Звенислав провёл весь тот день, всходя на крутые утесы каменных гор, перелазя стремнины и опасные пропасти, но не увидал ни одной живущей твари. Он очень утомился, когда взошел на приятный луг. Текущая по нему прозрачными струями речка призвала его утолить свою жажду. Он пил, думал о змее, досадовал, что его не нашел, и увидел девицу, гонящую стадо овец к тому самому месту, где он сидел. Красота этой девицы была столь велика, что богатырь не мог защититься от происшедших в сердце своем движений; он вскочил и, наполненный изумления, повергся пред нею на колени. «Божество ль ты или смертная, – говорил он, – я равно счастлив, что тебя вижу». – «Не унижайте себя, витязь, – отвечала девица, застыдившись. – Я весьма удалена льстить себе: невольница Бабы Яги не заслуживает такоего почтения». – «Это не мешает, чтоб я отдавал вам справедливость и предложил мои услуги. Вам стоит только повелеть, чтоб я принудил Бабу Ягу возвратить вам вольность», – говорил Звенислав, еще более пленясь её скромностью. Девица казалась тем быть тронута и, для того подойдя и поднимая богатыря, отвечала ему: «Я очень признательна к вашему великодушию, храбрый богатырь, чтоб могла подвергать опасности дорогую жизнь вашу для моего освобождения. Мне известна сила Бабы Яги, которая подкрепляется крепчайшим чародейством, и для того удалитесь отсюда поскорее; мне очень будет жаль, ежели вы за встречу со мною заплатите жизнью». Овцы её напились, и она погнала их прочь. Звенислав не мог остановить её и бесплодно упрашивал показать себе жилище Яги Бабы. Красавица удалилась, а богатырь остался в великом смущении. Он спрашивал у своего сердца, какое действие произвела в оном эта встреча, и узнал, что оно пленено до крайности прелестями невольницы. Он рассуждал, надлежит ли ему следовать сей склонности и не противно ли будет то званию его, чтоб влюбиться в простую невольницу, но сердце его вмешалось в сии рассуждения, обратило их в свою пользу и сделало то, что он забыл искать змея и остался дожидаться утра на берегу речки в надежде, что поутру увидит опять девицу, гонящую свое стадо. Некоторые травы послужили ему к укреплению его желудка, но сон убегал от глаз его. Он наполнен был воображением о похитительнице своего покоя. «Боги! – думал он. – Сие сверхъестественно, если вы вливаете в меня чувства любви, кои мне доселе были неведомы, для того только, чтобы я любил без надежды. Красавица эта не хотела со мною оставаться, её не удерживало здесь то, что меня влечет к ней. Ах! Она не находит во мне того, что меня к ней привлекает». После таких страстных мыслей переходит он к рассуждениям. «Чего хочу я? – вопрошал он сам себя. – Желаю, чтоб меня любила девица, которая не ведает, кто я, и которой я сам не могу сказатьо себе… На какой конец хочу я убедить её полюбить меня взаимно? Состояние мое и бедствия, обещанные мне еще на четырнадцать лет, дозволяют ли мне предложить ей пристойные условия? Нет, странствующему богатырю не должно иметь жены, но если б и можно было, то зачем мне делать её участницей моих трудов и опасностей!.. Истреби, Звенислав, неприличную склонность и помышляй лишь об одной славе». Но сердце его делало другие предложения; оно говорило: «Ищи, Звенислав, понравиться сей девице, она та самая, которая по желанию Добрады должна составить благополучие предыдущих дней твоих. Ищи обязать её освобождением из невольничества, покори себе тем её сердце, возврати её в отечество, и тогда не может она остаться равнодушной к твоим услугам». Так заключил он следовать влияниям любви своей, и утро привело опять милую его пастушку к берегам водным. Она не ожидала, чтоб витязь осмелился ночевать близ такого опасного соседства, и для того, не приметив его, начала мыть свои ноги. Счастливый богатырь не смел дышать и чаял, что только богиня может иметь столь складные и белые ножки; прелести которых сделали так, что Звенислав поклялся не любить никого на свете, если ею любим не будет. Девица села и, чая себя быть уединенной, начала вздохом, потом говорила: «Может ли быть кто меня несчастнее? О жестокая судьба! Не довольно ли для тебя, что ты лишила меня моего отечества и из княжеской дочери сделала последнюю служанку Яги Бабы? Но тебе надлежало прежде, нежели я могла управлять моим разумом, подвергнуть меня жестоким чувствованиям любви безнадежной». – «Она любит уже», – сказал Звенислав, и сердце его затрепетало; но девица вывела его из смятения, в кое ревность готова была его повергнуть, продолжая свою жалобу: «О прекрасный витязь! Надлежало ли тебе встретиться со мною затем, чтоб я не знала, кто ты, и не имела надежды когда-либо тебя увидеть, и в сем ли месте следовало тебе заразить мою душу? Если б ты появился при дворе отца моего, там, может бы, я могла удержать тебя, там, может, удобнее бы мне было наградить тебя не одним моим сердцем, но и короною. Но ты уже удалился, прекрасный витязь, я не имею надежды тебя видеть… Ах, я сама причиною: сколько он убеждал меня вчерась помедлить… Он был ко мне не нечувствителен и…» – «Боги!.. Я любим тобою, прекрасная княжна!»– вскричал Звенислав и с последним словом был уже у ног ее. Он не мог больше выговорить; сама княжна от замешательства и стыдливости, что узнали таинственные её чувствования, сделалась безмолвна; но Звенислав скоро пришел в себя, радость и любовь учинили его красноречивым. «Так, прекрасная княжна, – говорил он, – можно ли быть нечувствительным, имев счастье вас увидеть? Вы бы увидели меня умирающего на этом самом месте, если бы я не узнал, что я благополучнейший из смертных… Но не раскаивайтесь, прелестнейшая в своем поле, что нечаянно узнал я то, что, может бы, вечно погребено осталось в душе вашей. Если вы награждаете любовью вашею страстнейшего человека, то верьте, что притом почтительнейшего, который прежде согласится тысячу раз пронзить грудь свою, нежели сделать, чтоб вы в любви своей раскаялись». – «О великая богиня Лада! – сказала княжна. – Когда тебе угодно было расположить обстоятельство так, чтоб узнал тайнейшие мои чувствования тот, кто впервые произвел их в моем сердце, сделай же, чтоб я питала их небесплодно и чтоб смогла увенчать того, который составит благополучие дней моих… Поздно уже мне скрываться, любезный витязь, когда ты узнал происходящее в душе моей. Признаюсь, что я была бы вечно несчастлива, если б ты о сем не ведал или бы расстался со мною вчерась с равнодушием. Я с первого взгляда на тебя почувствовала всё действие твоих совершенств, заключила вечно воздыхать, не имея надежды тебя увидеть, и не быть ни чьею. Не видать тебя! Какие мучительные родились от того в душе моей воображения! Я не могла заснуть и, конечно бы, не преодолела себя идти искать тебя в сей пустыне, если б мучительница моя не запирала меня по всякую ночь в чулане и если б чрез то самое не опасалась предать тебя ей в руки… Но поверишь ли, Звенислав, что боги оправдают любовь нашу?» – «Откуда вы знаете мое имя?» – вскричал богатырь, целующий беспрестанно её руки. «Я знаю больше о тебе, нежели ты сам. Внимай: когда я, отчаиваясь тебя увидеть, заснула уже перед рассветом, предстала ко мне величественная женщина в белом одеянии. «Дочь моя! – сказала она. – Не стыдись тех чувств, которые произвел в тебе незнакомый богатырь: небеса их благословляют, ибо он назначен быть твоим избавителем и будущим супругом. Но прежде, чем вы соединитесь, должны будете претерпеть многие препятствия». После этого открыла она мне о твоей природе, но запретила объявлять тебе о том, если где случится мне тебя увидеть. Она стала невидима, а я проснулась и к величайшему моему удовольствию пришла на это место».
Радость Звенислава о столь счастливом известии была неизъяснима. Княжна, со своей стороны, не считала за преступление принимать нежнейшие выражения своего любовника и соответствовать ему взаимною ласкою; они клялись друг другу в вечной верности. По прошествии первых восторгов Звенислав полюбопытствовал узнать, кто такова его любовница и каким несчастным случаем впала во власть Бабы Яги.
«Приключения мои очень невелики, – отвечала ему княжна. – Я зовусь Алзаной и я – дочь Котагеда – князя, владеющего над сильным народом обров, обитающих при великой реке Дунае. Родитель мой был великим охотник до звероловства, он нередко брал с собою в леса и мою родительницу. Мне было только десять лет, как случилось так, что матушка, будучи приглашена на очередную охоту, взяла и меня с собою. Тенёты[80] рассыпали, и гоньба зверей началась. Я, с младенчества упражняясь владеть оружием с братом моим Тарбелсом, выпросила дозволение со стрелами моими отведать счастья в ловле. Гоняясь за лисицами, потом за дикою козою, удалилась я несколько от моих родителей. Вдруг поднялся великий вихрь, деревья раздавались на обе стороны, и я увидела Бабу Ягу, скачущую на ступе, которую она словно лошадь, погоняла железным пестом. Она была так страшна видом, что я, увидев ее, затрепетала. И можно ли не испугаться? Представьте себе пресмуглую и тощую бабу семи аршин ростом, у которой на обе стороны торчали, равно как у дикой свиньи, зубы, аршина полтора длиною, притом же руки её украшали медвежьи когти; она приблизилась, схватила меня и помчала с собою. И хотя телохранители, со мною бывшие, и пустили в неё тучу стрел, но те ей никакого вреда не сделали. В ужасе я слышала только жалостный стон моих родителей, и с тех пор я их не видала. Баба Яга часа в два привезла меня на своей ступе в здешнее жилище свое, хотя в рассуждении быстроты, с каковою мы скакали, считаю я, что прохали мы не менее двух тысяч вёрст. Я плакала безутешно, а особенно, когда увидела, что Баба Яга, готовясь обедать, вынула из печи зажаренного мальчика лет шести; я не могла ожидать и себе иной участи, кроме как насытить алчность моей хищницы. Но Баба Яга обнадежила меня тем, что она, почитая мое происхождение, удостаивает меня принять в свои дочери и поверяет потому своё стадо. Я участь мою сочла счастливою, и всякий бы тех же, надеюсь, был мыслей, потому что лучше княжеской дочери быть пастушкою Бабы Яги, чем жарким на её столе. Три года уже веду я такую жизнь и начинаю привыкать к моей участи, хотя часто с сожалением вижу смерть невинных детей, которых ведьма моя крадет и пожирает. Она каждый день выезжает на свою добычу, как только взойдет солнце, и возвращается к половине дня. Мне она поручает весь дом, а не дозволяет ходить только в один сад. В том саду, как я приметила, бережет она крылатого змея, которого каждый день навещает, и возвращается от него иногда в слезах, а иногда в великом гневе, который всегда оканчивается вздохами. Я думаю, что этот змей её любовник и, как видно, не взирая, что он чудовище, не находит склонности отвечать её страсти». – «Ах, княжна, – вскричал Звенислав, – я думаю, что этот самый змей и есть тот, которого я ищу и из которого мне должно вынуть желчь для освобождения одного зачарованного дерева». – «О, боги!..»– в этот самый миг вдруг возопила Алзана, и в то самое мгновение Звенислав увидел напавшего на нее крылатого, ужасного виду змея. Но не успел он обнажить свой меч, чтоб защитить ее, как чудовище проглотило его любезную и поднялось на воздух. Сердце его окаменело, он не мог произносить жалоб, и одно отчаяние подвигло его бежать и растерзать чудовище. Он гнался за ним; змей, казалось, не мог долго летать и опускался всё ниже к земле; Звенислав удвоил бег. Уже он достигал его, уже меч звенел от ударов в длинный хвост его, но змей ударился в утес каменной горы, которая разверзлась, скрыла в себя его и опять сомкнулась. Звенислав, видя невозможность ни отмстить, ни погибнуть, упал на землю, проливал слез