Мы прибыли к Ярославу и, взяв его с собою, приплыли к вам. На этом берегу почувствовал я необычайное предвестие радости, о причинах чего этот почтенный старик, может быть, сведущ больше моего.
– Да, любезный Доброчест, – подхватил старик. – Поскольку ты уже окончил свою повесть, я мог бы сказать тебе, что о гнусности действий не всегда должно заключать по их внешнему виду. Есть случаи, в коих преступление, представляющееся глазам нашим, происходит от доброго намерения… Однако я опять напоминаю, что нам не должно медлить окончанием наших повестей.
– Конечно, – подхватил Баламир, – Зелиан обязан рассказать мне свои приключения, поскольку он уже слышал повесть сапожника.
– Не справедливо бы было, – сказал старик, – разжигать в вас любопытство тем, что его повесть имеет связь с вашими случаями, умолчать и вас не удовлетворить за труд, понесенный вами в его пользу.
– Без сомнения, – отвечал Зелиан, – теперь король гуннский узнает о всем.
Услышав о том, что в их собрании присутствует король, Ярослав и Доброчест были приведены в замешательство. Они никогда еще не видывали государей и потому думали, что особа такового рода должна быть выше человека. Они хотели удостовериться глазами в своих понятиях, но Зелиан нарушил их любопытство и принудил ко вниманию.
Приключения Зелиана, по прозвищу Странноприимец
– По образу жизни, под которым я известен, никто не может заключить, чтоб я не был сыном какого-нибудь великого владетеля. Но я не имею причин таить о себе, что я такой же подкидыш, как Ярослав и Доброчест. Мне неизвестны ни мои родители, ни обстоятельства, принудившие их отдать меня чужому воспитанию. Может быть, это произошло и не по их воле; может также статься, что стыд или бедность принудили мать мою отторгнуть меня от груди своей. Я нахожу за лучшее верить, что они против желания своего сделали меня питомцем некоего пустынника. Этот муж, насколько мне врезалось в память, во многом был схож с этим почтенным стариком, к вам меня привезшим, но я оставляю этот вопрос до окончания моей повести.
Старик, как бы не вслушавшись в эти слова, молчал, а Зелиан продолжал:
– И так до двенадцати лет считал я этого пустынника отцом моим. Он воспитывал меня с крайним и прямо-таки родительским старанием. Я любил его с сыновней любовью и считал, что весь свет состоит только из нас двоих, ибо я никого не видывал, кроме пустынника. Когда я получил возможность рассуждать, я спрашивал моего отца о многом, и между прочим, есть ли на свете подобные нам люди в сравнение с тем, что я заметил во всех родах животных не только по два, но по множеству особей одинаковой породы. Это привело его к необходимости между прочими объяснениями открыть мне, что я не его сын и что он нашел меня в возрасте двух лет вскормленного грудью некоторой бездетной пастушки, которая также нашла меня в пеленках принесенным к ее шалашу и приняла на место умершей в то время у неё дочери; что приятность лица моего принудили его купить меня у пастушки и сделать наследником его богатств, если я буду иметь дарования достойные его надежд. «Я по некоторым обстоятельствам, – продолжал он, – вынужден был отказаться от моих собственных детей, о чем, однако, ведать тебе нет никакой нужды. Для тебя довольно вести себя так, чтоб я не имел причин уменьшить любовь мою к тебе; в прочем ты будешь счастлив».
Сколько дозволял мне смысл моих лет, я дал моему воспитателю такой ответ, каким он остался доволен. В самом деле, открытие о моем сиротстве не переменило к нему склонности моего сердца. Я любил его, как истинного отца, однако недолго я оставался спокойным: начало моих познаний вело меня от одного любопытства к другому, и примечания мои открыли мне в пустыннике некоторые странности, объяснить которые он мне упрямился, например: я подметил, что он, уединяясь от меня, разговаривает с невидимыми голосами, летает по воздуху на крылатых конях и старательно запирает от меня некоторые двери подземных наших храмов, находившихся в пещере одной горы. Хотя он и старался успокоить мое любопытство разными хитрыми объяснениями, но я имел уже достаточно проницательности, чтобы им не верить. Однажды случилось, что пустынник отлучился на несколько дней, и это показалось мне удобным поводом к разведыванию всего от меня скрываемого. Я притворился успокоившимся и ничего не понимающим, играл моими обыкновенными забавами, но сам подмечал, куда он прячет ключи свои. Мне удалось унести их, так что он, не хватясь их, удалился неведомо куда по своим делам.
Оставшись свободен, дал я волю моему любопытству и, придя к первой двери, отпер её. Я проходил сквозь многие представившиеся мне покои и наконец вошел в подземный сад, в котором, однако, сквозь отверстия в горе проникал свет и было весьма светло. Долго гулял я там, утешаясь разными дотоле еще не виданными предметами. Правильность дорог, редкость и красота деревьев и цветов, фонтаны и беседки на каждом шагу меня останавливали. Напоследок удивление мое достигло высочайшей степени: входя в тень переплененных древесных ветвей, увидел я на дерновой софе спящую девицу. Ей было не больше восьми лет, но уже видно было, какие прелести получит она, достигнув совершеннолетия.
Тогда я ещё не только не имел понятия о прелестях нежного пола, но и знал о них только по описанию. Однако не могу описать вам, какое удовольствие находил я взирать на сию девицу: сердце во мне билось, и я, сев поблизости от нее, не смел почти дышать. В таком положении я провел несколько часов, пока она не пробудилась.
Я не упомню, какие тогда были наши разговоры, но знаю только то, что мы с того часа сделались друзьями. Мы играли вместе и заплакали, когда я вспомнил, что мне надлежит ее оставить. Я вышел, запер по-прежнему дверь и едва успел положить на прежнее место ключи, как пустынник мой возвратился.
Он хватился ключей, которые всегда носил с собою, и, не приметив того, что я украл их у него, заботился только о том, что забыл их и чтобы они мне не попались.
– Не видал ли ты моих ключей? – спросил он у меня, как только вошел.
Ответ мой был готов, и я сказал, что нет.
Он, нашел их на том же месте, где забыл, и успокоился. Таким образом мне удавалось часто видеться с девицею, имя которой мне до сих пор неизвестно.
Я спрашивал у нее, каким образом она попалась к пустыннику и зачем он ее содержит так тайно? Она отвечала мне, что пустынник называет ее своею дочерью; что она, как себя помнит, обитает в этом саду; что пустынник приходит к ней только для обучения ее в словесных науках; что она здесь находит всегда готовый стол и прочее, когда ей захочется пить или есть. Кроме того она не знает ни о чем и не видывала от роду никого живого, кроме меня и отца своего.
Это дало мне причину к новым размышлениям: «Если эта девица – дочь пустынника, то зачем он не содержит ее так, как меня, на глазах своих?» – думал я. Однако, не имея понятия о различии пола человеческого и о следствиях, производимых природою между молодыми особами различных полов, если предоставить их естественной воле, не нашел я никаких оснований к тому, чтобы воспитатель мой в этом случае поступал справедливо. Но нечем было это изменить; я опасался, чтобы пустынник не проведал о наших тайных свиданиях и не прекратил бы их к нашему общему огорчению, ибо мы, не зная почему, любили друг друга больше жизни. Время наше протекало во взаимных наставлениях: всё, что я узнавал от моего воспитателя, я рассказывал ей, а она чему училась от него, толковала мне.
К несчастью моему, пустынник начал носить ключи в кармане, и мне чаще, чем раз в два месяца, не удавалось их получить. Привычка моя к девице повергла меня в жестокую печаль от того, что я ее не вижу. Несколько раз я покушался открыть пустыннику, что ведаю про дочь его, и просить у него дозволения входить к ней, но опасаясь, что он, может быть, на это не согласится и, узнав, что я пользовался ключами, не будет более рассеян, останавливал слова, готовые сорваться с языка моего. Но поскольку это не приносило мне утешения, я прибег к хитрости: я вздумал сказать ему, что слышал человеческий голос у дверей, и спросить, что это значит. Я надеялся, что, может быть, тогда он откроет мне истину и подаст тем самым случай попросить себя не разлучать меня более с моею сестрою. Я действительно сказал ему об этом с довольным притворством о моем неведении. Однако ж он уверял меня, что мне это мне попросту послышалось, и, не дав больше сказать ничего, оставил меня.
Я не могу изъяснить досады и печали, которую произвела во мне эта неудача. Всякий свободный час прибегал я к дверям, преграждающим вход к сестре моей, окликал ее, но она не могла слышать, и я вынужден был отходить со слезами. По некотором времени удалось мне украсть ключи; при первом удобном случае я отпер двери и побежал к сестре моей. Мы заключили друг друга в объятия и заплакали от радости. Я открыл ей причину, по которой так долго с нею не видался. Мы укоряли за жестокость нашего общего отца, что он разлучает нас, и советовались о средствах, каким бы образом облегчить наши свидания. К тому не было ничего более удобного, как мне открыться в любопытстве, принудившем меня украсть у него ключи, и что я таким образом узнал, что есть у меня сестра. Она одобрила эту выдумку, и я заключил произвести это в действо. Ожидая успеха, мы расстались довольными и с надеждою, что вскоре уже больше не будем иметь препятствий в свиданиях.
Пустынник еще не возвратился, и этот промежуток времени напомнил мне о других дверях, за коими я не бывал и первое открытие которых уничтожило бы мое любопытство. Я отпер их и, проходя по заулкам мрачной пещеры, пришел в круглую комнату, освещаемую слабым светом горящей лампады. По стенам висели разные совсем мне неизвестные орудия, а посредине стоял стол, на котором лежала толстая книга, переплетенная в змеиную кожу. Я выучен был грамоте моим воспитателем; почему мне пожелалось узнать её содержание. Раскрыв книгу, я в увидел ней только одни белые листы.
«Надо же, – подумал я, – для чего иметь такую толстую книгу, если в ней ничего не написано?»