«Милостивая государыня!
Счастливая минута, в которую впервые удостоился я вас видеть, совершила в душе моей впечатление, принуждающее меня чувствовать, что роскошь целого света состоит в едином взоре на вас для моего сердца. Я ничего не желаю, как быть истинным хранителем вашей ко мне благосклонности, и обожать её всегда в законных намерениях. О если б я был настолько благополучен!.. но я ничем не смею льстить себе, и с ужасом ожидаю решения судьбы моей. Вручительница сего, госпожа **, прозорливостию своей проникла все тайные мои движения, и лучше может объяснить, в каковых ожиданиях находится преданнейший ваш слуга Остан.»
Девица несколько раз перечла это письмо, и старуха почти при каждой букве делала свои примечания; она умела притом искуснейшим образом подкреплять доводы Остана, так что не взирая на приводимые доводы против, он остался твердо запечатлен в сердце Зимены (таково было имя девицы). Она задумалась на несколько времени, и потом объяснилась таковым образом: «Мне помнится, что я видела несколько раз Остана. Особа его, если заключить по наружности, имеет в себе нечто величественное; я не могу без благодарности оставить его ко мне чувства, и вы, сударыня, можете заверить его в том.»
Старуха, услышав это, подпрыгнула кверху, как девочка-десятилетка, бросилась к Зимене, целовала её руки, и предостерегала её в сохранении втайне имеющего быть впредь. «Но так как теперь уже поздно, продолжала старуха, то я не хочу больше препятствовать вашему покою, а испрашиваю только милостивого дозволения в следующую ночь в сию же пору о том же поговорить.» С этими словами она оставила Зимену, которая вскоре вышла и как должно думать, легла спать.
Я с моей стороны также хотел возвратиться в мое жилище, но залетев в кустарник, не мог сыскать моей дороги, и принужден был заночевать. Когда рассвело, я захотел позавтракать, и к счастью нашел муравьиную кучу, где свежими яичками этих насекомых утолил голод, и по долгом старании добрался сюда.
Просвет удивлялся таковому повествованию соловья своего, что он мог толь подробно о всем заметить; он благодарил сего маленького рассказчика, и задавал ему многие вопросы, касающиеся его любопытства в проницании человеческих тайн. – «О милый хозяин! – сказал ему на это соловей, – Если б только птицы могли говорить человеческим языком, каких бы хлопот мы вам доставили! Люди нас ни мало не таятся, а любые свои действия на наших глазах производят. Нам ужасно, как хочется обличать их пороки, и осмеивать глупые страсти; но лишь начнем об этом вслух всему свету рассказывать, то выходит только одно пение, коего вы, люди, не так как мы вас, не разумеете. Было некогда, что один снигирь выучился говорить совершенно по-человечески, но жаль, что ныне он даже пикнуть не может. Снигирь этот родился еще до всемирного потопа, и живет доныне.» – «Ах, вскричал Просвет, не можешь ли ты, любезный соловей, привести ко мне старика сего? Какое бы откровение, какие достроверныя повести услышал бы я.» – «Сие будет легко, но бесплодно – отвечал соловей; – снигирь сей был нескромен, он очень много знал в подлиннике, и захотел было подурачить историков. Он опровергал всякия записки, и собрал было целую шайку писарей, чтобы cочинить истинную повесть мира. Много охотников нашлось получить сие сочинение, и взносили наперед деньги за будущее издание. Денег набралось много, и бескорыстный снигирь хотел было употребить оныя только на исправную типографию, чтобы благодаря ей освободить свет от предрассудков. По несчастью озлобленные историки донесли на него главному Инквизитору. – «Что за человек этот Инквизитор? – изумился Просвет. – «Есть такой ремесленник, который сожигает тех, у кого есть деньги, – отвечал соловей, – и продолжал: – Ну! Как донесли ему, что у снегиря много денег, и что он пишет разумно, Инквизитор за сие очень рассердился. «Должно, иметь много денег, но не должно писать разумно», – вскричал он, и приказал снигиря взять под караул, и сожечь при колокольном звоне; а деньги представить в своей кабинет до дальнейшего рассмотрения. Снигиря начали жечь, но он вырвался, и, улетая из пламени, стал бранить своего палача. Сие-то и послужило к его несчастью; он обжег себе язык, лишь только разинул рот; ибо Инквизитор не жалел дров, чтобы сделать хороший жар. И так бедной снигирь ныне без языка, и не может произнести ни одного слова, хотя желает всегда говорить истину; он шепчет только, но и то невразумительно. Многие, наслышавшись, что снигирь сей говаривал правду, думают, что её должно говорить только шепотом; от чего и вошло во обыкновение, что вслух произносят только бредни. – «Очень жаль, что так случилось», – сказал Просвет, и был удержан от разговора входом слуги своего, который уведомил его о прибытии Хитраны.
Просвет, не успев сказать ей обыкновенного приветствия, открыл радость свою о том, что уже он совершенно владеет знанием птичьего языка. Между прочим рассказал он ей и повесть о своем соловье. «Так, сударь, – отвечала Хитрана, – со временем вы услышите чудеса, что вам птички будут объявлять. Без сомнения пение соловьев утешает человеческий слух, и привлекает к себе днем и вечером охотников. И я не ручаюсь, что порой ночь некоторых не вводит в то, чего бы они при свете дня не учинили. Словом сказать, у влюбленных время это отверзает врата, в которые безмолвные вздохи беспрепятственно идут к своему действию, и достигают своей мечты.» Просвет при этом разговоре дал знать, что он не был неприятелем для подобных происшествий, и что слабость здоровья до сих пор удерживала его следовать порывам сердца своего. Он не таил о свойствах своего нрава, делавшаго его равнодушным к нежному полу, но что Хитрана дала иной вид его природе, и решила, что повествование птиц о разнообразных любовных происшествиях могут её подкреплять. Хитрана, которой большой свет был довольно ведом, и поскольку в путешествиях своих научилась она познавать людей и нравы, то умела она делать Просвету прекраснейшие представления. Время, которое она у него проводила, хотя было довольно длинно, но ему казалось минутами; Хитрана сокращала паузы рассказами о виденном ею в своих путешествиях. Но Просвету ничего не полюбилось кроме следующего описания о Палестине: «Вся эта страна есть смесь гор и равнин, снабжена множеством колодцев, наполняющихся в дождливую пору; от чего она столь плодоносна. Прекрасные цветы, травы, оливки, фиги и гранатные яблоки имеются тут в великом множестве, а холмы покрыты кипарисами и виноградниками. Хотя магометане вина не пьют, однако оно раза три в год родится, и во множестве отправляется сухим путем в Болгарию.» – Просвет знал, что приятельница его лжет нещадно, однако молчал, и она продолжала. – «Яблок, груш, вишен и орехов там не родится, хлеба также там не сеют, а привозят их из русских земель, и торг владимирскими вишнями приносит там промышленникам немалую прибыль. Главнейшие плоды в Палестине составляют померанцы, большие лимоны и райские яблоки[98] весьма сладкого вкуса. Дичина тамошняя состоит в зайцах, диких свиньях, перепелках и тому подобном до избытка. Пустынь здесь довольно много, и в них обитает ужасно много мышей, а чтобы они не причиняли вреда, если когда-нибудь посеют хлеб, для этого есть изобилие птиц, похищающих довольное количество их в ежедневную себе пищу. Единственная тамошняя река заросла по обоим берегам ивовым кустарником и густым тростником. Озеро Саманохит летом иногда высыхает, и на дне его растёт также много тростнику, в котором иногда водятся львы. Поля вокруг Генисаретского озера пусты в своих равнинах, на которых много терний, из-за чего пахать неловко. На берегах этого озера живут рыбаки, упражняющиеся в земледелии, а по большей части в разбоях. Мертвое море простирается с севера на юг, мнения же о длине его различны. Между тем достоверно, что озеро это покрыто всегда густым туманом, весьма способствующим к неплодоносию окрестностей. В нем не водится ни рыб, ни других животных.»
После этого Хитрана начала было описывать смежную к Палестине область Донских казаков, но приметив, что Просвет желает окончания, замолчала, и в скором времени засобиралась домой. Просвет, которой может быть не удивлялся вранью своей гостьи, ведая, что большая часть путешественников делают подобные описания, рад был остаться наедине, чтобы поговорить со своими птицами. Однако он не нашел в своих местах соловья и чижика; они улетели на приключения. Во ожидании новых вестей заснул он приятно, проснулся с нетерпеливым ожиданием, начал свои обыкновенные утренние упражнения: домостроительство и переписку с отсутствующими. Он так углубился в писание, что не приметил, как чижик возвратившись, сел ему на плечо. Однако пение его возбудило Просвета, и он услышал следующую новость.
– Нынешнюю ночь я трудился для тебя, дорогой хозяин, – сказал чиж: – я по моему обыкновению не спал. И побывал в нескольких окнах. Сквозь одно усмотрел я искуснейший в целом свете обман, коим старались на перерыв обвести друг друга муж и жена. Когда они сидели вместе, можно бы подумать, что нежнейшего союза нет под солнцем. Муж сказывал своей супруге, что ему необходимо надлежало поутру ехать в ближний город; это известие причинило ей обморок, от коего лобзания мужчины едва её освободили. Вскоре после того верный хозяин оставил жену свою не взирая на её просьбы, и оговорился тем, что ей не должно отнимать у него двух часов, ежедневно посвящаемых им богомолью. Жена вздохнула и опрометью бросилась в свою спальню, лишь только супруг удалился. Я перелетел на окно спальни и увидел, что некий плотный чернец был уже при ней. Они много говорили насчет её набожного супруга, и гость доказал, что простившиеся с светом не всегда перебирают четки. Мне досадно стало, – говорил чиж, – что таковое лицемерие о соединяется с наилучшей внешней ласковостью. Я перелетел к мужниной каморке, и хотел было криком моим помешать его молению, и принудить его прежде времени возвратиться к своей супруге, дабы он увидел, что происходит, и отпотчивал бы жиряка, как должно; но что ж я увидел? Домашние Боги не были утруждаемы мольбами нежного супруга: они спокойно стояли в своем углу, когда в другом хозяин уверял некую комедиантку, что один её поцелуй не променяешь на десять таковых жен, какова была его супруга. О благополучная чета, вскричал я! Ты проживешь век спокойно по сходству своих нравов, и оставил дом сей.». «– Повесть твоя хороша, – сказал Просвет с улыбкою, но не так редка, как ты думаешь, любезный мой чиж. В больших городах производят такое почти в каждом доме, но с меньшими обрядами: там делают то явно, что видел ты исполняемо с осторожностью.» «– Я не сомневаюсь, отвечал чиж; ибо все на свете зависит от введения в обычай, и век на век не приходятся: в старину было многое очень стыдно, что ныне составляет честь и предмет похвальбы. Возвращаясь домой увидел я в одном каменном здании ясный свет, хотя время было очень позднее. Здание принадлежало любимцу одного великого вельможи, как узнал я по разговорам хозяина с двумя просителями, из коих один принес ему наличными мешок денег, а другой давал обязательное письмо к уплате такого же числа в свое вре