Конь примчал оного к морю, и богатырь не ужасался бы, если Златокопыт вознамерился бы через него поплыть, но тот, троекратно встряхнувшись, распростер крылья, более прекрасные чем у распещренных птиц африканских, и поднялся на воздух. Ветры не могли бы спорить в быстроте полета, с каковым принес Златокопыт его на пустой остров, на котором остановился у подошвы превысокой горы. Звенислав хотел объехать гору, рассчитывая что-нибудь открыть, но Златокопыт не трогался с места и лег на землю. Богатырь сошел в него и начал уговаривать коня своего, чтоб он довез его до Алзаны, но тот притворился спящим. Звенислав, видя, что конь его не соглашается, заключил, что тот не в силах более ему помогать, и вознамерился употребить на поиск собственные свои ноги. Он простился с дружескими объятиями со Златокопытом и пошел на гору, думая с вершины её лучше рассмотреть положение острова. Но едва только, по претерпении крайних беспокойств, достиг он верха горы, как в ту же минуту увидел, что пред ним выросла другая гора – почти до облаков. Густой туман покрывал окрестности и делал предметы неразличимыми. Он хотел возвратиться вниз, но сзади ему представились такие утесы и пропасти, что не подвергая себя крайней опасности нельзя было сделать и шагу. Звенислав собрал силы и пошел на эту вторую гору. Уже преодолел он и этот путь, но, очутившись на вершине, увидел вновь выросшую гору, еще и той круче и возвышеннее. «Неужели это дорога на небо? – подумал он. – О богиня плодородия! Если моя любезная обитает в твоем священном жилище, позволь смертному его достигнуть, смертному, который от тебя предан в добычу жесточайшим горестям». С этими словами вскарабкался он наверх. Ноги его ослабели, когда подумал он сделать уже последний шаг к жилищу своей любезной, но гора не переставала возрастать. Это настолько его разгорячило, что он не мог удержаться от досады на бездушную свою противницу: он выхватил Самосек и, не размышляя о глупости своего действия, ударил им в гору. В то же мгновение она с ужасным треском исчезла, и Звенислав очутился у глубокого и наполненного водою рва, окружающего замок, имеющий высоченные стальные стены. Он пошел вокруг замка, надеясь сыскать мост, по которому смог бы войти во внутрь. Поиски его не были тщетными: мост представился глазам его, но какой же мост! Состоящий из одних торчащих вверх острием ножей, бритв и копий, по которому нельзя было ступить и шага, чтоб не изрезать себя. Сто раз покушался Звенислав, водимый надеждою, вступить на оный, уповая наверно увидеть в замке свою возлюбленную, и столько же раз останавливало его сомнение, как бы не заплатить жизнью своей за достижение места, которое, может быть, не заключает в себе Алзаны. Но надпись воротах замка, гласила: «Здесь заключены Алзана и Любана, но Звенислав к ним не достигнет» – в одно мгновение решила его сомнения. «Я не достигну!? Ежели б небо и ад совокупились мне в том препятствовать!» – вскричал Звенислав и побежал по мосту. Острия его не уязвляли, но вода, начав во рве кипеть, полилась на него с обеих сторон и настолько его жгла, что он почти отчаялся достичь ворот, однако ж стремился далее и не оставлял своего намерения. Едва он преступил на другую сторону моста, тот со рвом и кипящей водою исчез. Звенислав порадовался своему успеху и готовился сбить кулаком висящий на воротах великий медный замок, но с первым же ударом выскочил из него стальной исполин с двенадцатью руками, держащий в каждой из оных по мечу. Он напал на богатыря с таковою жестокостью, что только Звениславу возможно было помышлять о обороне. Бой их достоин описания пера искуснейшего, нежели мое. Самосек зазвенел от перехватываемых ударов исполина, которые друг за другом падали на витязя. После сражения, продолжавшегося целый час, исполин лишился всех рук, но когда Звенислав готов был срубить ему голову, руки у того выросли в сугубом числе и возобновили битву, еще опаснее прежней. Два часа прошло, пока богатырь опять оставил исполина без рук и без оружия. Однако он бесплодно пускал меч свой в шею его: исполин умел столь проворно вертеться и уворачиваться, что Самосек не успевал лишить его головы, а между тем он получил столько рук, что уподобился густому дереву. Почти целый день прошел в таком сражении, руки отлетали прочь десятками и вырастали опять сотнями, удары их становились ожесточеннее. «Долго ли мне биться с тобою, проклятое чудовище! – вскричал Звенислав, схватив исполина за ноги и ударяя его о стену, отчего тот разлетелся вдребезги.
Тогда замок спал с дверей, и они растворились сами собою. Победитель вошел во внутрь замка, где ему представился толь прекрасный сад, что он не мог не счесть оного насаждением самих богов. Взоры Звенислава не привлекались прелестью цветов и дарами рядов плодовитых деревьев, они искали предмета, единственно их питающего, но, бродя по округе, не могли удовлетворить себя. Звенислав устал, бегая по дорожкам, лесочкам, цветникам и тенистым закоулкам; Алзаны тут не было. «О Дидилия, – возопил огорченный богатырь, – сжалишься ли ты когда-нибудь над несчастным, коему ты мстишь за чужую погрешность? Виновен ли я в преступлении моих родителей? Не довольно ли я доказал моим терпением, что я гневу твоему напрасно подвергаюсь? Но сие терпение в человеке имеет пределы: я не могу уже сносить более. О богиня! Лиши меня жизни, когда то должно, или не будь несправедлива». Гром и блистание различных огней пресекли слова его. Запах избраннейших ароматов разнесся по всему саду, и изумленный богатырь увидел спустившуюся к нему на облаках богиню плодородия. «Престань роптать на богов! – сказала она ему кротким голосом. – Никогда боги неправедны быть не могут, и смертные заблуждаются, если приписывают им жестокости. Уставы провидения их всегда клонятся к добру человека, и только злые люди заключают о них по своим склонностям. Ни ты, ни отец твой не раздражили меня никогда; и знай, что принятое тобою за мое мщение есть явный довод благосклонности к тебе небесной. Ты предназначен был к уничтожению многих несчастных происшествий в мире сем, к вспомоществованию притесненных и к низложению несправедливых. Но ты в самом нежном своем возрасте готов был предаться должности супруга; что привело бы тебя в слабость, дети твои были бы нездоровы; несчастные, коим тебе предназначено было помочь, лишились бы твоей защиты, ибо ты забыл бы о должностях богатыря и, прилепясь к любезной тебе особе, не выехал бы из своего дому. Если б воспитание твоё оставлено было родителям, они по нежности к тебе потакали бы твоим врожденным порокам, а суровое и беспристрастное твое воспитание их истребило; добродетелями своими ты обязан этому; добродетели твоих родителей имеют теперь награду – вместо неминуемых слез, которые были бы следствием твоих поступков; они возрадуются, увидев сына, себя достойного и приносящего им честь своею славою. Для этого боги привели тебя влюбиться в Алзану, тебя достойную, чтоб после похищения её искал ты её по свету и совершил намерения судьбы в тех подвигах, которые были совершены тобою в свое время. Теперь ты окончил путь; тридцатилетний твой возраст дозволяет тебе уже вкусить благополучие, поскольку ты во всё время жизни своей вел себя себя благоразумно и добродетельно. Постоянство твоё, дружба, великодушие и храбрость испытаны совершенно, а особенно в последнем твоем подвиге с привиденным стальным исполином. Ты за всё получишь воздаяние: ты узнаешь своих родителей и присоединишься к ним, чтобы никогда не разлучиться, ты соединишься со всеми. Пойди теперь к своей возлюбленной Алзане, ты найдешь её в этом храме».
Богиня указала ему сторону и стала невидимой, а Звенислав усмотрел великолепный храм в том месте, где прежде его не приметил. Он опомнился не ранее, как уже вступил во храм, но лишь для того, чтоб опять лишиться чувств от радости, найдя в нём любезную свою Алзану. Она сидела вместе с Любаною на богатой софе и, не ожидая сей встречи, была так поражена, что не могла ни говорить, ни встать. Однако они опомнились держа друг друга в объятиях. Восторг этой четы еще умножился, когда Звенислав, рассказав свои приключения, дал знать, что, по речам богини Дидилии, все несчастья их кончились и что они не будут более разлучены друг с другом. Что до Любаны, та имела довольно причин пролить слезы, видя себя без надежды разлученной с возлюбленным Тарбелсом. Звенислав и Алзана старались утешать ее, приводя в доказательство слова богини, хотя то не имело дальнейшего успеха: царица Ятвяжская была в отчаянии, однако согласилась следовать со счастливыми супругами, куда они вознамерятся.
Тогда надлежало вспомнить о средствах, каким образом оставить им пустой остров, и Златокопыт учинился необходимо нужен. Звенислав торопился сыскать его, но где было найти то место, в котором он его оставил? Звенислав во всем острове увидел такую перемену, которая учиняла его неузнаваемым. Замок по выступлении его из оного с Алзаною и Любаною, исчез; гор и моря видно не было, и они находились в стране, изобилующей всеми дарами природы. Богатырь сколько ни занят был своим счастьем, но потеря столь редкого коня его трогала; однако он выслушал повесть Алзаны со времени её с ним разлуки; та не содержала ничего особого, кроме что Алзана, будучи вместе с Любаною похищена облаком, от ужаса пришли в беспамятство, а придя в себя, увидели себя в храме, где Звенислав их нашел. Им не было ни в чем недостатка, но они не могли выходить, кроме как только в сад, и не видали никакой живой твари до времени освобождения из своего великолепного заточения. Они чувствовали свое несчастье, но не могли совершенно предаться печали, ибо когда им в голову входили горестные мысли, в то же мгновение они обе засыпали крепким сном и пробуждались с внутреннею надеждою, что судьба их вскоре восприимет иной вид и что сие приписывают они попечению богини, а в прочем им не возможно было бы остаться живым от тоски. «Однако эта надежда действовала только на одну тебя», – сказала Любана Алзане и пролила слезы. Звенислав опять было приступил к увещеваниям, но был остановлен появившимся Златокопытом, который прискакал к нему с сидящею на седле птицею, исспещренною прекраснейшими перьями. Богатырь воскликнул от радости и остановился в изумлении, взглянув на птицу, а особенно когда она, подняв великий крик, бросилась к Любане и трепетанием крыл своих оказывала ей знаки радости. «Сия птица должна быть вам знакома?»– спросил Звенислав у Любаны. «Совсем нет, – отвечала она, – но я не понимаю, что произвел во мне вид ее: все чувства мои заворожены». Птица старалась изъявить ей за то свою благодарность и потом бросалась с криком же и трепетанием крыл к Алзане и Звениславу. «Ах, какая прелестная птица!» – говорили все, лаская оную наперерыв. Между тем птица бросалась к мечу Звениславову и старалась его носом своим вытащить из ножен. Богатырь не знал, что заключить из сего, но, пытаясь приласкать птицу, хотел потакать её желаниям и для того, обнажив Самосек, держал в руке, думая, что птица начнет его рассматривать. Но та, отлетев прочь, со стремлением на меч бросилась и рассекла себя на острие. «Боги! – вскричали все. – Какое несчастье!» «Какая неосторожность!» – вскричал Звенислав, а Любана, не в силах взирать на лишение птицы, на которую полагала она иметь право, едва не упала в обморок.