ало грозящую мне напасть. Оно трепетало, и наполняло ужасом мои чувства. Всякая непритворная любовь недалека от ревности, итак, я полагал княжеское смущение действием красоты моей невесты. Семидесятилетняя его старость не могла убавить моего подозрения, поскольку я видел влюбчивый нрав его. Я цепенел и примечал все движения моего Князя, и если бы кто взглянул на меня пристальнее, легко увидел бы, что я смущен не меньше, чем и он. Надежда на милости его ко мне бросалась тогда всеми силами с ревностью, и едва не лишала меня чувств. Насколько правдивы сердечные предчувствия! Следствие показало справедливость моих догадок. Князь и в самом деле пленился прелестями моей невесты, и не в силах скрыть смущения, заявил, что он весьма занемог. И отлагает совершение моего брака до облегчения своей болезни. Он пошел во внутренние покои, и все разошлись. Один я в неудовольствии и страхе остался во дворце, где предался печальным размышлениям. Я желал видеть князя, но меня не постили к нему. Он отговорился, что болезнь его требует успокоения. Этот поступок вновь подтвердил моё недоверие. Князь никогда до той поры не запрещал мне входить к себе. Я пошел домой, чтобы наедине свободнее размышлять о наступающем на меня несчастье.
«Какую жестокую напасть готовит мне рок мой!» – думал я в себе. Всякое счастье человеческое, есть одна пустая тень. Подпоры огромного его здания не более, чем гибкие хлыстики. Чего бедственного я могу ждать со стороны моего князя? Мог ли я вообразить вчера, что так скоро скроется свет истинного благополучия? Я лишаюсь надежды; погибель моя очевидна. Чего не в состоянии предпринять сильная страсть любви? О чем раздумывает варяжский князь, как сбыть меня с рук своих? Заслуги мои не удержат его избавить себя от соперника, которого его склонность к Всемиле сносить не может. Предпочтет ли меня ему царь скифский? Одно сказанное слово, применит его намерения. Только нежная любовь ко мне Всемилы удерживает еще мое отчаяние. Неужели её прельстит блеск княжеского величества, и променяет она горячность мою, на варяжский скипетр? Ах! нет! Я страшусь подумать, возвести на неё такую измену. Добродетельная её душа никогда на такое не согласиться, и порок не будет торжествовать над её склонностями. Пойду узнать судьбу мою из уст её. Слова её будут законом, определяющим жизнь или смерть мою. Но если она забудет горячность мою… – Увы! этого не могу я представить. Одно воображение это терзает на части мое сердце. Но что делать? Что ни будет, должно идти. Крепись, несчастный. Приготовь себя, может, к принятию мучительной казни.
В таковых, и тому подобных томительных размышлениях, шел я в ту часть двора, где жил скифский царь, чтобы увидеть мою Всемилу. Но представьте ужас мой, когда меня не допустили, и великий спальник, нашего Князя, сказал мне именем скифского царя, чтоб я не ходил в те места, где он будет, находиться со своим домом. Я оцепенел; слова эти едва не закрыли навеки глаз моих. С трудом придя в себя, спрашивал я друга своего Прелимира, ибо он был тот спальник; не ошибся ли он, и мне ли говорит такое? «Можно ли ошибиться в том, что мне сказано с неоднократным подтверждением» – отвечал тот. – Удались отсюда, несчастный Светомил. – продолжал он, – я не имею времени пересказать тебе, что стало того причиною. Мне препятствует опасность долго стоять с тобою наедине. Возьми это письмецо; в нем всё изображено. Усердие мое к тебе принудило меня дать тебе эту записку; но опасайся держать её у себя, и сожги письмецо, или подвергнешь опасности жизнь мою, которую желаю я сохранить на одни тебе услуги». Сказав это, он меня оставил; а я поспешил домой, и прочел в письме том следующее:
«Государь наш влюблен в твою невесту, дочь скифского царя. Он решил на ней жениться. Не ведаю, согласна ли на то Всемила, но отец её принял предложение это с радостью. Брак этот основан на тех же для него преимуществах, как и с тобою. Из всего этого кажется не трудно догадаться, что ты не очень надобен при этом происшествии. Все, что есть опасного, ты можешь себе ожидать. Имей великую осторожность, и знай, что во всем нашем великом Княжестве остался тебе один верный слуга и друг Прелимир».
Громовый удар и весть эта были для меня одним и тем же. Я лишился чувств, и упал замертво в руки слуг моих. Долго ли находился я в оном, безпамятстве, неизвестно; но по пришествии в себя, увидел я присланного от Князя слугу с указом, чтоб я ехал послом к Киевскому князю. И вручил мне приложенную грамоту. Посланный объявил мне, что Князь за болезнью своей не может меня видеть, но чтобы я ехал как можно скорее, ввиду важности порученного мне дела, и что все наставления представлены в указе. Не о чем было думать. Как мне было не повиноваться соизволению моего государя? Я сказал посыльному, чтобы он сообщил князю, что Светомил как прежде не жалел лить крови своей на исполнение повелений его, так и ныне скорее умрет, нежели пропустит что-либо, лежащее до вверенного ему дела, и что настоящее его несчастье, надвижения которого он уже ощущает, но только не уменьшит, но еще преумножит его усердие.
Посланный отошел, и я предался жестокости мучительных мыслей, вливаемых в меня ревностью и несчастною любовью. Но насколько усугубился мой ужас, когда вспомнив о письме Прелимира, я его не нашел! Оно попалось в руки присланному от Князя слуге, который вошел в самое то время, когда, я впав в беспамятство, выронил письмо из рук. Посланный поднял записку и по содержанию счел за необходимое представить её князю!
– Ах! Дорогой Прелимир! – вскричал я, – ты пропал, а я – виновник твоей погибели! Однако прежде чем что дойдет до меня, я умру сам, или исправлю мой проступок, избавив тебя от его последствий.
Каждая минута усугубляла пронзающая меня мучительные воображения. Я видел жизнь мою в крайней опасности, лишенным княжеских милостей и, что всего несноснее, забвенным Всемилой.
«К чему ты приведен, несчастный! – произносил я в моем отчаянии. – Что сейчас препятствует тебе покинуть превратный свет сей? Чего тебе ждать в нем, кроме усугубления твоих несчастий и мук? Князь Варяжский, который был тебе как отец, и коему ты служил с усердием, примерным долгу рабов, обратился для тебя в тирана, не помнит верности твоей, и ищет погибели… О Всемила! жестокая Всемила, я забыт тобою! Таково ли исполнение клятв твоих о вечной ко мне верности? Не следовало ли тебе помнить мою к тебе горячность? Ты стала мне злодейкою; а я люблю тебя. Я страдаю от твоей неверности; а ты веселишься совершая мое бедствие, и не стыдишься, губя меня, прельщаясь блеском варяжского скипетра! К дополнению удовольствия твоего не достает только одной моей смерти. Я доставлю тебе иное, и докажу в последствии, сколь велика была моя любовь к тебе… Чего ждать? Умри злосчастный, и прекрати беды твои».
С этими словами извлек я меч мой, и конечно бы пронзил себя, если бы в самое то время в мыслях моих вдруг не предстал Прелимир.
«Дражайший друг мой! – воскликнул я, – ты один удерживаешь меня от достижения покоя! Несчастье твое меня терзает тем больше, что я ему причиной. Свободу твою считаю я дороже моей жизни. Я перенесу все томления, покуда не избавлю тебя от опасности».
Потом вложив меч мой, стал думал я, с чего начать. Нельзя мне было продолжить пребывание мое в столице. Я положил выехать, и после, тайно возвратясь, постараться избавить Прелимира, который в самое то время, как князь получил им написанное, был закован в цепи, и ввержен в мрачную тюрьму. Слух о его заточении разнесшийся по всему городу, достиг ушей моих. Я выехал, и оставив обоз мой в глухом месте одного непроходимого леса, велел слугам дожидаться себя, а сам, переодевшись в простое платье, и взяв с собою немалое число денег, поехал обратно в варяжскую столицу, постараться о Прелимире. Я не находил к тому иного средства, как подкупить темничного надзирателя. Я заключил остаться в тюрьме на месте Прелимира, его самого выпустить, и принять назначенную ему казнь; поскольку не имел причин стараться о продолжении моей жизни. Блеск золота склонил на мою сторону сторожа, который по малом сопротивлении принял от меня довольно золота, отдал ключи от тюрьмы, и свое платье; а сам в тот же час удалился из Варягии.
Ночь была уже тогда, как получил я способ к достижению в темницу моего друга. Мрачность способствовала моему намерению. Я оделся в платье надзирателя, и под видом, будто бы несу пищу узнику, вошел. Я не могу изобразить жалости моей и его удивления при нашем свидании. Мы бросились друг другу в объятия и долго были безгласны и недвижимы. Но придя в себя, я не мог убедить его покинуть это место, чтоб я остался умереть за него; он никак на это не соглашался. Однако употребленные мною угрозы, что я убью себя в противном случае, если он погибнет, и уверения, что князь варяжский может быть убежден моими заслугами, и возможно простит предпринятую им дерзость, принудили его согласиться.
– Ладно, – сказал, наконец, Прелимир; – я согласен дать тебе испытать единственное средство, оставшееся к моему спасению; но смерть твоя будет с моею неразлучна.
Я дал ему мою одежду, и упросил, чтоб он ехал вместо меня в Киев с грамотою, которую я тогда же ему вручил, и дал письменное повеление к моим людям, чтоб они ему повиновались, как мне самому. При том просил, чтоб он, если можно будет, доставил прежде выезда своего, заготовленное мною письмо к Всемиле, и отдал ему остальные мои деньги. Он залился слезами, и поручив меня Провидению, вышел; а я остался с нетерпением ждать последнего часа моей жизни. Я думаю, вы полюбопытствуете узнать, что писал я к Всемиле. Я помню, что содержание письма было следующее:
«Нынче я испытал всю строгость несчастной моей судьбы. Кажется, что рок мой, за тем только дал мне вкусить малое счастье, чтоб после излить на меня всю свою жестокость, и представить вдруг глазам моим величину моего злосчастия. Я не хочу описывать начала моей к вам страсти; это вам известно. Довольно того, что я достиг вершины, способной составить блаженство моей жизни. Я был любим вами, и мог видеть, что разность состояний наших не полагала препоны в вашей ко мне нежности. Словом я был благополучнейшим из смертных до прибытия нашего в Варяжскую столицу. С того времени судьба отверзла те двери, за которыми заперто было мое бедствие; и оно тем больше меня поразило, чем менее я его ожидал. Наставала минута, которая должна была соединить нас навеки; но эта минута обратилась для меня в смертельное мучение. Она была последняя из моих счастливых дней, и любви твоей ко мне. В эту минуту Князь Варяжский с первого взора был мне предпочтен. Он истребил меня из своего сердца. О жестокая! Что скажешь ты в оправдание твоего непостоянства? Чего еще желаешь, составив для меня цепь терзаний и превратив мои счастливые часы в жизнь, преисполненную горестей? Веселись, неблагодарная, моей погибелью; насыщай свое честолюбие, и ненавидь меня за то, что я любил тебя, и еще люблю больше моей жизни, которая мне несносна стала от твоей неверности. Для чего не могу я преодолеть себя, чтоб тебя возненавидеть? Но, ах! быть тому не можно. Внутри сердца моего воздвигнут храм, навечно красоте твоей посвященный, и который не разорит ни самая смерть. Ведай, немилосердная, что не взирая на твою холодность, несу я имя твое в гроб в своем сердце, и что великая моя к тебе страсть, не позволяющая мне видеть тебя во объятиях другого, кончает дни мои. Живи,