Однажды вздумал он проделать опыт, возвратятся ли они, если их выпустить во двор; и для того раскрыл окно. Птички садились на окно, посматривали вон, вылетали, садились на кровлю хором, и возвращались в свои клетки. Просвет порадовался, что друзья его так ему верны, но один чижик, вылетая несколько раз и возвращаясь, скрылся в свободном воздухе. Просвет думал, что эту птичку он только и видел; он прилежно глядел на небо, и как в нём показывалась какая-нибудь летающая тварь, надеялся он, что то его любезный чижик. Однако надежда его обманывала, беглец не возвращался; а когда солнце скрыло свои приятные лучи, и мрачная ночь сделала предметы неразличимыми, Просвет вздохнул по своей утрате, и затворил окно.
Каков ни ничтожен был этот урон, но Просвет грустил об нём так, что не ужинал, лег в постель, и долго не мог уснуть. Не должно дивиться такой его печали: характеры людей столь различны, что одни от самых безделиц вдаются в тоску; а другие, и лучших друзей теряя, бессонницею не мучатся. Напоследок Просеет заснул, но соловей его вдруг вздумал хвастать о любви, и начал воспевать её столь громко, что сон его опять был прерван. Просвет начал с прилежанием слушать все звуки его голоса, и приметив в нём много различных ударений и перемен, поймал себя на мысли, что пение птиц не может быть простое лепетание языка, но должно быть точное наречие этих животных. С того времени заключил он этот предмет тшательно исследовать, а особенно потому, что слыхал он о некоторых людях, кои благодаря долгому общению с птицами языку их выучились, и могли разуметь всё, что они говорили. В таковых размышлениях провел он остаток ночи, и не мог сомкнуть глаз, пока лучи восшедшего солнца совершенно в том ему не помешали. Он устремил свой взор на окно, и к великой радости увидел трепещущую по стеклам птичку. Он вскочил с постели, и не обманулся во ожидании; ибо то и в самом деле был его чижик. Он не мешкал сделать все приготовления, чтоб поймать этого маленького беглеца, но ничего было не нужно: лишь только он растворил окошко, чижик с великою радостью влетел в горницу, сел ему на руку, трепеща своими крылышками во изъявление своего удовольствия, и потом перебрался в свою клетку. Тут начал он петь переменными звуками, оборачиваясь на своих товарищей, которые также начинали запевать вместе и порознь, как бы задавали ему вопросы, на которые возвратившейся ответствовал столь примитивно, что Просвет совершенно утвердился в своем мнении. Он решил выучиться птичьему языку во что бы то ему ни стало. С того времени дал он своим птичкам полную свободу вылетать на двор; те всегда возвращались, а если и медлили, то уже на другой день на самом рассвете дня прилетали, и дожидались только растворения окон. Просвет вынул одно стекло, и птички во него беспрепятственно вылетали и возвращались.
Вскоре после того случилась у Просвета болезнь, которая хотя и была неопасна, но принудила его лечь в постель. Врач его, не взирая на свою славу, истощал все свое искусство к скорейшему восстановлению больного, но сколько ни давал он болезни его различных названий, сколько ни объяснял её причин, Просвет не выздоравливал. Врач отведывал все лекарства, сколько ни было их в его аптеке, но бесплодно: больному ежедневно становилось хуже. Почему принужден он употребить все свое красноречие, дабы не подать Просвету подозрения о своем недоумении. Он истощал различные средства, чтобы удержать к себе то почтение, каковое питал к нему Просвет, пока еще не было нужды до его знания. Он позволял ему иметь хорошую надежду на свою натуру, и между тем рассказами разгонял скуку болящего. Он доносил Просвету, что происходит в государстве; чем занят первый министр; и открывал тайные случаи домов, в коих не думали, чтоб он ездил не для одного только лечения. Просвет не охотник был до чужих тайн; и потому, как только врач прописал ему курс лечения, приказал слуге своему пойти за ним вослед и объявить, что Просвет просит господина врача избавить его посещений, покуда за ним не будет прислан нарочный. В самом деле лекарь этот был несноснейшая тварь, и употребляем за тем только, что во том месте другого не находилось. Просвет не посылал за ним, и хотя ему не легчало, но опыт доказал уже, что во всём должно иметь терпение.
Судьба предоставила Просвету получить помощь он врача совсем иного рода, и которой сверх ожидания предстал незванным в его доме. То была женщина, сказывающая о себе, что они не по обыкновенному подобию произошла на свет, а была вырезана из чрева своей матери. На возрасте своем положила они себе два завещания: во-первых, никогда не выходить замуж, а во-вторых, ближним безвозмездно служить врачебным своим искусством. Слух о болезни Просвета привел её в дом к нему. Вид её показался Просвету не противен; она была пригожа лицом, складна станом, и наделена всеми дарами природы. Обхождение её показывало великий разум, соединенный с добродетелью. Черные глаза её имели в себе нечто привлекательное; словом, она была особой, заслуживающей любовь и почтение, хотя в рассуждении принятых ею обещаний сердцами мужчин слабая была надежда пользоваться её впечатлениями. Со всем тем Просвету она понравилась, и встречена им была следующими словами: «Я, сударыня, столько наслышался о ваших дарованиях, что не могу не счесть за благо посещение ваше в теперешних моих обстоятельствах. Если лекарства на меня не действуют, довольно одного вашего присутствия, чтобы возымел я надежду на восстановление моего здоровья.» Хитрана (так называлась эта дама) рассматривая несколько минут бального, села близ его в кресла; она выспросила его о начале и всех подробностях его болезни, не взирая на то, что имела дарование по одному только постельному сосуду не токмо узнавать всякие болезни, но и живы ли у больного родители, сколько у него братьев, кто именем его соседи, сколько который из них имеет наличных денег, и какие ему достанутся наследства. Помешкав несколько, Хитрана оставила Просвета с обещанием приготовить лекарство, которое ему поможет совершенно избавиться от болезни.
Между тем Просвет находился в полной надежде до следующего утра, в которое Хитрана появилась с своим лекарством. Просвет чувствовал действие его, и чрез несколько дней совершенно выздоровел. Лекарка не щадила трудов, в каждые сутки посещая больного двоекратно, и присовокупляя к тому приятнейшие разговоры. Все вопросы решила они без задержек, и препровождала это с таковым разумом, что в прекрасном поле нас очаровывает. В перерывах она играла на разных музыкальных орудиях с переменою, и так сокращало Просвету время болезни наилучшим образом.
Наконец их разговоры дошли до птиц, и Просвет не замедлил открыть ей свои догадки о птичьем наречии, не воображая того, что имеет при себе особу, способную помочь ему в этом вопросе. Он выказал свое сожаление о трудностях овладения этим знанием, и рассказал, как он впервые набрел на мысль, что птицы между собою разговаривают, то есть, что ручные и вылетающие на волю его птицы, возвращаясь всегда остающимся повествуют в длинной песне нечто отменное. «– Да, отвечала Хитрана! вы не обманываетесь, господин Просвет; как только вы уразумеете их язык, то услышите чудеса, насколько эти пернатые примечают за людьми, и как рассуждают об их добродетелях и пороках.» «Вы знаете их язык?» – вскричал Просвет трепеща от радости, и прилежнейше просил её преподать ему в нём наставление. Хитрана сначала противилась этому, однако, убежденная его неотвязчивостию, приступила к учению, и в скором времени Просвет начал понимать все разговоры своих птиц, которые с того часа по всему виду возымели к нему великую дружбу. Просвет со своей стороны совершенно прилепился у своим птичкам; они вылетали, возвращались и приводили иногда гостей своего рода, которых хозяин старался получше угощать.
Случилось в одну ночь соловью вылететь, так что Просвет того не приметил. В следующее потом утро тот возвратился, и долго порхал около окна, как бы нарочно стараясь прибытие свое сделать приметным; но едва он увидел Просвета, то влетел, и сел на свою клетку. Несколько отдохнув, он начал говорить следующее:
«Любезный хозяин! За оказываемую тобою ко мне дружбу я постарался в нынешнюю ночь открыть какую-нибудь новость, и так летал ко всем находящимся в здешней округе высоким зданиям; ибо в них обыкновенно случаются редкие происшествия; но мне встречались повседневные дела: в одних местах пьянствовали, в других друг друга обманывали, осмеивали и грабили; в прочих же ужинали, и ложились спать. Я возвращался уже, когда летний, в саду находящийся дом принудил меня завернуть к себе. Великолепие здания и убранство сада доказывали, что этот увеселительный дом надлежит какому-то вельможе. В среднем жилье палат увидел я множеством свеч освещенную комнату, украшенную ценными обоями и прочим убранством. Любопытство мое к причине такого блистания свеч в столь позднее время принудило меня сесть на окно и заглянуть во внутрь. Прекраснейшая сидящая на софе девица представилась моим взорам. Близ неё в самое то мгновение села вошедшая не молодых лет госпожа, которую я однако признал этой девицы надзирательницею; ибо она оказывала к первой некоторое почтение. Старуха начала ей делать разные привлекательные представления о дворянине Остане, которого любви достойную особу почти до небес возвысила; причем зачастую употребляла такие слова: «Вы, сударыня, больше меня знаете, чтоб сомневаться в истине моего описания. Я уже и прежде имела счастье представить вам подлинные сведения об Остане, ни мало не употребляя ложных прикрас, – продолжала она…. Но вы сами лучше можете удостовериться. Благодарение судьбе, что она способствует моим намерениям и мы можем в здешнем месте в столь позднее время без всякого препятствия разговаривать. И так, сударыня, вы дозволите мне взять смелость вручить вам это письмо, которое обязана я моею честью отдать в ваши собственные руки. Посредством этого я поступлю в точном соответствии с моей должностью; во-первых, сдержу мое честное слово, а во-вторых, оправдаюсь и пред вами, не доверяя никому, кроме самой себя, в доверенной мне от вас тайне.» Подавая письмо целовала она руки своей, как не сомневаюсь я, питомицы; письмо же это, прочтенное вслух, помнится, было следующего содержания: