Невозможно изобразить, чем стал Буйслав при этом неожиданном происшествии: он окаменел, не мог выговорить ни слова и через несколько часов пришел в память, чтобы терзаться угрызениями совести, кои дотоле умел отвращать от души своей. Между тем тело отнесли в дом мой; несчастная мать, увидев окровавленные одежды и наконец бездушную дочь свою, пришла почти в подобное состояние; она только спросила: «Чья рука произвела это?» – и, получив в ответ, что дочь её сама лишила себя жизни, чтоб сохранить честь свою, вскричала: «Любезная дочь! Я не буду тебя оплакивать». Она бросилась потом к телу, чтоб обнять его, но, взглянув на него, вострепетала, упала и скончалась.
Сколь ни болезненно мне было лишение всего, что было мне на свете мило, но добродетель моей дочери значительно ослабила печаль мою. Мне казалось, что сетование мое очень умеренно, однако я настолько ослаб, что не мог встать с постели. Между тем не забыл я о моей должности и послал за тайным дьяком, чтоб вручить его грамоту и полный отчет моего посольства для донесения государю, чего за слабостью сам не мог исполнить. Дьяк тотчас приехал и с ним несколько скрытных моих неприятелей. Они поздравляли меня с благополучным успехом и, по выходе дьяка, начали рассказывать о происшествии с моею дочерью в таких выражениях, что не сомневались, чтоб я не получил охоты отмстить Буйславу; они давали мне понять, что я найду помощников, если возымею такое намерение. Слова их возбудили во мне досаду; я знал все их происки и для того не утерпел обличить их в то же мгновение. «Чего вы от меня хотите, предатели? Излить яд свой в мою душу? – вскричал я. – Вы поразили меня, а не государь, не возмогший противостоять вашим хитростям. Он – человек, и Мирослав видит в нем только своего князя, коему всегда будет верен. Подите с глаз моих, изменники, и опасайтесь всего, что вы заслуживаете! Видите ли, что все нанесенные вами мне раны не в силах доставить вам торжество над верным сыном отечества? Я не восстану на оное и никогда не буду возмутительным против моего монарха». Слова мои имели столь сильное на них действие, что они с великим стыдом от меня вышли.
Хотя сначала я и думал, что, посвятив себя упражнениям моей должности, смогу забыть мое несчастье, но, по прошествии первых стремлений тоски моей и когда смог рассуждать свободно, сообразил я всё течение моей жизни и нашел в ней таковое побуждение свет возненавидеть, что в ту же минуту заключил оставить мое отечество и удалиться в пустыню, как скоро здоровье моё то дозволит.
Упражняясь в сих рассуждениях, увидел я вошедшего ко мне Буйслава. «Ах, государь! – вскричал я, принуждая себя встать с постели. – Еще ты ко мне милостив: ты навещаешь несчастного Мирослава!» Слова мои были громом для раскаявшегося Буйслава; он вострепетал, отступил назад и, повергшись в кресла, в безмолвии устремил на меня смущенные взоры. Между тем я сполз с моей постели и обнял его колена. Он схватил мою руку; она чувствовала, что держащие её длани колебались; самое лицо князя изменением своим являло терзание; он хотел говорить, но слова умирали на устах его. «Государь! Я знаю, что ты мне сказать хочешь…» Большего я не мог произнести, слезы мои пресекли. «Я лишил тебя всего!»– возопил Буйслав и, возрыдав, упал мне на шею; мы плакали вместе. «Ах, государь, – начал я, отерев мои слезы, – забудь случай этот: ты человек, а они все подвержены слабостям». – «Ты утешаешь меня, – говорил Буйслав, – ты, которого я поразил лютейшим образом… Но чем ты извинишь меня?»– вопросил он меня с отчаянием. «Ничем, кроме твоего несчастья, – отвечал я. – Ты окружен был злыми людьми, кои умели напасть на тебя с слабой стороны и потому учинили тебя орудием своей злобы. Но я не хочу входить в подробности; довольно, государь, если ты раскаялся, если ты узнал о худых следствиях горячего нрава твоего; великая от того польза отечеству, а для оного я всем жертвовать вменяю себе в должность». – «О великодушный Мирослав! – вскричал Буйслав. – Поздно таковое раскаяние, когда уже преступления нельзя поправить. Я пришел отдать тебе отчет: нет для тебя монарха, во мне ты видишь только злодея, неблагодарного, убийцу любезных тебе особ, и для того возьми у меня сию ненавистную жизнь, кою ты всегда старался увенчать честью и славою!» – «Нет, государь, – сказал я ему, будучи пронзен его признанием, – я не мог помыслить о сем и тогда, когда Полянская держава видела в тебе тирана, а нынче я вижу истинного монарха. Мирослав счастлив и в своем бедствии; он лишился всего своего семейства, но что приобретает через то его отечество, такого часто ни за какую цену купить бывает невозможно. Итак, государь, оставь меня собственным моим чувствам и возвратись на престол: там, а не здесь исправлять тебе должно. Что до меня, лета мои не дозволяют уже мне прилепляться к свету, сам случай мой, кажется, припоминает мне посвятить остаток дней в служение богам и на одни спокойные рассуждения в пустыне». – «Итак, ты меня хочешь оставить без помощи среди сего волнующегося моря, – сказал Буйслав, вздохнув, – но можно ль мне иного требовать? Я знаю, что тебе должно удалиться из сей ненавистной земли, где порок мой со всех сторон вопиет к тебе, где каждый шаг твой будет ступать по земле, обагренной любезною твоею кровью.
– Ах, Мирослав! – продолжал он. – Будь великодушен и не оставляй меня жить в отечестве, из коего я тебя изгоняю!»
Но долго б было повествовать все, что мы тогда говорили: довольно, что князь совершенно раскаялся и убеждал меня разделить с собою престол, но я твердо заключил оставить Полянию и искать в свете убежища, в котором бы мог забыть случившиеся мне несчастья. Буйслав до отшествия моего часто посещал меня тайно и разговаривал со мною о пользе народной и о должностях государя, и могу обнадежить, что он с великою радостью принялся исправлять свои погрешности; но после узнал я, что он скоро по выходе моем из Полянии забыл мои советы и предался во власть страстям своим; пожалованный от него на мое место овладел доверием его и умел это употребить во зло с таковым искусством, что все разорения, учиненные им в отечестве, пали на голову его государя. Буйслав погиб в народном смятении, и область его досталась храброму Русскому князю Святославу.
Я же, оставив отечество, вознамерился идти в область дулебов, чтоб вопросить славного тамошнего оракула о средствах к истреблению моей печали и о месте, где провести мне остаток дней. Без всякого препятствия достиг я храма. Описывать великолепие храма, посвященного Золотой Бабе, считаю я за излишнее. Я, по обыкновению, одарил жрецов, купил жертвенный скот и получил в ответ:
«Следуй в непроходимые леса древлянские, там найдешь ты пустыню, которая доставит тебе всё, чего ты ищешь».
Я повиновался, пришел в это место, нашел эту хижину, снабженную всем, что к роду жизни моей было необходимо. Со временем познакомился я с одним дровосеком, бедное состояние коего я восстановил данным ему и не нужным уже для меня золотом; тот из благодарности доставляет мне потребное на пищу, и в двадцать пять лет, здесь мною проведенных, кроме моего дровосека, первого я вижу вас, любезный мой князь».
Пустынник этими словами окончил свою повесть. Я разговаривал с ним обо всяких подробностях, относящихся до науки царствования, и разговоры его учинили то, что я получил великую склонность убеждать его следовать со мною в мое отечество. Я предложил ему это в почтительнейших и трогающих словах, но он противопоставил мне такие доводы, что я должен был употреблять все присутствие моего разума, дабы поддерживать основания моей стороны. «Великодушный Мирослав! – говорил я ему. – Вы доказали мне, что нет ничего труднее на свете, как царствовать, и мне судьбою предопределена сия участь. Родитель мой уже не молод, и, может быть, при самом моем возвращении в столицу обров принужден буду я поднять тяжкое бремя правления. В летах моих смогу ли я сделать благополучными других, когда я и сам собою еще управлять не умею? Кто удержит меня в моих исступлениях, кто напомнит мне о моей должности и кто захочет подавать мне советы, когда в нынешние времена большая часть советников помышляют больше о своей корысти, чем о славе государя, который на них полагается? Таким другом был бы только Мирослав, он бы делил со мною удовольствие называться отцом обров. Вы, о Мирослав, не можете отречься от предлагаемого мною, ибо человек ваших чувствований не может отвергать случай быть полезным ближним своим. Кто родился добродетельным, тот не может отговариваться собственными своими выгодами, если род человеков требует от него услуги». Ничто не помогало: Мирослав упорствовал и указал мне постель для отдохновения.
Поутру, лишь только вскрыл я глаза мои, первый представился оным Мирослав; он сидел у моей постели. «Князь обров! – сказал он мне. – Вы приехали затем, чтоб изгнать меня из моего убежища». И поскольку я оторопел от таковых слов его, то он с дружеским видом взял меня за руку и открылся, что виденный им сон принуждает его согласиться на мое требование. Вне себя от радости вскочил я, заключил Мирослава в мои объятья, а он говорил мне: «Когда я, совершив обыкновенное мое богослужение, закрыл сном мои вежды, одетая в белые ризы и окружаемая блеском женщина предстала мне. «Мирослав! – сказала она. – Совет богов повелевает тебе согласиться на предложение юного князя Тарбелса; они определяют тебя быть вождем его и участником случаев беспокойных и его славы. Последуй ему от сего часа и не оставляй, поколь будет тебе возможно». Возвестив это, она стала невидима, а я пришел удовлетворить твоему желанию». Я обнял пустынника, уверял его во всегдашнем моем к нему повиновении и просил о согласии к началу общего нашего путешествия. Я предлагал ему коня моего и хотел сам идти пешим, но Мирослав отрекся, я не мог к тому его принудить, почему мы оба следовали пешими до ближней деревни. Там купил я у отставного ратника коня со всем вооружением, и так шествовали мы к Бужанскому оракулу.
Путь был неблизок, но наставления Мирославовы, кои он мне преподавал, сокращали его; я пил истинные познания из его медоточивых уст. Совершив около половины дороги нашей, в один день въезжая на приятную долину, увидели мы множество всадников, нападающих на одного вооруженного человека. Тот, не устрашась множества, оборонялся храбро, и на глазах наших трое нападающих упали с коней от его сабли. «Ах, Мирослав! – сказал я моему водителю. – Потерпишь ли ты, чтоб сей неустрашимый витязь принужден был погибнуть от множества? Можно ль видеть такое и не поскакать к нему на помощь?» Мирослав похвалил меня, и поощрял к тому своим примером; он обнажил свою саблю и пустился в толпу, последуемый мною. Я удивлялся отваге его и искусству: оружие его бросало смерть во все стороны, и вскоре нападающие были либо побиты, или спаслись бегством, оставив ратника, готовящего принести нам благодарность. Поскольку лицо его было закрыто личником шлема, то нельзя было узнать, кому мы подали помощь; но он, сказав: «Боги! Какая встреча!»– бросился и обнимал мои колена. Я не мог допроситься у него, кто он, и, видя его в радостном восторге, опустил сам личник его шлема; кого ж увидел я? Это был любимец мой Слотан; я не мог выговорить ни слова от удовольствия и только сжимал его в моих объятиях. Слотан, придя в себя, делал мне ревностнейшие упреки за ту поспешность, с какой я оставил отечество, сокрыв и от него отъезд мой, и слезящие глаза его примечали из моих, не лишился ли уже он моего дружества. Но я, целуя его, освободил от такового сомнения и уверил, что право его на мое сердце еще не переменилось. После чего рассказал он мне, что родители мои после отъезда моего были в великом огорчении, но что он не знает происшедшего в отечестве его далее, ибо на другой день по моем отсутствии выехал сам искать меня и клялся не возвращаться, пока не найдет меня или погибнет. Он проехал множество областей, осведомляясь о мне, но никто его в том не удовольствовал, и ничего с ним не случилось достойного примечания до вступления его на эту долину. Остановившись тут дать роздых коню своему, увидел он скачущих к нему всадников. Тот, кого по взгляду долженствовало счесть за одного из их начальников, вез пред собою на седле девицу чрезвычайной красоты и