«Дражайшая Зимена!
Нечаянное посещение одного моего приятеля, которого я не могу оставить, лишает меня сладчайшего удовольствия увидеть вас нынче вечером. Но сколь ни горестно для меня таковое препятствие, я найду, чем утешить моё сердце; ибо образ ваш в нём запечатлён, а мысли мои не смеют ничего другого представлять моему воображению, кроме ваших прелестей; следовательно и вы заочно всегда с вернейшим своим Останом.»
«И так нынешнего вечера надежда наша кончилась, – сказала Зимена своей надзирательнице. – Завтра не сомневаюсь я, что мы будем счастливее, однако я обязана Остану за это известие, которым он доказывает свою заботу о моём спокойствии, и не допускает в рассуждении себя ни малейшего сомнения», – после чего она удалилась в другие покои.
Мне не зачем было тут мешкать, и потому летал я по разным местам, надеясь найти какое нибудь приключение. Всюду спали, но в одном месте свет горящей свечи привлёк меня к окну, и по множеству лежащих кучами книг догадывался я, что тут надлежало обитать учёному; но по толстому брюху, красному носу, и по потливому запаху, узнал я, что то учитель душ. В сем уверился я наиболее, когда увидел, что он бедную грешницу поражал жестоко в совесть. Я преклонил с прилежанием моё ухо, и услышал, что главнейшее её преступление состояло в том, для чего она, будучи пригожею женщиною, по сих пор не имеет детей, и не разумеет, как разбудить дремлющего своего супруга… «От сего-то ты, чадо мое, говорил жирдяй, повергаешь себя в позор неплодия, коего избегнуть надлежит употреблять тебе все твои старания. Я имел у себя довольно таковых упрямиц, однако ж уговорил их, и принудил следовать моему совету, который избавил их от такового стыда. Я в должности моей человек весьма скромный; ты знаешь, чадо мое, соседок своих Прогну и Кленалию: первая нарядами своими, а более упрямством привела мужа своего до сумы; а последняя, слушаясь меня, имеет полон дом детей, и сердечный муж её рад клясться, что он их родитель. Сию последнюю я привёл ко спасению; но жена моя ни волоса о том не ведает. Подражай, моя дорогая, сей разумной Кленалии, и не допусти, чтобы диавол радовался о твоём бесплодии. Я много бы мог сказать тебе примеров, но довольно и сего. Ты разумеешь меня, чадо мое, продолжал он, потрепав её по плечу; иди с миром; ибо теперь я опасаюсь моей жены, которая всех приходящих ко мне молодых женщин подслушивает, и по выходе оных великия мне творит пакости.»
Невинная, но желающая покаяться, женщина имела впечатление от слов сих, и вышла с умягченной совестью. Вскоре после того вошла жена учителя в другие двери с видом настоящей адской злобы, в каковом изображают их искусные в догадках люди. «О, ты, мерзкий «брюхан», – вскричала она, простирая руки к его бороде, и как видно по всем обстоятельствам желая её поубавить; – ты не доволен мною? В том-то твоя скромность, что ты разрешаешь неплодие чужих домов! теперь я тебя разумею, и не поверю тебе ни в малейшей безделице.» Она с каждый минутой говорила всё жёстче, приводила ему разные приключения, кои возобновила в памяти её ревность, и постепенно выводила супруга своего из терпения. Он большими шагами ходил взад и вперёд, повелел жене молчать, сел за свой ученый стол, и смотрел в книгу, но без успеха. Брань супруги не умолкала, и ему надлежало пресечь это деятельнейшим средством: он схватил большую книгу, бросил её в голову супруге, сказав: «Изчезни, сатана!» Это возымело действие: обидчица побежала вон, желая своему храброму супругу всех возможных зол. Жрец запер за собою двери, совершил свои обыкновенные молитвы, и лёг спокойно в свою постель.
«Вот идеальный муж, – сказал с усмешкою Просвет выслушав соловья своего; – он не худо исправляет свое звание. Кроме моих птиц ни от кого бы не мог я услышать о таковых происшествиях.» – Вход Хитраны помешал ему продолжать его рассуждения, кои, может, не в пользу бы вышли для почтенного общества жрецов. «Вы очень увлечены разговорами ваших птичек, – сказала она ему. – Если что нибудь новенькое?» – «Очень много, сударыня, – отвечал Просвет; – они беспрестанно приносят мне вести о лукавстве женщин. Однако ж вы не в числе их, и пожаловали очень кстати, чтобы в следующее утро, если вам не противно, назначить посещение наше господину Пустомошнину. Сделаем так, чтоб он увидал нас у себя не ожидаемо. Какое восхищение для него будет говорить с вами и открыть вам чувства своего страстного сердца! После полудня я ожидаю вашего посещения, и в полчаса езды поспеем мы до его замка. Однако, пожалуйста, не открывайте об этом никому; в противном же случае слух о нашем предприятии может до него достигнуть, и он войдет в великие убытки, по причине приготовлений к нашему угощению». Хитрана обещала ему хранить молчание, и между разговорами дала разуметь, что если г-н Пустомошнин не покажется ей противен, то клятвенное её обещание не может препятствовать ей стать его супругою. Другия посторонние речи помогли им провести время незаметно, и Просвет расстался с Хитраною, довольный тем, что смог без лишнего труда довести её к своему намерению. Он послал к Пустомошнину уведомить о назначенном после полуденном посещении, чтобы взял он к тому нужные предосторожности.
Просвет со своей стороны учредил всё, что нужно было для своего предприятия; однако не забыл и о своих птичках; между которыми не нашел соловья, отправившегося по обыкновению в летний замок. «Это животное более всех старается утешать меня, – думал он; – посмотрим, каково будет следствие счастья Остана».
На самом рассвете дня соловей уже готов был с своими рассказами; проснувшийся Просвет увидел его в необыкновенном состоянии. Все пёрышки его поднялись дыбом, как бы на человеке от приключившегося ужаса. Просвет оробел: «Ну, говорил он, досталось же тебе, бедненький мой соловей! ты побывал в когтях хищной птицы, или кошки, приведших тебя в такое состояние. Правда, что и за любопытство не редко достается плата той же монетою.» Однако Просвет обманулся: соловей был цел, а только принял на себя таковое положение, чтоб лучше выразить страшное обстоятельство, коего он был свидетелем.
«Какой ужас! какой трепет объемлет меня, – начал он, – когда вспомню я о вчерашней ночи! в летних палатах нашел я комнату, освещенную по обыкновению. Зимена с своею надзирательницею прохаживались в саду по скрытой дорожке. Вскоре потом появился Остан у потайных дверей, и едва его послышали, госпожа ** впустила его и привела к Зимене. Радость обоих любовников была чрезвычайна: они в ненарушимой тишине оказывали друг другу множество нежностей, и жаловались на долговременную разлуку, которая сколь ни коротка была впрочем, но обеим сторонам казалась годом. По нескольких минутах пошли они в покои, а я прежде их прилетел на мое окошко. Тут не мало разговаривали они о посторонних вещах, и напоследок дошли до собственных обстоятельств. Тогда начались уверения о жестокости их взаимной любви, клятвы о удержания её в беспрестанном пламени навсегда; и старушка с своей стороны не пропускала работать в пользу своей корысти.
Остан, следуя собственным своим стремлениям, и поощряемый поводом от благосклонной надзирательницы, мало-помалу удалялся от благопристойного обращения, и предавался приятнейшим восторгом. Он схватил Зимену в объятия, посадил к себе на колени, и произвел тем в невинной любовнице своей весьма прелестный румянец; казалось, что сердце в ней трепетало и грудь её вздымалась, что считаю я следствием овладевшей ею любви. Остан, который, без сомнения, мог лучше о сем судить, видел, что уже пришло самое время сделать Зимене своё предложение; в чем и уповал он, что намерению его не будет отказано. И так объяснился он следующим образом: «До сих пор не имел я смелости, прекрасная Зимена, открыть вам истинные намерения, с каким нетерпением желаю я соединить будущую мою судьбу с вашею. Счастье мое не может быть совершенно, пока я не назову вас священным именем моей супруги. Из почтительного моего к вам поведения вы, возлюбленная моя Зимена, не могли заключить иного, что мне нет ничего на свете дороже вашей прелестной особы. Я никогда бы не дерзнул раскрыть перед вами всю внутренность души моей. Если б не испытал, что добродетель ваша и счастливый нрав не находят во мне ничего противного взаимной вашей ко мне. Но ежели иногда и это невиннейшее требование моего сердца оскорбляет ваши чувствования, я не сомневаюсь в великодушном прощении преступления моего, в которое не впасть мог быть я властен… Решите судьбу мою, прекрасная повелительница дней моих: смерть и жизнь моя в устах ваших. Но если участь моя из благополучнейших, если вы определяете жизнь мою, и только не можете вскоре вознамериться увенчать мои желания, я подвергаю себя всем терпениям, лишь бы только они вам могли быть угодны.»
Зимена долго смотрела на Остана, не в силах произнести ни слова от восхищения; наконец розовые уста её открылись, и вылетели из них следующие слова: «Любезный Остан! намерения ваши сопровождаются добродетелью, и я очень бы погрешила, и счастья моего была бы недостойна, если б столь благородным мыслям, как ваши, не соответствовала истинным моим почтением… Но можете ли вы и сомневаться, чтоб я противилась тому, чего вы пожелаете от меня требовать? Возьмите эту руку, а сердце мое давно уже в вашей власти.» При этом она подала ему свою руку, которую Остан осыпал поцелуями.
Я видел, что Остан эту беленькую ручку прижал к груди своей, а своею испытывал, в каковом движении её сердце; и хотя Зимена с стыдливостью пыталась воспротивиться такому обряду, но искусная надзирательница умела это уничтожить. «Э, моя красавица, – говорила она, – стоит ли против такого человека упорствовать; он по данному от вас согласию на всё уже теперь имеет право. Не допускайте себе в голову суетных предрассудков. Я выйду на час, может быть, я препятствую вам переговорить о некоторых тайных условиях. Некогда я и сама бывала молода, и помню, сколь приятно представляется в напоминании, как мой покойный супруг, будучи еще женихом моим, разговаривал со мною наедине; а особенно нравились мне нежные его поцелуи. Я никогда не люби