им!» Это остановило восторги любовников затем, чтоб вскоре повергнуть их в бесчисленные и несравненно сладчайшие. Громобой помогал стыдливости своей любовницы, схватив её руку, орошая её радостными слезами и осыпая поцелуями; он привел её к ногам волшебницы (у коих они оба поверглись на колени) и умолял не отрекаться от увенчания его первейшим благополучием его жизни. Милана молчала, но взоры ее, обращенные с целомудренной нежностью на своего возлюбленного, довольно ясно показывали, что волшебнице не должно медлить. Та схватила сжатые уже их руки в свою и привела в домашний храм.
Там уже видна была статуя Перуна, сидящего с возлюбленною своею Ладою [74] на великолепном престоле, соединенного с нею гирляндой из цветов. Громовые его стрелы лежали у ног, которые попирали ногами залоги любви их – Леля и Полеля[75], и казалось, что они с насмешкою взирали на своего родителя, показывая тем, что их действия торжествуют над грозным его оружием. Жрец в белом одеянии, прошитом багряными цветами, курил уже на алтаре благовония. На другом жертвеннике готова была к закланию пара горлиц, связанных золотым шнуром; это знаменовало супружескую верность, которой эти птицы являли образец, а золото, их связующее, совершенную чистоту, ибо металл этот никогда не ржавеет. Брачующиеся вступили в храм; жрец, это приметив, схватил жертвенный нож и, вознеся его против них с грозным видом, вскричал: «Удержитесь, дерзновенные, вступить в храм громоносного правителя небес, если только не чистейший пламень любви и вольное желание сердец ваших приводит вас к алтарю брака».
Тогда волшебница, заступающая место свахи, отвечала ему следующее; «Божественные чада великого Перуна видят в душах этой четы, что предстоятель алтаря их родительницы Лады должен обратить сей нож на жертвоприношение». – «О смертные, – вопил жрец, – не раскайтесь! Узы, кои вы на себя возлагаете, одна только смерть разрушает». – «Смерть может их разрушить, но она слаба против любви, возложить оные принуждающей», – был ответ свахи. После этого жрец дозволил вход; хор воспел брачные песни в честь Лады и её детей, Леля и Полеля; сочетающиеся предстали пред алтарем, а жрец начал жертвоприношение. Он заклал горлиц, обмочил снятый с них золотой шнурок в их крови, опоясал им Громобоя и Милану, а жертвенное спалил. После того как пламень обратил жертвы в пепел, жрец взял часть пепла и, смешав его со священною водою, опрыскал тем новобрачных, развязал с них шнурок и тем обряд окончил. Волшебница повела их из храма при восклицании брачных песен; веселье и пиршество началось, и к всеобщей радости подданных Миланы и Громобоя, ибо все, к тому приглашенные от волшебницы, кончились.
Когда наступал час оставить любовников одних, волшебница, введя их в опочивальню, сказала: «Любезный Громобой! Не подосадуй, что я еще на несколько минут должна остановить твои ожидания. Тебе надлежит узнать про приключения твоей супруги, и насколько тем удовольствуется любопытство твое, умножится и цена твоего счастья, и получишь ты наставления, необходимые к благополучию предыдущих дней твоих. Будь терпелив, – примолвила она с улыбкою, – ты еще будешь иметь время отомстить твоей любезной мучительнице за нанесенные ею скорби, ибо мне известно, что взаимная страсть сердец ваших никогда не потухнет». Они сели, и волшебница начала.
Приключения Миланы
Когда угры возвращались из пределов Китая, быв утеснены тамошним народом, коему через многие годы подавали законы, князи угрские Турд и Боягорд поселились со своими подданными около реки Волги и, покорив обитавшую по нагорной стороне реки этой племя чудь, основали свою столицу. Российский великий князь, не терпя таких опасных соседей, поселившихся на землях его данников, пошел на них войною и прогнал за реку Буг. Князь Турд повел свои народы, но брат его Боягорд удержан был прелестями черемисской княжны Баяны. Он потребовал уже её у отца ее, князя Пойвана, за себя в супружество и даже получил согласие, но пред самым своим отшествием, прогуливаясь в саду, Баяна была похищена спустившимся облаком. В то ж время нечаянное нападение россиян понудило печального Боягорда разлучиться навеки с братом своим Турдом, ибо он не мог оставить тех мест, в коих надеялся отыскать свою возлюбленную Баяну. И так поселился он с великим числом преданных себе подданных в пустых Клязмских лесах и, предавшись покровительству российского владетеля, обратился к поискам своей обрученной невесты.
Но куда надлежало ему прибегнуть? Не было человека, способного ему объяснить, что означало это хищническое облако: гнев ли богов или злобу какого-нибудь волшебника. Он объездил все соседние государства, спрашивал совета у оракулов и у всех известных волшебников – никто не мог вразумить его. Боягорд впал от этого в великую тоску, которая снедала его здоровье и незаметно приближала ко гробу. Между тем состояние его меня тронуло. Я, узнав обо всём от одной волшебной сороки из тех, которые посылаются от меня во все части света для собрания вестей и осведомления о несчастных людях, поспешила оказать ему благодеяние и исцелить от угнетающих его горестей. Призвав на помощь волшебное зеркало, отвечающее на все вопросы о прошедших случаях представлением подлинного изображения и лиц, кем и как что сделано, узнала я, что Баяну похитил узрский чародей Сарагур. Этот злой сосуд и вечный мой неприятель влюбился в княжну, увидя её купавшуюся при фонтане, когда он пролетал, скрытый в облако, чрез сады отца ее. Он тогда же похитил бы ее, если б важное происшествие и сильнейшая страсть к царевне Карсене не понуждали его поспешить в отечество[76]. Но когда узнал он, что Баяна готовится вступить в супружество с князем Боягордом, воспылал он ревностью и, похитив ее, прогуливающуюся в садах, унес в Кавказские горы. Там в посвященном порочным забавам своим очарованном замке открыл ей любовь свою, но, получив отказ и по тщетным исканиям сугубое презрение, обозлился и превратил её в сову.
Я не медлила подать ей помощь и обрадовать соединением с её любовником. Я нашла её в глубочайших недрах Кавказа оплакивающую свою участь, разрушила зачарованный замок и принесла мнимую сову в чертоги её любовника, который тогда после бесплодных поисков уже возвратился в дом свой. Я увидела Боягорда изнуренного тоскою. Узрев меня, принудил он себя, невзирая на слабость сил своих, встать с постели и оказать мне почтительный прием. «Не принуждайте себя, – сказала я ему. – Добрада[77] пришла исцелить вас от печали, похищающей ваше здоровье. Эта птица подействует, чтоб вы сочли себя мне обязанным». – «Милостивая государыня! – отвечал мне князь. – Я очень благодарю вас за намерение, но если вы хотите возвратить меня от гроба, в который я упасть желаю, то я отвергаю вашу помощь. Айша с возлюбленной моей княжны, я презираем всем светом и самим собою. Я не могу утешаться птицами». – «Возьмите сию в ваши руки, – подхватила я, – она скажет вам вести о Баяне». Князь вострепетал от радости, схватил сову в свои руки, а я в то мгновение ока возвратила княжне Баяне прежний её образ. Не возможно изобразить радости этой любящей четы: они упали к ногам моим, но я не допустила и, открыв им о себе, обнадежила их моим покровительством против Сарагура. И поскольку к тому времени родители Баяны уже преселились из этого света, а народ черемисов был покорен россиянами, то брак этих любовников совершен был мною. Я с помощью таинственных лекарств возвратила здоровье супругов, увядшее было от печалей, соорудила важный талисман для охраны их от козней чародея Сарагура и, запечатав его печатью Чернобога, дала им волшебный колокольчик для призывания меня в случае надобности и, уверив их в моей дружбе, с тем их и оставила.
Боягорд и Баяна жили в совершенном согласии; любовь награждала их беспрестанным весельем и учиняла нечувствительной потерю престолов. Владеть взаимно сердцами предпочитали они владычеству над целым светом. Чрез три года, к новому укреплению любви своей, дали они жизнь возлюбленной твоей супруге Милане. Рождение её отпраздновано было в этом доме с общею радостью только всех их подданных, ибо Боягорд ни с кем из соседей своих не мог иметь знакомства в рассуждении того, что земля, коею он владел, по просьбе его, для лучшего избежания от могущих случиться беспокойств, превращена от меня с самого возвращения Баяны для всех посторонних людей в вид непроходимой пустыни. Одна только я призвана была от них к этому празднеству; они отдали мне в защиту дочь свою, и я оттого за добродетели родителей не могла отказать их дочери. Я одарила её красотою, разумом и благонравием. Но обстоятельства мои меня отозвали.
Уже Милана вступила на четвертый год. Родители её сидели в саду, прохлаждаясь приятным вечерним воздухом и утешаясь невинными ласками своей дочери. Вдруг при светлом небе ударил гром, и густое черное облачко упало у ног их, которое, вскоре рассыпавшись, представило ужаснувшимся их взорам лютого Сарагура. Этот чародей, давно уже питающий яд в душе своей за воспрепятствование мною его лютостям, хотел оный изрыгнуть на покровительствуемых мною Боягорда и Баяну; он изыскивал, когда я отлучусь к престолу великого Чернобога для отдания отчета в делах моих, чтоб напасть на них, и это время показалось ему удобнейшим. Он не ведал, до прибытия своего в сад их дома, что мною сооружен талисман, защищающий родителей Миланы от его варварства. Познав бездействие своего, чародейства заскрипел он зубами от досады, пена брызгала изо рта его, и со сверкающими пламенем глазами он говорил: «Не думайте, враги мои, чтоб без отмщения осталась моя обида, которую для вас терплю я от Добрады; если власть моя уже не простирается до вас, то она еще сильна для того чтобы сделать несчастною жизнь вашей дочери. Мне не можно покуситься ни на жизнь ее, ни на похищение, но тем не менее учиню я её судьбу злосчастною… Какое удовольствие восторжествовать над Добрадою и показать ей, что есть часы, в кои я от нее безопасен! Она не может теперь отлучиться из капища Чернобога… Внимайте, бездельники! Боягорд, лишивший меня Баяны, а ты, Баяна, пренебрегшая честью быть моей наложницею, лишитесь своей единственной дочери. Она, достигнув двенадцатилетнего возраста, станет невидимкою. Очарование это никакою силою не может уничтожиться, разве что влюбится в нее молодой мужчина, который должен быть пригож, добродетелен и неустрашим. Это же потому невозможно, что в невидимку влюбиться нельзя, а притом и выполнение моего талисмана, который покоится в моем желудке, в подробностях состоит в том, чтобы этот влюбившийся в нее любил её страстно и отрекся, вечно любя, не видать и чтоб опытами доказал, что на этих условиях её любит. Видите ли вы, что я вам приготовил? Вы не будете утешаться созерцанием своей милой дочери, а она не получит мужа; гнусный род ваш пресечется, и Милана не будет иметь утешения в обхождении с людьми, ибо, хотя голос её и будет слышен, но всяк станет убегать от нее с ужасом, считая за привидение». Сказав это, бросился он к Милане, вырвал несколько волос из её головы и, пробормотав какие-то заклинания, проглотил их. Совершив это, явил он на лице своем варварское удовольствие, захохотал громко и, обратившись в великого черного крылатого змея, скрылся с глаз их.