Слова сии наполнили меня яростью, вместо смущения и страха, отчаяния и гнева.
– Так я от тебя страдаю! – вскричал я к главному Вождю. – Ты не стыдишься открыть мне свою порочную душу. Став орудием моего несчастья, ты мне еще и угрожаешь. О! варвар! я исторгну из тебя мерзкий дух, и тогда погибну сам. – С этими словами хотел я броситься и удавить его; но воины схватили меня и растянули по земле; при чем врачи, эти губители рода человеческого, совершили жестокое действие, лишив меня навеки надежды умножить род мой. Кровь текла моей раны, и вытягивала за собою мои силы. Болезнь и присутствие виновника её, равно меня мучащие, наполнили меня свирепством. Я собрал остаток сил, вскочил, и бросился, как безумный, на главного вождя. Стража не успела оказать ему помощи. Он лишился глаза, выбитого моею рукою, и взревел, как зверь, пылая лютостью. Я без сомнения пал бы жертвой его бесчеловечия, если бы не опасался он князя, который и в гневе своем еще любил меня, и щадил заслуги отца моего. Главный вождь велел заковать меня в цепи, а сам побежал стараться о отмщении нанесенного ему бесчестия и скорби.
Между тем Князь раскаялся в том, что поступил со мною жестоко, и наполнен был жалостию, узнав о совершении казни. Главный Вождь прибежал в самое то время с просьбою, чтоб я был наказан; но та не подействовала. Князь счел, что я учинил это в беспамятстве, не в силах сносить мучения. Он сказал вождю: «Ты сам виноват, и жалуйся Небу на свою неосторожность». А обо мне он приказал иметь заботу, чтоб я был излечен, из тюрьмы выведен, и жил в моем доме с достоинством моего первого звания. Это возвратило мне чувство, и дало новые силы к снесению скорби; а главного вождя сделало мне жесточайшим врагом.
Время и заботы окружающих обо мне излечило мои раны. Я предстал перед Князя, пал к ногам его, и приносил со слезами повинную в моем преступлении. Я изъяснил ему, что я не больше виноват, как только невзначай найдя невообразимую красоту, и удивлялся ей тогда, как взят был под караул. Я говорил с таким выражением, что князь, оказав великое сожаление, простил меня, и возвратил свою милость.
Хотя тот случай мой был сперва мне и несносен; однако забыл я мною вытерпленное, и со временем привык жить в состоянии, каковое назначила мне судьба, и переменить которое было не возможно. Я возненавидел женский пол, почитая их прелести за великую пагубу человеческому роду в такой век, когда насилие людей могущественных превратило это блаженное чувство в порок. Любовь, благороднейшая из страстей, и величайшее дарование небес, лишилась своей непорочности, и сладость её стала пагубной отравой. В таком соображении я видел себя счастливым тем, что навсегда избавлен от поползновения предаться во власть любви непозволенной или опасной, или ослепляющей рассудок, или еще какой-нибудь, какой угодно было назвать её своенравным людям.
Прошел год, в который я вел спокойные часы, и в который умножалась против меня злоба главного вождя. Разные выдуманные им на меня клеветнические измышления остались для меня безвредны. Это лишь усугубило его ненависть. Он вознамерился сбыть меня с рук своих через убийство. Случилось мне быть в роще за городом; и на меня напали убийцы, им подкупленные. Я оборонялся с возможною храбростью, и несколько злодеев заплатили жизнью за безбожное свое корыстолюбие. Остальные разбежались, видя бегущих мне на помощь, услышавших крик мой воинов. Я был взят ими, и обливающийся кровью, текущею из ран моих, перенесен в город. Между тем один из наёмников был ими схвачен, и на допросе показал, что они этим убийством должны были исполнить приказ главного вождя. Злодей был казнен, но князю донесли совсем иное, чем было в самом деле. Однако напоследок узнал я о том через моих приятелей, что вложило непримиримую вражду и отчаянное намерение в мою душу.
Я жаловался наедине князю о несправедливом против меня поступке главного вождя. Но князь не мог поверить тому, на что было мало доказательств, и сказал, чтобы я соблюдал осторожность, имея против себя врагов, и что заслуги главного вождя не позволяют начать против его особы явное следствие.
Вскоре после этого случилось нам с вождём сойтись в придворном саду. Едва он меня увидел, как начал ругать всякими язвительными словами. Я не хотел отставать и отвечал ему тем же, пока мы оба, разгорячась, выхватили наши мечи, и вступили в бой. Мне удалось нанести ему две раны, и конечно в запалчивости не оставил я бы его живим, если бы на крик его не прибежали придворные. Я был взят под караул, и по повелению княжескому велено было произвести надо мною суд. Сообщники и приспешники моего неприятеля внушили князю вину мою достойной наказания больше, чем та была в самом деле. Я был лишен чина, и мне запрещено было жить во Пскове. Это завершило мое отчаяние. Я озлобился против врага моего, и выезжая из Пскова, поклялся себя не быть спокойным прежде, как растерзав моего неприятеля собственными руками.
На такой случай я собрал человек до пятидесяти, которые за деньги умерщвлять людей считали обычной работой. Довольное вознаграждение склонило их считать мою обиду читать своей собственной. Я ждал случая к нападению на главного вождя, который вскоре и открылся, когда он поехал в пригородную свою деревню с небольшой свитой. Я напал на него с отчаянием. Все бывшие при нем побиты, а сам он моею рукою был изрублен в куски. Удовльствовав мщение, мог я полагать, что такой поступок повлечет за собой неминуемое наказание. Опасность пребывать в землях моего отечества принудила меня искать убежища, скрывающего меня от поисков мстителей за смерть моего врага. Я склонил моих сообщников последовать за мной, и в тот же день были мы за границами Псковскими. Боясь жить в местах населенных, прошли мы в эту пустыню, находящуюся близ Черного моря, и принялись за сей презрительный промысел. Число подвластных мне людей скоро умножилось и я живу тем, что разбиваю проезжающих мимо сухим путем, и морем купеческие суда. Дикое это место довольно удобно, чтоба сделать неизвестным мое жилище. Сначала обращение мое казалось мне весьма мерзким; но время и необходимость превратили это во мне в привычку, так что я определил остаться на всегда в такой жизни; хотя и весьма часто мучит меня жестоко совесть.
Подумай, дорогой мой Мирослав, как рок играет людьми. Испорченная человеческая природа, ослепясь честолюбием, ввела во употребление почитать различно то, что вышний промысл сделал равным. Главный вождь и я, имеем происхождение от одного того человека, потомки которого населили земный шар; но ему злоба не вменилась в порок, а мое малое и вынужденное преступление было наказано, и этим омрачил я мое природное добросерднчие, подвергнув себя бесчеловечному убийству. Желал бы я, и желал искренне оставить ненавистное мне занятие; но куда я обращусь? Если мне оставить моих разбойников, и удалиться в пустыню: они не простят мне этого справедливого поступка, и за раскаяние моё отомстят мне смертью; а я – человек, и имею слабость заботиться о сохранении моей жизни. Если же мне пойти мне в иные земли; то чем смогу я пропитать себя, не привыкнув жить в бедности? Наконец опасность быть узнанным моими неприятелями, есть больше, чем осмелился бы я показаться в частях России, или того меньше в моем отечестве. И так сочти, любезный Мирослав, порок мой больше достойным сожаления, чем презрения. Я не удерживаю вас в таком месте, к коему и сам имею отвращение; а если вам надобно, то постараюсь доставить вас в ваше отечество. Чрез море есть кратчайшая дорога до границ Киевских. Я отвезу вас сам туда. Если мне удастся этим вам услужить: то в отплату прошу помнить, и сожалеть о моей жизни, которую веду против моих склонностей.
Этим закончил Разбивой свою повесть, и я благодаря его за снисхождению ко мне и попечение о возврате моем в мое отечество, вздумал склонить его оставить разбойничество. Мне он казался жалок. Я представлял ему достаток, дом мой и знатность в благодарность за услуги. Обнадеживал безопасностью и покровительством Киевских князей. Я объяснял ему гнусность его ремесла в таковых словах, что он не мог удержаться от пролития слез. Наконец убедил я его ехать с собою в Киев, и пожить там в моем доме. Он собрал лучшие из своих вещей, и приготовив судно, сел на него со мною и несколькими из своих подчиненных. Ветер дул нам благополучно, дорога наша и мысли направлены были к пределам Киевским, и ничего больше не оставалось нам, кроме надежды иметь впредь жизнь лучшую, чем в пустыне. Два дня плыли мы благополучно; но в третий день буря возмутила небо и море. Порывистые ветры задули жестоко в наши паруса. Корабль наш стенал от ударов волн. Иногда восходили мы на великие кипящие валы, иногда море уходило из-под корабля, и погружало нас в водную бездну. Поблизости мы видели камни и утесы подводных гор, о которые сердитые валы, рассекаясь со страшным шумом, изображали нашу гибель. Все отчаялись обрести спасение, и плачевный вопль поднялся на судне нашем. Ужас отнял у нас возможность управлять кораблём, и очередной великий вал разбил его в щепы. Я успел ухватиться за мачту, и видел всех потонувших в глазах моих. Небо наказало злодеев, из которых один раскаявшийся Разбивой вызывал мое сожаление. Я крепко держался за мачту, и препоручил себя волнам. Наглотавшись соленой воды, я лишился чувств, а придя в себя, увидел, что я лежу на морском берегу. Я встал, и вознёс теплые молитвы Небу, сохранившему мою жизнь. Потом смущение и печаль овладели мною. Куда я обращусь? Размышлял я, кто покажет мне дорогу в мое отечество? «О, немилосердный Разбивой, ты отвлек меня от моего пристанища! Ты лишился жизни сам, и меня поверг в первые мои напасти». – В таких размышлениях ходил по пустынным местам. Горы и вертепы были свидетели моих жалоб. Напоследок изнуренный голодом, встал я на пешеходную тропу, и направился по ней. Чрез несколько дней питаясь быльем, пришел я в жилище пастухов. Они приняли меня со всякой лаской, накормили и, дав на дорогу хлеба и сыра; указали путь к Киеву, отстоявшему от них не далее двухсот верст. Я ободрился, и поспешил в путь, так что в небольшое время был в стенах города, который было навеки отчаялся видеть.