енно.
Зимена же открылась Остану словами: «Можете ли вы еще сомневаться в моей взаимной любви, когда вы видите, что для меня в целом свете нет милее вас; госпожа *** может свидетельствовать, что мои тайные разговоры всегда имеют предметом одного лишь Остана. Старайтесь только подражать мне; но вы никогда не превзойдете в нежности мое сердце» «Ах, прелестная Зимена! – сказал Остан, целуя в восхищении её руки. – Я благополучнейший из смертных, равно и вы навек без наперсницы». «Однако воздух холоден, – сказала Зимена, – нам ничто не мешает продолжать сей разговор в покоях». И с тем они пошли в палаты.
Я со своей стороны был очень тем доволен, и перелетел на мое окошко. При огне от свечи мог я рассмотреть всё, даже цвет платья. Зимена была в зелёном, что её красоту еще больше возвысило. Остан посадил её к себе на колени, и старушка употребляла всё свое красноречие, чтобы подкреплять любовников. Нет нежнейших выражений, каковые не были сказаны с обеих сторон. Персты у Остана были унизаны дорогими бриллиантовыми перстнями, и при всяком движении руки его блистали мне в глаза, как молнии. Зимена, казалось, сама утешалась этим, не помышляя о том, что примета такого удивления есть знак слабых душ. Прозорливый Остан получил при этом случай снять лучший перстень, и надеть его на руку своей любовницы. «Вы не откажете мне, дражайшая Зимена, – сказал он, – в нежнейшей просьбе, чтобы этот знак остался на руке вашей в вечное напоминание того, кто прежде его носил.»
«Вам, сударыня, – говорил он к старой свахе, подавая ей другой перстень, – вручаю я один из Аргусовых глаз, чтобы, когда прочие заснут, этот бы бодрствовал. Вы ведаете, что при таковых обстоятельствах, каковы наши, на все малейшие подробности должно иметь великое примечание». После этого он будто бы невзначай вынул золотую готовальню, и подарил Зимене, которая по некотором сопротивлении, приняла её. «Время очень позднее, – сказал наконец Остан, – я опасаюсь долее медлить, и вы, прекрасная Зимена, можете видеть, с каким отягощением лишаю я себя приятнейших минут, которые мог бы препроводить с вами. Завтра ввечеру уповаю я сам увидеть, благополучна ли будет нам эта ночь». Он прощался уже не с одними руками, как в прошедшую ночь: губы Зимены имели свою очередь в бесчисленных поцелуях. Старуха проводила Остана до потайных дверей, где в ближних кустах дожидались его верховые лошади. Я видел, что он на прощанье подарил предводительнице своих намерений туго набитый кошелёк. О! думал я, – говорил соловей; – старушки имеют великое искусство употреблять с пользою доверенность к их летам. Старушка эта возвратилась опять к Зимене, и доказала, что она ремесло посредницы разумеет в совершенстве; она говорила ей ещё с час, и слова её клонились единственно к тому, чтоб истребить застенчивость в своей жертве. Между прочим, с великим примечанием услышал я, что Зимена учинила к ней вопрос, что воспоследует, если родители узнают об этих ночных свиданиях? «Вы знаете довольно, сударыня, сказала она, что нрав моего батюшки весьма горячий, и в состоянии наносимое дому его оскорбление отомстить убийством и кровью; следовательно такая вещь требует довольного уважения. Сколько я Остана ни люблю, но с другой стороны не могу не опасаться, как бы мне не раздражить и моего родителя. Посему, кажется, мне не должно терять времени и открыть ему о намерениях Остана, чтоб тем не вовлечь себя, или других в несчастие.» – «О! Не беспокойтесь об этом, сударыня, – отвечала старушка; – присутствие мое с вами есть достаточное средство удержать надолго в тайне намерения Остана: следуйте только моим советам, моя красавица; о прочем не заботьтесь. Безумием было бы собственной торопливостью ниспровергнуть всё то, от чего зависит ваше временное благополучие; ибо вам надлежит ещё узнать Остана лучше, нежели по столь малому с ним знакомству. С первого взгляда нельзя узнавать человека, и время открывает иногда многое, чего сначала не приметишь. Мы находимся теперь в летнем замке, в котором без всякого подозрения и опасности можем каждую ночь видеться с Останом, и разговаривать сколько угодно. Седые мои волосы избавляют меня от мыслей, которые можно иметь в этом случае на особу моложе меня; и поскольку я состою у вас надзирательницей, то наверное знаю, что родитель ваш, поручивший мне эту должность, пока мы здесь пробудем, не возымеет ни малейшего подозрения. Не опасайтесь ничего, любезная Зимена, вы ещё в лучших летах, и вас ожидают все светские утехи… Отдыхайте с покоем; а прочее всё предоставьте моим заботам». – После чего госпожа *** вышла.
Когда соловейо кончил свою новость, появился г-н Пустомошнин в лучшем своём наряде и чрезвычайно удивлялся снисхождению Просвета, что ему была оказана нечаянная честь в приглашении к столу. «Надежда моя возрастает, – говорил он входя к Просвету, – приглашение это значит не что иное, и без сомнения касается просьбы, с которою я обратился к вам в последнее свидание. Я повторяю ещё раз, что счастие мое зависит от вас, милостивый государь, и новоявленная лекарка не устоит против вашего предстательства; одно слово из уст ваших заставит её говорить по-нашему. Она не может просьб ваших принять, иначе, как за повеление. Будьте же всегда. а особенно в этом случае, моим предстателем и покровителем что обяжет меня к бесконечной благодарности и исполнению всехваших повелений.»
Просвет выслушал это вступление, не подав ни малейшего вида об истинных своих мыслях, и с довольной важностью. Он не выпускал из головы намерения, высмеять Хитрану за скупость; что ж до Пустомошнина, то онведал, что брак его с нею не будет ему ни вреден, ни полезен; почему и не мучился совестью сделать его действующим лицом своего предприятия. И так открыл он ему примеченное им с полезной для него стороны в Хитране, равно и о условии приехать к нему врасплох. «Для сего-то, продолжал Просвет, просил я вас к себе, чтоб посоветовать и взять средства удостоверить вашу невесту о рассказанном мною ей изобилии вашего дома. На такой случай я ссужу вас часа на два-три нужными моими вещами, как то постелью, комнатными приборами, серебряною посудою, и самым кошельком с деньгами; но вы извините меня, что всё это вверяется на честное дворянское слово, и вы после употребления оных к нашему намерению должны будете мне всё возвратить, а на всякий случай дать мне в том обязательство. В следующую ночь всё это с верными служителями будет в дом ваш отослано; а вы играйте свою персону как можно лучше; я не сомневаюсь, что мы с вами достигнем желаемого. Никто вас не опорочит, и вы этим средством достигнете своего счастия. Разумный свет простит сей небольшо й обман, и благорассудная Хитрана найдя противовес своим надеждам, должна будет молчать, чтобы не сделаться предметом народного смеха.»
Кто мог быть довольнее господина Пустомошнина? Он согласился на всё предложенное Просветом; обязательство было подписано, потребные к великолепию вещи отобраны, и недоставало только ночного мрака, чтоб доставить их в надлежащее место.
День к этому посещению был определён; сердечный Пустомошнин ожидал хороших последствий, огонь любви его воспылал ещё больше, и он ничего иного не желал, как скорейшего наступления того часа, в который увидит у себя свою богиню. Он должен был поспешить со своим отъездом; ибо Просвета уведомили о прибытии Хитраны, и надлежало дать им переговорить без его присутствия.
Хитрана нашла Просвета очень весёлого, он встретил её разными шуточными словами, и между прочим не пропустил наговорить много доброго о смертельно зараженным чувством к ней любовнике. «Можно без лести сказать, – говорил он ей, – что добродетельный нрав вашего пленника превосходит еще и земные благая; он в наилучших обстоятельствах не просит ничего у счастия, кроме того, чтобы оно способствовало доступу к сердцу той, для которой его произвела природа… Рассуждали ли вы, сударыня, продолжал он, о учинённом вам мною предложении? и остаётесь ли при заключённом между нами намерении?» – «Для отчего ж нет, – отвечала она, – не уж ли кажусь я вам столь непостоянною, чтоб переменять назавтра то, в чём ныне дала моё слово? Такого никогда быть не может. Я признаюсь, что господин Пустомошнин кажется мне таким человеком, коего я ничем опорочить не могу; однако что будет с моим обещанием навечно не выходить замуж? Не укорит ли меня совесть, если я этим обетом пренебрегу? Правда, что обещание это излишнее… но когда я воображу, сколь быстро течёт время, и что молодые мои годы наконец пройдут, то… я с охотою следую вашей воле, и дожидаюсь времени, когда назначите вы со мною ехать к господину Пустомошнину.»
Просвет порадовался столь счастливому следствию своего обмана; ибо люди иногда столько же утешаются своими пороками, сколько и добрыми деяниями, хотя не таково продолжительно, как последними. Он вышел на малое время, и отдал приказ, чтобы назначенные вещи отвезены были в дом к господину Пустомошнину. Между тем Хитрана не жалела своего искусства, чтобы повеселить человека, столько о её пользе старающегося: она делала разные удивительнейшие фиглярства, которые утвердили Просвета в подозрении, что она волшебница. «Вот искуснейшая женщина, – рассуждал он по выходе её, – которая одним своим знанием может лучше прокормить мужа своего, нежели другая, которая приносит знатное приданое. Сие совершенно послужит в пользу господину Пустомошнину; ибо он не слишком трудолюбив; но таковая жена избавит его от долгов. Впрочем для меня не много нужды, довольна, или нет будет своим браком Хитрана; для того, что по данному обязательству супруг её необходимо должен будет возвратить мне мои вещи». – Посланный с вещами возвратился и донёс, что Пустомошнин их принял, и учредил уже в своих комнатах. Просвет утешался мыслями, представляя себе нахадящихся в заблуждение лиц, коих он водил за нос.
Соловей его явился в надлежащее время, и повествовал следующее: «Я уже так запомнил дорогу к летнему замку, что без ошибки прилетел в сад. Близ потайных дверей не видал я никого кроме старухи. Она ожидала, пока не прокрался к ней в сад укутанный в епанчу человек, коего я счёл служителем Остана: он подал ей запечатанное письмо, которое немедленно отнесено было к Зимене, а посланный, не дожидаясь ответа, возвратился. Любопытство моё принудило меня прилететь на окно; там услышал я, что письмо было следующего содержания: