Сочинитель к перу своему.
Наперсник всех трудов, моей изгнатель скуки,
Перо дражайшее, товарищ моих дум!
За чем, скажи, за чем, ты впало в мои руки?
Неуже ли с тобой почище стал мой ум?
Сего ты мне не дашь, уверен я весьма,
Понеже ум в ком есть, так он не от письма.
За чем мы издаем труды свои на свет?
Намерение в том какое будет наше? —
Тебе кажется, что нет книги сия краше.
Но книга ведь должна все то в себе иметь,
Что честь несет творцу, что век наш украшает.
Без этого ведь он конечно погрешает.
И должен наконец с стыда будет гореть.
А мы, скажи, за чем писать сию взялися?
За чем мы на Парнасс не в очередь вплелися?
Но что потею я, а твой тупится нос,
И бредней целый мы воздвигнули Фарос?
За чем казним себя чрез трудные уроки?
Спасибо ль от чтецов за выдумку мы ждем?
Нравы ль просветишь, исправить ли пороки,
Заверено кладем мы в намеренье своем? —
Перо мне говорит:
Ни чуть, и не видать спасибо нам за это.
Пиши хоть года два, пиши еще хоть лето,
Никто хвалы на грош за то не подарит.
Врать воля всем дана, и в том счастлива доля,
Что пошлины с трудов подобных не берут.
За тем лишь верю я, что есть на свете воля,
И что от воли сей писцы со глада мрут.
Но кто целит в порок, нужны острые глаза;
Оглядывайся он, чтоб не дали туза. —
Что ж делать? Поздно нам покинути марать.
Ведь чуть не три ль у нас готовы фолианта;
В последнем же искать мы станем бриллианта,
И ежели найдем: тогда уж станем брать
Хвалу четвериками,
Надуемся и сами.
Тебя мое перо, золотом обложат;
А мне писати страсть, этим приумножать.
Я стану уж писать Трагедии, Поэмы.
Надену на купцов мечи, броню и шлемы.
И войски поручу дьячкам и чумакам;
Посадским бабам страсть вложу я во уста,
И каждой речи дам, по пространие лиета;
Надменный подарю вид, слог моим строкам.
Окраду всех творцов, как это обычайно:
Вольтер, Расин в стихах моих заговорят,
И с ними я тогда поставлен буду в ряд. —
Перо мое в ответ: Конечно все случайно,
Что красть и продавать мысль усопших за свою.
Один лишь терпит в том страдалец наш Пегас,
Коль в оборот попадет в мочальную у нас…
Однако поудержи надежду ты сию:
Пегаса уловить не так легко, как чаешь,
И тысячу препон ловя ты повстречаешь;
И может Аполлон быка тебе вручит,
То сей не на Парнасс, в свой хлев тебя умчит,
И там ревети вы начнете на соломе.
Гремите, не в домик о вашем будет гром. —
Ты правду говоришь, перо дружечик мой!
Я слышал, что Пегас ушел уже домой,
И ныне на Руси, хоть всю её изрыщешь,
Насмешника сего конечно уж не сыщешь;
А может быть в перед придет он побывать.
…..Однако нам сего долгонько будет ждать.
Промежечка сия довольно нам не стать.
И выглянути нам свободное есть время:
Слагай терпенья бремя,
Давай опять марать!
Не сказками теперь палить будем, былямя,
И нолики свои умножим вновь нулями.
Хвалы хоть за ноли не можем мы уж мы брать;
Но страсть к писанью в ком удобно удержать?
Читатель! Ты со мной, конечно, загрустился? …
Прощайте, батюшки! … Опять я врать пустился.
Повесть о новомодном дворянине
На вершинах одной реки, сообщающей воды свои к прибавлению ширины Волги, по ту сторону города, из которого возят в нашу столицу нужные для еды вещи, стоял дом того дворянина, который древность своего рода не мог вычислить далее, как со времени, когда в наших мелких городах взятки дошли до совершенства. Предки его, блаженной памяти, с великим усердием набивали карманы свои трудами тех несчастных, хлопоты коих принуждали подавать прошения в то место, где они отправляли должности повытчиков и секретарей. По несчастью их, такое грабительство дошло до ушей Правосудия. Оно исполнясь гнева, издало закон, по которому всех тех, которые возьмут взятку за то, что закон велит решать безденежно, привязывать для исправления шеями к веревке, висящей у машины похожей на букву П. Эта загвоздка многим попортила крови, или по крайней мере оставила с небольшою сухостью во рту, и положила пределы их корыстолюбию. Родитель этого дворянина, также почувствовал свербёж за спиною, и скучая безвозмездными трудами, оставил приказную службу, купил деревню, и поселился в показанном месте, чтобы безопасно пользоваться награбленным. Тогда скупых было больше, нежели мотов; а ныне их меньше, за тем что последних порасплодилось. Дворянин этот также не слишком тароват был выдавать свои деньги, и больше любил сборы, чем расходы. Он держался своей старины. Единородное его чадо, сын, вышло на свет совсем с противоположными отцовым склонностями. Он лучше знал цену денег, и умел их, не имея еще в руках, употреблять по модным обычаям. Отец его учил арифметике только до умножения: следовательно за грех считал содержать для него учителя-француза, которые без чаю и кофе жить не могут. А это он, следуя преданию наставника людей, что ходят в синих кафтанах с двойным желтым и красным воротником, Аввакума-расстриги, считал за святотатство. Но не настолько он боялся греха, как платы за учение. Итак, для подспорья кошельку, а также чтобы не отстать от дворян, к коим он приноравливался, определил он отправить сына в Москву, чтоб отдать учиться на казенный счет!
Сбирают Несмысла (так назову я дворянского сына) в дорогу. Дают ему дядьку, который хотя и назывался добрым человеком, но в самом деле госпожа совесть в рассуждении его вдовствовала. Настает час отъезда. Чистое родительское благословение было дано Несмыслу вместо всех нужных вещей. Проговорено поучение: не знаться с мотами, и карточной игрой. Несмысл пускает то мимо ушей, и смотрит сколь велико будет награждение родительское в деньгах. Тароватый отец догадывается, что без денег юноше никак пробыть не можно. Вытягивает он из кармана дедовскую содранную с некоторого стольника бархатную мошну, в коей искусным образом было упрятано сорок алтын медных мелких денег.
– Возьми эти деньги, – говорил он, – держи их бережливо, не мотай и не лакомься. Батюшка мой, отправляя меня на Сухареву башню учиться арифметике, дал хотя не так много, однако ж алтын с десять, в этой же мошне. Я жил в довольстве, и назад еще привез целый пятак. Так-то дитятко учись! Не смотри на развращенных людей, кои презирая, дар Божий, пшеничную муку, созданную на пищу человекам, тратят её бесцельно на присыпку своей головы и французских кудрей; а о другом и говорить нечего. Избегай этих ядовитых скорпионов, и опасайся их укусов!
Несмысл с жадностью схватил деньги, думая что они серебряные, и хотя природа одарила его разумом без излишества; однако же он довольно признательно отблагодарил за подарок. Выходит он, садится в роспуски[59], и отъезжает, льстя себя имеющимися у него в руках сокровищами. Он числит в мошне по крайней мере рублев с сотню. Не так радуется кокетка, коей удастся прикинуть к лицу головной убор; не так веселится П…, просыпаясь в родительскую субботу, как Несмысл, поворачивая с боку на бок свою казнохранительницу. Он приезжает на первый постоялый двор, желает осмотреть деньги, но сколь испужался он, высыпав на стол и видя вместо серебра медь? Сколько не выдумывал он средств, но не избрал никакого, которое наставило бы его, чем исправить надобности в проезде до Москвы, и как расположить там жизнь свою. Дядька его приходит, и видя смущение своего господчика, отбирает причину оного. Надлежит ведать, что дядька этот был не из числа деревенских слуг. Он бегая от старого дворянина, живал прежде в Москве у многих тароватых господ; следсовательно понагляделся, как живут ныне в большом свете. Будучи догадливее своего господчика, решил его сомнение, и подал совет объявить войну отцовским деньгам. Несмысл, имевший больше нужды в родительском сокровище, нежели в его жизии, соглашается на все. Он предает на проворство своего дядьки всё, не исключая и тела батюшкина, о сохранении коего заботиться причин он не имел. Слуга вздумал было задавить барина; но спина его изъявила ему в том свое несогласие. По некотором размышлении положено было сделать приступ к кладовой, где лежали деньги. Орудия к осаде приготовлены; слуга поехал назад. Несмысл остался на постоялом дворе, дожидаться благополучного конца предприятию.
Солнышко прищурилось, и уже заснуло. Ночь задернула горизонт черною своею епанечкою. Природа вся почивала, исключая одних ночных птиц, воров и домовых. Последние в это время, сказывают, ездят друг к другу в гости и пируют; а иные пускают кирпичную пальбу из печей на тех, кто им не мил; также объезжают и лошадей в конюшнях. Однако мне следует удержаться от подробного описания ночных явлений. Я – человек не богатый, и помня, что без бережливости прожить в свете невозможно, слова прижимаю. А во избежание излишней траты бумаги, не буду описывать поход вора, готовящегося на приступ кладовой скупого дворянина, и подвину его к самым воротам их дома. Я оставлю его в роще находящейся близ самых ворот, велю слезать с коня, и привязав его к дереву, подумать как начать приступ. Смотрите в каковом пущу я его на двор наряде.
Скупые по ночам, равно как и домовые, имеют свои причины не спать. Дворянин Скрягин (таково было имя отца Несмысла) по тому же всегда бодрствовал. Слугам то было известно. Дядька, опасаясь войти в дом в обыкновенном платье, выворачивает шубу свою и шапку, и надевает их шерстью наверх. В таком платье и без маски мог он показаться на глаза старому Дворянину, с встречаться коим охоты он не имел. Осторожность во всяком деле хороша, а воровстве, говорят, будто бы необходима. Он влезает на двор через забор, входит в сени, и без дальнейших околичностей обухом делает приветствие замку, стерегущему кладовую. Тот упрямится и не склоняется; вор запускает сбоку долото, и просит пробой о дозволении войти. Тот спорит, изъясняет негодование свое тонким звуком, наконец покоряется, и вместе с замком стуча, отлетает прочь от своего караула. Тихая ночь, громкие сени, донесли звук падения замка до ушей не спящего Скрягина. При этом звуке, сердце его вспрыгнуло, подавая весть о опасности кладовой и денег. Ноги его едва могли вынести его на себе в сени. Вор, не ожидая добра от сего явления, спешит бежать вон, но впотьмах встречается с барином. Лбы их сразились, ноги подкосились, и оба они вдруг хлопнулись седалищами об пол. Рука Скрягина, коснувшаяся вывороченной шубы, уверила его что это не вор, пришедший красть его деньги, а домо