твои родители, ибо в этом состоит наше общее спокойствие. В тот самый час, когда ты здесь заскучаешь и откроешь мне о таковых желаниях, ты меня лишишься и утратишь свое счастье и покой.
Я вновь принес ей клятвы и обещался сохранить эти заповеди в точности. Увы, я тогда еще не испытал, что человек ничем на свете доволен быть не может.
После этого мы выпили вместе вино из сосуда, и этот священный обряд сделал нас супругами. Я заснул в объятиях моей возлюбленной, нимало не заботясь том, богиня ли она или смертная, но себя считал оставившим земную мою природу, ибо сладости, мною вкушенные, казались мне свойственными только небожителям.
Последующие дни текли неприметно, каждая минута рождала мне новые утехи, а в последующих ожидали новые приятности в объятиях возлюбленной моей супруги. Она умела оживлять часы разными забавами. Я был для нее всем, равно как и она для меня. Мы никогда не расставались, и могу сказать, что я долго не имел других желаний, кроме как ей нравиться. Есть ли что ещё на свете, кроме замка моей возлюбленной, не приходило мне и в голову, следовательно, я не могу и сообщить вам, сколько времени продолжалось мое благоденствие, потому что в радости нет нужды помышлять об этом.
Однако поскольку в природе человеческой есть нечто, беспрестанно побуждающее к новым желаниям, то и я не в силах был наконец противиться пришедшим в мою голову моей мыслям. Хотя я и был благополучнейший любовник и счастливый супруг, но во мне родились странные желания, наподобие: отчего я до сих пор не стал отцом, словно как бы без этого залога мне недоставало нежности моей супруги. Я начал искать уединения, но все сады, все полянки, в которых искусство с природою спорили о преимуществе красот, стали мне скучны. Я сам вопрошал себя: чего мне недостает? Я сам же отвечал на родящиеся в голове моей требования, но ни один ответ не удовлетворял моему сердцу. «Разве предопределено, – думал я, – не быть мне известным на свете: я не знаю моих родителей, детей не имею, умру – и память обо мне исчезнет». Я чувствовал, сколь неосновательны такие предрассудки, старался истребить их, но они всегда появлялись с новым для меня беспокойством.
Богиня моя – ибо я не знал доподлинно, кем она была на самом деле – заметила это. Она старалась умножать свои нежности, повседневно выдумывала для меня новые забавы, чтобы отвести меня от несчастных таких желаний. Но видно, что злополучие предопределено было стать моей участью: ничто меня не избавляло. Я обожал ее, ведал, что желания мои пагубны для неё и собственного моего покоя, но не мог удержаться.
«Кто она? – представлялось мне после всех моих рассуждений. – Если она смертная, то нельзя ожидать, чтобы невозможно ей было удовлетворить нестерпимым моим желаниям увидеть моих родителей, а если богиня, то почему не властна она перенести их в свой замок и сделать их участниками моего блаженства? Может быть, она отсрочивает эту радость для меня, пока удостоверится в любви моей к себе; но можно ли любить ещё больше?»
Так размышляя, решил я открыть ей мое беспокойство и попросить ее о соединении меня с моими родителями.
В таком намерении, проведя против моего обыкновения целое утро, уединясь в одну удаленную в саду беседку, пошел я искать моей супруги. Я нашел ее в великой печали. Я и не представлял себе того, что я повергаю ее в такое состояние; а любопытство и любовь к родителям моим принуждали меня начать просить её.
После некоторых довольно холодных ласк я начал:
– Прости меня, возлюбленная супруга, что я хочу просить тебя о возвращении моего покоя, коего я со всем моим благополучием давно уже не нахожу в божественном твоем жилище. – Я заметил, что слезы потекли из глаз моей супруги при этих словах. Я сострадал ей в глубине души, однако не удержался от продолжения моей просьбы: – Образ, под которым я узнал тебя, уверяет меня, что ты не можешь быть простой смертною, но ты отчего-то продолжаешь скрывать от меня свою природу Я и не требую знать о том, довольствуясь нежною твоею ко мне любовью, однако любовь эта не истребляет во мне чувств природы: я не знаю моих родителей и не сомневаюсь, что ты в силах мне их показать. Я заклинаю тебя перенести их в твой замок.
– Неблагодарный! – вскричала она. – Ты нарушил свое обещание, погубил меня и себя: ты разлучил меня с собою… Прости, любезный и несчастный супруг!
При окончании этих слов она упала в обморок. Густое облако, спустившись, похитило ее и унесло из глаз моих.
Что стало со мной после этого передать невозможно. Подобный преступнику, ожидающему последнего удара, не мог я двинуться с места, и сердце во мне окаменело. Все следствия учиненного мною нарушения клятвы живо представились очам моим. Видя, что я лишился драгоценнейшего предмета моих дней, возненавидел я жизнь мою и искал орудия, чтоб лишить себя её. Но посреди моего отчаяния я почувствовал, что меня схватили за руку. Я оглянулся и увидел женщину в белом одеянии. Время хотя и овладело уже прелестями лица ее, однако былое сияние их блистало еще в черных очах её.
– Несчастный Ярослав, – сказала она мне, – напрасно предаешься ты неистовству отчаяния. Не приписывай участи твоей ни своему преступлению, ни упрямству твоей супруги: есть нечто сверхъестественное, управляющее вашей судьбой, и нарушение заповедей, которые ты клялся сохранить, было необходимым следствием. Однако, сколь ни жалок ты мне, я не могу изменить твоей участи; предайся воле судеб: это будет наилучшее средство облегчить ожидающие тебя скорби до некоторого времени. Ты должен оставить это жилище радости, превратившееся ныне в место горестей, и обитать в прежнем твоем состоянии. Я ничем не могу приободрить твою надежду, однако надейся, что небеса сжалятся над участию твоею и твоей супруги…
Знай, что ты до тех пор не станешь благополучным, пока не увидишь пришедшего к тебе человека, имеющего на лице у правого виска родинку. Ему будет предоставлено соединить тебя с твоими родителями и возлюбленной. Однако, чтобы ты удовлетворил преступлению за несохранение заповеди, должен ты сохранить следующую, малейшее нарушение которой лишит тебя навеки твоей супруги и родителей. Ты не должен никому открывать своего приключения с сияющей птицею и ни с кем не говорить до пришествия к тебе упомянутого человека, имеющего родинку. Но и ему не объявляй о своем приключении, пока не доставит он тебе известие о рыболове, живущем вниз по течению источника, орошающего землю храма Лады, рыболове, который беспрестанно чинит свои сети. Если этот рыболов откроет свою повесть, тогда и тебе будет позволено рассказать и свою. В то время настанет благополучный час, в который супруга твоя возвратится в твои объятия; тогда увидишь ты и своих родителей, и многих других весьма к тебе близких особ, претерпевающих несчастья. Всё их благополучие зависит от твердости твоего языка.