Я не могу изъяснить вам, что произвели во мне её прелести, звук её голоса и манера говорить. Я еще не знал любви, но в несколько минут, взирая на нее, почувствовал, что она овладела всею моею природою. Сердце мое трепетало, язык не произносил ничего, кроме одних бессвязных звуков, однако я поцеловал несколько раз прекрасную руку Алцидыв, прежде чем нашел употребление слов. Тогда повергся я перед нею на колени и сказал ей:
– По смятению, произведенному во мне единым взором на ваши прелести, прекрасная Алцида, познайте какие чувства произвели вы в моем сердце. Это сердце, неподвластное ещё любви, теперь приемлет весь божественный жар её и познаёт судьбу свою. Оно покоряется вам… Вы позволяете мне советоваться с ним, но оно стремится к ногам вашим. Вы определите судьбу его.
Алцида подняла меня и заключила в свои объятия. Я клялся ей любить ее до гроба, а она клялась в том мне. После этого привела она меня в свои чертоги: великолепие их не привлекало моих взоров, они прикованы были к ее прелестям. Каждая вещь подавала нам предлог к новым разговорам, и каждый разговор касался нашей любви. Мы забыли весь свет, мы стали для самих себя всем на свете, мы целовались и повторяли наши клятвы.
– Возлюбленный Зелиан, – сказала она мне между прочим, – я не могу сомневаться в твоей верности, я предаюсь тебе без изъятия, но для совершения брака нашего счастливым и спокойствия нашего невозмущаемым предстоит оговорить ещё некоторые условия.
– Какие, возлюбленная моя Алцида? – вскричал я. – Я клянусь тебе, что потерять стократно жизнь для меня легче, чем хотя бы однажды преступить какое-нибудь твое повеление.
– Произвол судеб расположил состояние мое таковым образом, что я от всего света должна таить мой брак, – сказала она. – Я не могу тебе открыть подробностей причин, принуждающих меня к этому; но и зачем тебе их знать? Итак, постарайся для собственного твоего покоя таить от всего света, что ты стал моим супругом. Я не ожидаю, чтоб тебе трудно было сохранить эту тайну, но ведай, что час, в который ты проговоришься, будет последним моего счастья: ты утратишь меня навечно и вместо спокойствия, которым ты до поздних дней твоих будешь здесь наслаждаться в объятиях моих, подвергнешься разным страданиям. Сверх того, ты претерпишь и наказание: в самый час твоего преступления одна рука твоя потеряет свою природу и, превратившись в твердейший металл, станет бездействующей.
Я посчитал завещание это маловажным и не ожидал, чтоб я когда-либо мог его нарушить, но впоследствии испытал, что человеку нет ничего легче, как впасть в ту пропасть, которой он не опасается. Я уверял мою возлюбленную с великою надеждою, что с этой стороны счастье наше в безопасности. Она во мне не сомневалась, и с того часа я стал благополучнейшим из смертных. Дни наши протекали в совершенной радости, я забыл всё и жил только для Алциды. Я не имел ничего любезнейшего, кроме неё, и даже сестра моя никогда не приходила мне в мысли. Может быть, причиною того был завороженный замок, в котором я обитал, или, может быть, Алцида, изобретающая для меня ежечасно новые утехи, не давала мне свободы опомниться от сладостного моего упоения.
Год ли или больше прожил я, и могу сказать, что это время мог я почитать истинной жизнью в моем веке, – в содружестве моей возлюбленной нельзя было различить времени, оно было мгновенной радостью, всё – только одна минута восхищения. Наконец рок мой превратил всё это в жесточайшее горе. Увы! я все потерял: лишился моей Алциды и лишился из-за своей неосторожности.
Я прохаживался по саду с моею супругою. Время тогда было наилучшее, или мне лишь казалось, что присутствие моей возлюбленной оживляет всё и саму природу. Не знаю каким образом, – ибо не случалось никогда, чтоб отдалился я от Алциды, – отошёл я от нее на несколько сажен. Я хотел уже возвратиться, но представшая мне женщина меня остановила. Я удивился, увидев особу, живущую там, где никого не обитало, кроме меня и моей супруги, и тем больше, что это была моя благодетельница Зимония. Любя ее, как родную мать, я в восхищении бросился в ее объятия. Она, увидев меня, казалась мне обрадованной не меньше.
– Ах, сын мой, – сказала она, – каким образом очутился ты в этом замке, когда я считала уже тебя погибшим?
– Я им обладаю, – отвечал я ей, ничуть не задумавшись, что я хочу сказать.
– Но по какому случаю? – спросила она с удивлением.
– Этот замок принадлежит Алциде, – говорил я, – а я – ее супруг.
– Увы, нескромный Зелиан!.. – раздался голос моей Алциды и поразил меня, подобно грому.
Я понял моё преступление, но было уже поздно помочь моему несчастью. Алцида, стоявшая близ озера, находившегося тут для украшения сада, лишилась чувств и упала в воду. Я имел еще силы, броситься ей на помощь. Едва я успел схватить ее, как она исчезла из глазах моих, а правая моя рука, по самый локоть окунувшись в воду, превратилась в железную. Отчаяние моё превзошло все крайности, и я было хотел утопиться в том же озере, если б Зимония меня от этого не удержала.
– Покорись провидению, – сказала она мне, – все на свете имеет причины, по которым судьба распоряжается человеческими действиями. Ты не мог избегнуть тебе предназначенного, следовательно, не считай неосторожность свою виной своего несчастия. Так должно, чтобы ты лишился и Алциды и собственной руки.
Я возражал против этого и доказывал со своей стороны, что, когда мне должно потерять Алциду, то мне не остается уже зачем жить, и потому нет ничего лучшего, как утопиться в том же озере, которое её сокрыло.
Однако по советам ли Зимонии или просто потому, что наша жизнь вообще всегда неплохая вещь, согласился я остаться пожить на свете и последовать наставлениям моей благодетельницы. Они состояли в следующем.
– Поскольку приключение твое, – говорила она, – соплетено с участью многих особ, претерпевающих гонения от сильного неприятеля, то ты не можешь ожидать окончания своим несчастьям, кроме как в одно известное время, когда и прочие все увидят начало к своему благополучию.
Если ты увидишь руку свою в прежнем состоянии, обнадеживала она меня, ты в то же самое время соединишься со всем, тебе любезным. Наконец не предписала она мне никаких подробностей в моем поведении, не подала никакой особой помощи, каковую оказала мне для розыска сестры моей, кроме того, что велела идти на запад и искать пещеру, содержащую одного зачарованного волшебника.
– Ты не сможешь ошибиться в нем, – сказала она, – ибо тот, коего тебе должно вопросить о наставлении к исправлению судьбы твоей, представится тебе оплакивающим одну мертвую человеческую голову.
Проговорив это, Зимония стала невидимой, а я нашел себя в необитаемой пустыне.
Не будучи в силах из темных слов Зимонии найти надежду увидеть когда-либо мою возлюбленную, я предался всему горю моего отчаяния. Прелести Алциды и мой собственный проступок, наполняли душу мою несказанными муками. Стенания мои разносились по пустыне, но никто им не внимал, кроме моего истерзанного сердца. Я шел, не рассчитывая нигде отыскать отрады моим злоключениям, и радовался, полагая, что наконец достанусь в добычу лютым зверям, обитающим в местах, которыми я проходил.
Все соединилось к тому, чтобы я нашел свой гроб в этой пустыне: мне встречались страшные змеи; необитаемая страна не доставляла мне пропитания; песчаное дно не доставляло ничего ко утолению жажды; я изнурен был голодом, однако ни от чего не погиб. Неизвестная рука меня сохранила, и прежде чем ожидал, вошел я невзначай в искомую пещеру.
Погруженный в уныние, я почти наткнулся на утес одинокой горы, и представьте себе моё удивление, когда я по местоположению узнал ту самую пещеру, в которой меня воспитывал пустынник и которую я бесплодно искал в стране дулебов. То ли, что человек имеет привязанность к местам, в коих воспитан, или надежда узнать что-нибудь о Алциде или о сестре моей доставила мне великую радость этого открытия.
Я вошел в пещеру, но, кроме некоторых гротов, увидел в ней всё переменившимся против прежнего: не было уже того сада, в каком обитала Милосвета, он превратился в темную освещаемую лампадой расселину, до которой я дошел мрачными закоулками. Однако печальные пришедшие тогда мне в голову соображения о сестре моей загладились надеждой, ибо я нашел описанного мне Зимониею зачарованного волшебника и ожидал от него узнать нечто относящееся к судьбе моей.
Он был немолод, и седая борода покрывала всю грудь его. В руках своих держал он мертвую голову и орошал её своими слезами. Найдя его в таком положении, я не хотел показаться ему внезапно, потому что, будучи сам несчастен, считал несправедливостью помешать подобному мне питаться его горем: я остановился. Уныние его казалось мало-помалу меняющимся в отчаяние: он положил голову на возвышенный стол и воскликнул:
– Боги, чем заслужил я гнев ваш? Презирал ли я когда-нибудь добродетель, и приятное вам человеколюбие не было ли руководителем моих действий? Вся вина моя состоит в том, что я по необходимости и защищая сам себя гнал злобного Зловурана, врага вашего и всей природы. Лишь за это я навеки утратил мою возлюбленную и вместо ее божественных прелестей должен взирать на эту безобразную кость… О боги, либо вы не обращаете внимания на мир, вами же произведенный, или вы сами столь же злобны, как и мои гонители, когда беззакония и ложь в нём творятся, а добродетели страдают. Есть ли кто-нибудь подобный мне в горе?
– Конечно, есть, когда не более, – сказал я, приближаясь к нему. – Ты видишь во мне живой пример того, что можно жить, утратив всё, близкое сердцу.
После чего я рассказал ему моё приключение и обстоятельства, принудившие меня искать его плачевного жилища. Я окончил разговор мой словами утешения, в которых старался приободрить его и доказать ему, что несправедливо роптать на бессмертных, когда неизвестно, что злоключения, нам выпадающие, не пойдут нам на пользу.
– Смешно, государь мой, – сказал он мне, – полагать, чтоб справедливо было наказывать невинных: вы не найдете основания, по которым приключающиеся в свете бедствия можно было бы приписать Провидению; если они идут в наказание, то невинные под них не подходят. Если же для примера прочим одному должно пострадать, то я имею причины думать… Однако, не ведая моих приключений, вы не можете никаких делать рассуждений, а я не могу вам рассказать о моих бедствиях. Совсем другое обстоятельство с вами: вы заслужили то, что терпите, и мне сверх того известно, что у вас есть надежда достигнуть счастья, превосходящего прошлое, а я такой не знаю… Но мне некогда с вами беседовать, ибо чувства мои измучены, а сердце моё ищет пищи своей в этих страданиях… Примите этот шарик, – сказал он, подавая мне мяч, – выйдя из этой пещеры, бросьте его и следуйте за ним. Где он остановится, там вы коснитесь его кошельком, который дан вам от Зимонии. В то же мгновение вы увидите на том месте большой замок, наполненный всем необходимым и множеством служителей. Обитайте в нем и употребите ваш неистощимый кошелек для странноприимства и оказания помощи всем к вам прибывающим. Вы не должны отказывать никому, кто бы какую сумму денег от вас ни потребовал; но и никого не допускайте к себе, пока с каждого, желающего вас видеть, не будет взято клятвенное обещание не сказывать никому, что ему известно ваше имя и что он у вас был. Без сомнения, обстоятельства эти должны показаться вам смешными, но именно в них заключается избавление Алциды, ваших родителей и других многих. Когда в числе приходящих к вам с