– Итак, я твоя, любезный Доброчест, навеки твоя, – сказала наконец Замира, испустив вздох, весьма отличный от тех вздохов, каковые производят огорчение.
Она поклялась мне вечною верностью, а я приводил ей в свидетели всех богов, которые пришли мне на память, что я до смерти буду любить одну ее. И я, конечно, сдержу моё слово, ибо по сей день обожаю несравненную Замиру, хотя утратил её… и утратил из-за моею погрешности, – промолвил Доброчест, вздохнув, как вздыхают от истинной горести.
– Я взошла на верх моих желаний, – сказала мне на другой день Замира, – я уверена, что с моей стороны супруг мой не увидит причин к огорчению, но я опасаюсь, чтоб сам он не поверг себя и меня в злосчастие. Для этого должна я открыть тебе, Доброчест, некоторое условие, требуемое от тебя таинством судьбы моей, и ты должен дать мне клятвенное обещание сохранить его. Владея мною и всем, мне принадлежащим без изъятия, ты можешь здесь давать свободу всем твоим желаниям, но тебе не позволено проявлять любопытства в отношении одной вещи, которая, вроде жизни моей, может быть, покажется тебе странною. Я предупреждаю тебя, если ты не удержишь своего любопытства, то погубишь и себя, и меня: мы будем разлучены и вместо сладостей, которым бы не было конца для нас в этом замке, мы с тобой подвергнемся жесточайшим гонениям.
Я поклялся ей, что любопытство никогда не будет владеть мною, поскольку оно никогда не было моею страстью. Замира тем удовольствовалась, и я с моей возлюбленной провел целый год, показавшийся мне одним днем. Она предупреждала все мои желания, изыскивала новые для моего утешения и любила меня страстно. Мы не разлучались, кроме времени, которое я проводил на охоте; но и с этой склонностью, к которой она не имела пристрастия, она смирилось и нередко проводила целые дни со мною в лесах. Я считал себя благополучнейшим из всех смертных и был в самом деле таковым, ибо обожал мою Замиру, которая сама меня боготворила.
Я жил в совершенной роскоши: стол мой наполнен был избраннейшими яствами и напитками; но мне весьма чудным показалось, что супруга моя никогда ничего не ела. Всегда, когда я спрашивал у ней о причине тому, находила она отговорки: либо недостаток аппетита, либо боль в желудке, но больше находила потребности, требующих её отлучки во время обедов и ужинов. Я не смел спрашивать у служителей наших о том, кушает ли госпожа их где-нибудь наедине, опасаясь, чтобы это не сочтено было за любопытство, но не удержался, чтоб не присматривать за нею; однако же никак не приметил, чтоб она когда-нибудь что-либо ела.
«Не можно статься, – думал я, – чтобы жена моя могла обходиться без пищи; тело, которое я часто осязаю, явно требует этого», – говорил я сам себе. Мне пришло на ум, что она перед раздеванием своим обыкновенно на несколько минут оставляет меня одного в постели себя дожидаться. Не знаю, почему мне хотелось подсмотреть за нею, словно спокойствие дней моих зависело от знания того, кушает ли моя Замира или питается одним воздухом…
– О проклятое любопытство! – воскликнул Доброчест. – Ты стало причиною всех моих бедствий. Из-за тебя я лишился возлюбленной моей супруги и претерпел несказанные болезни и печали…
С таким намерением лег я в постель ранее обыкновенного и притворился заснувшим. Жена моя легла со мною вместе, но вскоре я увидел, что она подсматривает, действительно ли я сплю.
«Ах, – сказал я сам себе, – теперь-то узнаем мы, чего хочется», – и захрапел, чтоб отвести все её подозрения. Замира, удостоверясь в своей безопасности, встала весьма осторожно, вышла вон и побежала вниз по лестнице, ведущей в сад. Я последовал за нею и увидел, что она проскользнула в потайные дверцы, находящиеся у подошвы горы, лежавшей в конце сада. Я вошел туда же и прокрался темным проходом, ведущим в пещеру, освещаемую серебряной лампадой…
О боги, что я увидел? Я не могу по сих пор вспомнить этого без омерзения, хотя тому прошло уже больше пяти лет… Я увидел посреди пещеры стоящий гроб и в нем мертвое человеческое тело.
Вонь, от него исходящая, едва меня не задушила, но Замира… Ах, я не могу продолжать слов моих… но Замира стала сосать гной из начавшей гнить груди его.
Омерзение и гнев овладели всеми моими чувствами, я не утерпел, чтоб не вскричать:
– Ах, гадкая женщина, это-то и составляет твою пищу, и затем-то ты не находишь вкуса есть со мною!
Слова как громом поразили Замиру. Она упала в обморок, не ответив мне ни единым словом. Я же брезговал ею в час тот и не подал ей никакой помощи; я бежал обратно из пещеры.
Замира между тем пришла в себя; голос её остановил меня.
– Неблагодарный, – закричала она мне, – разве не оказывала я тебе всей страсти, надлежащей от нежной и верной супруги? Разве не предупреждала всех твоих желаний? Чего недоставало к покою твоему? Какая нужда была тебе знать, чем я питаюсь? Но ты не превозмог пагубного любопытства… Увы, мы разлучаемся, может быть, навеки.
Сказав это, она опять пришла в беспамятство и, покрытая смертною бледностью, упала на землю. Это ее состояние вызвало у меня жалость; я бросился к ней на помощь. Но приближаясь, представил, что хочу целовать, – и как можно целовать уста, на коих остались части согнивающего трупа? Я затрепетал от омерзения, отскочил прочь, остановился: на меня напала тошнота; я бежал, страдая от рвоты, досады и омерзения.
Не знаю, что стало с Замирой; я с того времени не видал ее. Я еще не решился, остаться ли мне в замке или возвратиться в прежнее мое жилище; но и как можно было избрать то или другое? В замке каждая вещь напоминала мне увиденную мною мерзость, а в которую сторону надлежало идти домой, я не ведал.
Во время сих размышлений, прерываемых мучительными плодами воображения, предстала передо мной женщина в белом одеянии.
– Доброчест, – сказала она мне, – ты своим примером доказал, что человек состоянием своим доволен быть не может. Какое бы посреди твоей благополучной жизни должно быть тебе беспокойство о том, чем жена твоя питается? Разве это уменьшало любовь ее к тебе или твое счастье? Однако я не укоряю тебя за то и не причисляю этого проступка к твоей человеческой природе; есть причина, которая против воли твоей во тебя в это бедствие. Если б любопытство твое не побудило тебя открыть тайну жены твоей, благополучие ваше продолжалось бы: ты бы увидел следствия того, что наносит тебе таковое омерзение, обратившимися в неописуемое для тебя утешение. Но что определено судьбою, того не избежишь. Ступай, несчастный Доброчест, продолжать твой прежний промысел. Но если хочешь наконец быть счастливым, сноси без ропота свою участь и никому на свете не открывай о cвоем приключении. В этом зависит тайна твоего избавления. Наверное, многие будут спрашивать тебя о причине, причиняющей тебе тошноту, но опасайся говорить об этом, ибо про это не должен знать никто, кроме человека, смогущего рассказать тебе повесть о сумасшедшем звонаре. Этот звонарь живет верстах во ста от твоего дому, близ большой, идущей от селения вашего дороги; он тебе родной брат, но не спрашивай у меня о его и твоих родителях. Всякого, кто спросит тебя о твоих приключениях, отсылай к этому своему брату, ибо в этом будет состоять перемена судьбы твоей и средство к обнаружению твоих родителей и возвращению твоей супруги. Если же ты будешь так же нескромен, насколько был любопытен, то навечно не избавишься от твоего страдания и будешь разлучен с возлюбленными тебе особами.
Сказав это, женщина пропала с глаз моих, а я побежал в палаты, чтоб спросить у служителей о местечке, в котором был сапожником. До сего часа мне и в голову не приходило подумать о том. Я начал всходить по лестнице, но вдруг очутился в моем собственном доме, к великому удивлению моего ученика, считавшего уже меня погибшим и по приговору старшин нашего селения ставшего хозяином в моем небольшом имении.
Видите ли теперь, – сказал сапожник Ярославу, – что я должен был называть вас своим братом, не ведая почему, кроме как по словам женщины, оставившей мне завещание о скромности?
– Любезный брат мой, – отвечал ему Ярослав, – воспитанник жреца не может гордиться честью быть роднёю воспитаннику сапожника; в этом есть некоторое равенство. Впрочем, поистине в приключениях наших есть нечто чудное, и хотя я отнюдь не понимаю тайны, их покрывающей, но надеюсь, что взаимная наша склонность не будет суетной и мы наконец узнаем ее истинную причину… Но какова была собою та женщина, которая тебе об этом рассказала?
Доброчест описал её, и Ярослав заявил, что она – та же самая, которая являлась и ему. Он начал было выводить из этого некие рассуждения, но старик прервал их, напомнив Доброчесту, что промедление с окончанием повести отнимает его время в приближающемся их счастье. Почему тот и продолжал:
– Юный возраст ученика моего и запущенное его хозяйство принудили меня приняться за мой прежний промысел. Я начал шить ту пару башмаков, которую вы, Баламир, видели в руках моих. Но едва я взялся за шило, как мне вообразилось, что во время этой работы прибежал ко мне на двор заяц; потом представилось мне и счастье мое в обладании прекрасною Замирой. Любовь ее ко мне возобновила мою к ней страсть – и я вздыхал, проливал слезы и звал ее по имени. Но вскоре после этого вспоминалось мне ее гнусное приключение с трупом – и производило во мне ту жестокую рвоту, которой вы были свидетелем. Пять лет провёл я в таком мучительном состоянии, не в силах закончить моей работы, поскольку, сколько раз я ни принимался за неё, всегда одинаковые воспоминания входили в мою голову и, производя во мне печать об утрате Замиры, кончались воспоминанием, вызывавшем во мне тошноту.
В наше селение доходили слухи о моем безумном брате, о странной жизни которого мне рассказывали, но я не получил я ни малейшего облегчения в моем страдании до прибытия этого почтенного старика со щедрым Зелианом, который мне также был известен по слухам. Хотя я и возлагал великие надежды на ваши открытия, но надежда эта не приносила мне никакой радости, потому что болезненные мои фантазии после вас еще умножились. Наконец, этот почтенный старик, нашедший меня в моем страдании, уверил меня, что я для исцеления моего я должен оставить мой дом и последовать с ним. Я повиновался ему. Болезнь моя совершенно прошла, и хотя я по-прежнему вспоминаю мою любезную Замиру, но воспоминание это уже не причиняет мне больше омерзения: она стала мне милее прежнего, и я нахожу ей множество оправданий или думаю, что могу их найти в ее поступке со злосчастным этим мертвецом.