одкреплял меня в моем безумии. Ничего уже больше не осталось, как только прекратить мою злосчастную жизнь отчаяннейшим образом.» – Он взял древнее богатырское копье, но за тяжестью его не смог им действовать. Он схватил прадедовскую шпагу, и хотел вонзить её в грудь свою; но немилосердое железо отказало его намерению: ржавчина заставила клинок разсыпаться в кусочки от прикосновения. «Ну, вскричал он: я умираю, и не ведаю каким средством»… – Однако он одумался, договорился с Хитраною, и, подражая обычаю прожившихся мотов, пошел в шуты к охочим людям, стал приторговывать прелестями своей любезной и был сыт.
Просвет, смягчившись в своём мщении, дал им некоторое содержание. Соловей через некоторое время уведомил его, что он нашел заточение Остана; но что участь его совсем переменилась. Родитель Зимены, смягчась великодушием, с каковым он сносил судьбу свою, обратился к рассуждениям, а те, представив ему все выгоды, могущие произойти от союза его с родом Остана, его приличную внешность, богатство и наконец слезы Зимены склонили его предложить ему, не согласится ли он сдержать клятвы, данные его дочери. Остан с радостью принял это условие; и так два неприятеля стали друзьями, а вскоре и родственниками. «Я видел их свадьбу, – продолжал соловей, – и слышал всё это от двух разговаривающих между собой служителей. Остан и Зимена всё ещё не верят счастливой перемене своих обстоятельств; удовольствие написано на их лицах; все родственники принимают участие в их радости, и приключение это, имевшее ужасное препятствие в своем начале, кончилось так, как словно бы убийство и насилие в нём не участвовали. Судьба нередко играет такие шутки.
Просвет всегда разговаривал с своими птицами; они приносили удивительнейшие новости; он знал всё, где что происходит тайно, но никому не рассказывал. Он поступал в этом случае благоразумно, и не был ни разу бит; чего в противном случае избежать бы ему не удалось. Люди не любят, когда им говорят правду. Просвет, правда, не утерпел, чтобы не посмотреть на того редкого снигиря, родившегося до потопа; птички привели того к нему; но сколько Просвет ни задавал снигирю вопросов, тот не мог выговорить ничего, кроме слова: «Инквизитор!…Инквизитор!» но и то очень… немовато. Сказывают, что Просвет после того вошёл в доверие к своему гостю, что тот перешептался с ним кое о чем, и что с того самого времени и начал он называться Просветом.
Досадное пробуждение
Природа не всех равно награждает своими дарами: один получает от неё великий разум, другой – красоту, третий – способность к предприятиям, и так далее; но бедный Брагин забыт был равно от природы, как и от счастья. Он произошел на свет человеком без всяких прикрас: вид его не пленял, разуму не дивились и богатству не завидовали. Он не имел еще дому, хотя прожил на свете 40 лет, и по всем обстоятельствам не было надежды, чтобы когда-либо удалось ему носить кафтан без заплат. Он сидел в приказе, утро писал, день пил, а ночью просыпался. Но такое правило не было непременно: он пил, когда случались просители, и по особенному его счастью, уже лет с пять, как герой наш всегда был с похмелья. В старину подъячих пьяниц в чины не производили, жалованья им не давали: они писали за договорную цену; и так что наш Брагин, ничего не ожидая от времени, привык к своей участи: писал, выписывал и пропивал исправно.
Казалось, что судьба никогда о нем не вспомнит: ибо Брагин не кликал её ни жалобами, ни досадою, ни благодарностью; однако пришла очередь учиниться ему благополучным. В одну ночь после протяжённого гулянья, когда уже начальник его, секретарь, определил отдохнуть ему в железах, досадовал он ужасно против ему оказанной несправедливости; поскольку он не считал, чтоб его надлежало наказывать за то, что он следует тому, что его утешает. «Я пью вино, думал он, опершись на свою руку; я пью его от того, что вкус оего мне нравится. Многие пьют кровь своих ближних; однако же не всегда их за это сажают в железа. Начальник мой, секретарь, разоряет в год до несколько десятков целых фамилий; он подлинно высасывает все их жизненные соки; но он считает себя оправданным к тому примерами людей, употребляющих это вместо народного права. Я также бы мог оправдать в том себя примерами; но я не хочу с ним равняться, он бесчеловечен, а я – друг ближним моим… Будь проклят секретарь, и здравствуй любезное вино! мы с тобою никогда не расстанемся.» – Едва закончил он свое восклицание, вдруг видит он входящую прекрасную госпожу, одетую на легкую руку. «Милостивая государыня, – сказал, вскочив, Брагин, – какую нужду вы имеете у нас в приказе? Без сомнения написать челобитную. Я к вашим услугам». – «Так мой друг, – отвечала ему госпожа, – ты не ошибся; и в такое время, когда ещё все спят, прихожу я с намерением, чтоб воспользоваться твоим искусством, и найти тебя не занятым работою. Я давно уже тебя ищу, но всегда неудачно; время твоё так хорошо разделено, что почти некогда тебе и переговорить со мною.» – Брагин не дослушал её слов; он подставил госпоже скамью, просил сесть, положил бумагу, оправил перо, и делая размах над бумагою, спрашивал, что писать и на кого? «Прошу внимать словам моим подробно, – говорила ему госпожа; – ибо род челобитной моей должен отличаться от обыкновенного образца, коим имярек просит на имярека.» – Как отличаться? – вскричал Брагин, – челобитную твою не примут.» – «Нет, ничего, – продолжала госпожа; – довольно будет, если её только прочтут. Начинай друг мой!» – После чего рассказала она, и подъячий записал следующее:
«Фортуна, которую в просторечии называют счастьем и приписывают ей раздачу человеческих судеб, по справкам своим нашла, что она не участвовала в перемене состояния некоторых людей, и которые винят её в полученной немилости напрасно; просит особей, коим вверено попечение о правосудии, рассмотреть, изыскать и решить следующие её вопросы:
От чего обогащаются те, коим Государь ничего не жаловал, наследства не доставалось, приданого за женами они не брали и промыслов не имели, а были только у порученных должностей?
Через что некоторые получили недвижимые и движимые имения, когда предки их и сами они хаживали в лаптях?
Бывшие у закупки съестных припасов где нашли клад?»…
«Но, государыня моя, – вскричал Брагин, перестав писать, – я должен с вами договориться. Что пожалуете вы мне за труд; поскольку вы начали задавать такие вопросы, кои ни в каком присутствии не решат никогда, и конца коим не будет.» – «Не заботься о награждении, – отвечала она; – счастье само тебя находит… Правда, что я хотела было присовокупить к сим вопросам ещё кое-что, как например: от чего приставленные к приемам и выдачам не сводят расхода с приходом? От чего у вас в приказе лет по 50 лежат дела нерешённые и проч. – но я избавляю тебя от труда. Я пришла не бить челом, но только узнать тебя, подлинно ли ты в таковом бедном состоянии, и так равнодушно сносишь то, что счастье о тебе не вспомнит. Ведай, что я – сама богиня счастия, и могу переменить судьбу твою. Последуй мне.»
Брагин чувствовал, что кандалы его спали; он бросил бумагу, и побежал, задыхаясь за проворно шествующей богиней, ожидая не меньше, как получить целую бочку вина; ибо желания человеческие замыкаются обыкновенно в пределах обстоятельств, в которых те находятся. Они пришли в огромные палаты. Подъячий Брагин ломал уже в сердцах пальцы, не видя вокруг никаких сосудов, способных подать ему надежду о приближении к вину. Однако богиня не захотела медлить со своим награждением: она дала ему волшебную шапку. «Надень её на голову, – сказала она, – и желай чего хочешь: всё исполнится…» В то же мгновение и палаты, и сама она исчезли; а Брагин с своею шапкою очутился на городской площади.
«Если я не обманут счастьем, думал он, то подарок этот стоит многого. Испытаем; я с похмелья, кабак близко; итак, я желаю, чтоб меня везде поили безденежно». Сказал, и вошел в первый же питейный дом. Он потребовал себе вина, пива; всё это подавали ему без отговорок, и не требовали платы. «Прости, родной мой приказ, – кричал Брагин, – с сего времени я писать больше не намерен.» Он ходил по всем хмельным местам; тысяча приятелей собрались вокруг его, шли за ним, и пользовались его счастьем. Бочек со сто было ими выпито. Брагин, поднося всем, не забывал и себя; но к огорчению почувствовал, что хмель над ним не действует, хотя товарищи его все попадали. Это привело его к рассуждениям. «Я пью для того, чтоб ошалеть, – думал он; – но если я целый день храбро пил и по сих пор еще не пьян, то зачем же пить? Прежде век мой тёк своею дорогою; мне до него дела не было; а теперь помышляю я о том, что со мною будет впредь? Того моё счастье мне не объявило. Оно позволило мне только желать. Пожелаем же чего нибудь!.. Но чего же мне желать? Все состояния в свете для меня столь не завидны, что я из них не изберу, в котором можно было бы жить спокойно. От высшего чина до нижнего всякое наполнено суетой, беспокойством и опасностями. Высшим завидуют, нижних притесняют; а я не хочу быть ни притеснителем, ни притеснённым… Однако есть одно состояние, в котором, может быть, проживу я весело. Итак, я желаю обратиться в красавца».
В то же мгновение багровый и угреватый его нос стал наилучшим из всех носов, бывших некогда в чести у римлян. Сывороточно-серые его глаза обратились в пару черных блистающих очей, взоры коих острее стрел пронизают до сердца, и располагают страстными вздохами побежденных. Синеватые и опушие его губы уступили маленьким улыбающимся розовым устам, коим никогда не дозволяют быть в праздности. Смесь Паросскаго мармора, снега, лилеи и развивающейся розы вступила на смуглый и в приличных местах алевший цвет лица его. Исчезли в зубах щербины, произведенные смелою рукою ражего мясника на последнем кулачном сражении; тут были уже два ряда зубов, которые не стыдно было показывать, и которые придают прелесть некстати начатому смеху. Чтоб не забыть и о волосах, те сделались подобны некрашеному шёлку, и зефир постарался закрутить их в прелестнейшие локоны, чтоб удобнее мог отдыхать и играть во них. Черные его брови от своей навислости до самых ресниц переменились в тоненькие, возвышенные, и которые лучше к нему пристали, чем к рыжей щеголихе, когда она свои, лисьего цвета превращает в гребень китайскою тушью. Щедрые счастье не забыло и о его летах: сорок проведенных без внимания годов были разделены пополам, и вид Брагина без подозрения мог быть принимаем за сей возраст; в чем морщины столь досадно изменяют пожилым девушкам, помышляющим о Гименее. Невозможно дать истинного начертания его стану, рукам, ножкам и проворности; восточный писатель нашел бы, может быть, копию с прелестного бога любви, каковым казался он нежной своей Психее. Искусная богиня, хотя её изображают слепою, видела подробно всё нужное; она пеклась и о его наряде. Замасленный синий, с зелёными заплатами его кафтан уступил место легкому шелковому одеянию, блистающему от шитья золотом; медныя и разных цветов шерстяныя пуговицы сделались бриллиантовыми. Долгий и ниже колен простирающийся камзол слетел долой, чтоб увидели индийскую кисею, покрывающую галльскую тафту, испещренную дорогими камнями. Обувь его, которая могла спорить древностью с редчайшими остатками прошлых веков, которая покрыта была трехгодовалою грязью, и из-под которой при каждом шаге выскакивали на свободный возд