с моей стороны, толь удачно управляла всеми стечениями обстоятельств, что вы расстались со своею невидимкою влюблены до крайности, так что согласились любить её вечно, не видя, и тем выполнили часть чародеева условия.
По удалении Миланы показалась я ей, открыла, что любовь её к вам мне известна, запретила ей говорить с вами и приступила к опытам, или, лучше сказать, к усилению вашей страсти. Я была тем самым невольником, который вам прислуживал. Зная, что препятствия умножают страсть, старалась я вам в ней противоречить и уверять вас, что вы влюбились в видение, но чтоб вы и в самом деле не вняли на моим доводам, то показала я вам портрет Миланы. Ну а дальше был уже труд предчувствования души вашей, что вы в портрет влюбились. Скрыв его, увидела я, что любовь ваша возросла, ибо вы поддались отчаянию. Когда же вы для пользы вашей любовницы со всею горячностью к ней отреклись от желания её видеть, главная часть талисмана была разрушена, и к отраде вашей позволила я Милане поговорить с вами. К совершенному уничтожению колдовства оставалось только испытать вашу неустрашимость; которая мне была уже довольно ведома, и для того не хотела я подвергать вас опасным опытам. Но вы, Громобой, признаетесь, что учиненные мною игрушки не казались вам таковыми издали, чтобы никто иной, кроме Громобоя, не мог досадовать, что не нашел их таковыми же и вблизи.»
«Что же до тебя, княжна, – говорила Добрада Милане, – не думай, чтобы супруг твой чем-нибудь уступал тебе; если ты полюбила его только в нем самом, то знай, что он не уступает тебе в богатстве и природою. Он происходит от славенских государей, ибо предки его имеют в жилах своих кровь великого князя Авесхасана. Но теперь, мои любезные дети, я должна вас оставить: звание мое влечет меня в другие места. Я уверяю вас в моем дружбе, но, может быть, никогда не понадобится вам моя помощь поскольку, что небеса обещают вам счастливую жизнь; которая будет цепью вашей взаимной любви и веселья. Спокойствие дней ваших ничем не нарушится, если вы не пренебрежете одним завещанием. Оно состоит в следующем: в книге судеб определено иметь вам только одного сына, но опасайтесь дать ему жизнь в предпразднество богини Дидилии[78], ибо в таком случае вы не будете иметь счастья утешаться детством вашего сына. Правда, он будет великим богатырем, но подвергнется великим бедствиям, и вы не увидите его до самого тридцатилетнего его возраста.
Волшебница, сказав это, обняла Громобоя и Милану; светлое и блестящее облако покрыло её и помчало на юг. Любовники не очень грустили, разлучаясь со своею благодетельницею, ибо в период её расскакза обоим очень хотелось, чтоб повесть Добрады была покороче. Итак, Громобой стал счастливейшим супругом благополучной Миланы. Они затеяли на многие дни пиршество для общих своих подданных и всегда старались услаждать их рабство своими снисхождениями и благодеяниями так, что те считали в них отца и мать и предупреждали все пожелания их охотным исполнением. Где есть общежительство, там может быть без рабства, но состояние господ и подданных не может быть счастливым, если первые не будут стараться показывать, что они господа, а вторые – чувствовать, что рок определил им быть рабами; словом, подражать Громобою и его подданным.
Заключение приключений Громобоя и Миланы и начало собственных случаев дворянина Заолешанина
Дни новых супругов текли в совершенном благополучии, любовь их час от часу умножалась, и они не имели желать ничего, как только любиться вечно. Милана пеклась лишь о том, чтоб не учиниться матерью в предпразднество Дидилии, ибо ей хотелось воспитать своею грудью маленького сына, и она клялась, что никому не отдаст того, что должен походить на юного Громобоя.
Милана часто спрашивала у жреца, когда будет праздник Дидилии; тот объявлял об этом; однако она забыла в навечерии, и в самый сей праздник Добрада предстала поздравить их с добрым утром. «Вы забыли мое завещание, – сказала она им. – Но чему быть, то не минует. Громобой! Ты стал отцом славного богатыря, который весь свет наполнит звуком великих своих подвигов; но я знаю, что для тебя это лестно, итак, не для того пришла я, чтоб тебя поздравить, – сказала она с дружескою усмешкою, – но чтобы утешить Милану и приготовить её заблаговременно к лишению сына, которого она от дня рождения его не увидит чрез тридцать лет. Я надеюсь, что вы, дочь моя, – говорила она к Милане, – снесете великодушно определение судьбы. Не заботьтесь о его воспитании, ибо я беру его на себя. Прощай, Милана! Не думай плакать о том, что ты не будешь играть младенцем, но радуйся, что ты стала матерью великого человека, который украсит имя твое славою и честью». С этими словами она исчезла. Милана заплакала, но Громобой умел её утешить и приготовить к вручению сына своего чрез девять месяцев Добраде. Те протекли, и только лишь успели они поцеловать своего прекрасного младенца, волшебница явилась, взяла его у них из рук и унесла за леса Клязьменские. От того богатырь и был прозван дворянином Заолешанином, хотя, впрочем, собственное, имя его было Звенислав.
Оставим теперь его родителей, ибо чрез все тридцать лет, в коих не видали они своего сына, ничего противного с ними не случилось. Они препровождали спокойную и приятную жизнь, а Громобой своей любезной супруге скоро привел в забвение, что не сама она воспитает своего сына.
Добрада принесла младенца в зачарованный замок, вручила его русалкам тех лесов[79], повелела им охранять ребенка и определила львицу в его кормилицы. Зверь этот отправлял свою должность с величайшим прилежанием, дитя росло не по годам, а по часам; прелестные девицы лесов не спускали глаз с его своих и находили удовольствие насыщаться созерцанием красоты его. Шести лет Звенислав имел уже рост обыкновенного человека и такую силу, что великий дуб мог сбивать кулаком с корня. Разум его соответствовал росту, он развился прежде времени и учинил его способным к принятию наставлений. Добрада не упустила стараться украсить дарования его науками; она пришла в это время, наградила львицу за труд, дав ей крылья, и к великому сожалению лесных нимф взяла с собою Звенислава. Русалки тех лесов столь огорчены были этим лишением, что с того времени не плетут уже они зеленых кос своих, их видят иногда бегающих с растрепанными волосами или качающихся на ветвях берез и произносящих свои жалобы.
Звенислав перенесен был в палаты двенадцати мудрецов, стоящие на Востоке, на неудобовосходимой горе истины. В эти палаты путешествуют ученые, но мало из них имели счастье, преодолев труд, достигнуть тех палат. Мудрецы по повелению Добрады приняли Звенислава, как её собственного сына; они чрез десять лет наставляли его во всех знаниях, науках и упражнениях тела, и к концу этого времени мог он быть образцом учености, благонравия, храбрости и богатырства. Волшебница опять предстала и, поблагодарив мудрецов за труд, взяла богатыря, свела его на низ горы по золотой лестнице, украшенной разноцветными коврами. Остановившись в пространной долине, говорила она ему следующее: «Любезный мой сын! Я могу тебя назвать этим именем, потому что родители твои дали тебе лишь жизнь, а я учинила тебя способным к проведению её в славе и добродетели. Участь твоя не из лучших, ибо ты спокойствия до тридцатилетнего твоего возраста иметь не будешь. Покуда достигнешь ты этого времени, ты не узнаешь и не увидишь своих родителей; беды и опасности будут сопутствовать делам твоим, и одна только добродетель будет тебе в том помощницею. Я, которую считаешь ты своею матерью, волшебница Добрада; но хотя я и великую имею власть и могу потрясти всем светом, но не ожидай от меня защиты: со всею моею к тебе любовью я не властна только в тебе одном. Оборона твоя против всех злоключений должна быть твоя храбрость и великодушие. Терпи все случаи, будь бодр в бедах и умерен в счастье; не забывай справедливость, держи всегда данное обещание и не делай никому того, чего себе не хочешь. Защищай притесняемых, почитай женский пол, избирай из него себе достойную, чтоб учинила остаток дней твоих благополучными, но не предавайся и не будь рабом их прелестей. Когда исполнится тебе тридцать лет и я увижу, что ты не уклонишься от добродетели, я увенчаю твое мужество и возвращу тебя твоим родителям. Не выспрашивай у меня ничего и шествуй куда хочешь. С этого часа ты начнешь быть богатырем, ибо в таковое звание я тебя посвящаю». Сказав это, надела она на него броню, опоясала мечом, вручила копье и велела, чтоб он сам достал себе коня богатырского. После чего, дунув на него, исчезла в глазах его, и Звенислав очутился в преужасной пустыне.
«С чего я начну? – размышлял богатырь, сев под сенью стоявшего тут дерева. – Куда мне обратиться? Я не ведаю, где я и где мое отечество. Мне не дозволено видеть моих родителей, но я и не знаю, где они. Благодетельная моя волшебница предоставила меня собственной моей участи. Я – богатырь и должен странствовать, но похож ли я на него, не имея коня? Могу ли я его сыскать себе в пустыне, где, может быть, вернее всего умру с голоду… Однако ж Добрада велела мне быть терпеливым, и я очень худо начинаю мое звание, показывая в себе такое малодушие». После этого рассуждения он приободрился и начал любоваться, рассматривая свое оружие. Добротность оружия его порадовала и опять напомнила ему о коне. «Ах, если б я был не в пустыне, первый же встретившийся со мною богатырь снабдил меня им; но здесь я не имею надежды проявить своей храбрости». Он бы и далее продолжал свою мысль, если б достигший его слуха тяжкий вздох не остановил ее. Звенислав осмотрелся по сторонам, чтоб заметить, откуда он произошел, и не мог никого увидеть. Удивление его об этом было тем большим, что том месте не было ничего, кроме того дерева, под которым он сидел, и за что можно было бы спрятаться. Он не мог утерпеть, чтоб не закричать: «Несчастный! Кто бы ты ни был, не скрывайся от меня; тебе не следует опасаться предстать богатырю, который за удовольствие сочтет защитить тебя, если ты сносишь притеснения». – «Ах, добродетельный богатырь, – отвечал ему голос. – Каким бы обязана была тебе злосчастная Любана, если б только в твоих силах было возвратить ей первый её образ». – «Но где ты? – сказал богатырь с изумлением. – Не опасайся показаться человеку, обязанному сохранять почтение к твоему полу». – «Ты близ самого меня, – отвечал голос. – Дерево, подавшее тебе защиту от солнечных лучей, прибегает под твое покровительство. Это я, несчастная, приведенная в столь жалкое состояние злобою Яги Бабы. Она не удовольствовалась, лишив меня моего возлюбленного царевича, но превратила и меня саму в это дерево. Если ты находишь в себе довольно человеколюбия, чтоб помочь мне, и столько же храбрости, чтоб убить крылатого змея, обитающего в сей пустыне, то не медли возвратить мне человеческий вид, помазав меня желчью этого змея». Дерево не могло больше говорить, рыдания пресекли слова его, но того и было довольно, чтобы воспламенить витязя к славному подвигу. «Будьте уверены, Любана, – сказал он, – что я погибну сам или принесу вам желчь, которой вы требуете». Он проговорил это и пошел искать чудовище.