– Нет, – прерывает его Клоранд! – Не сомневайся, любезной Любимир; я тот же Клоранд, разлука меня не переменила, и время не могло загладить твоего имени, начертанного в дружеском сердце. Расскажи же мне скорее твой случай… медлительность меня терзает; скажи… что сталось с тобою? Злоба ли могучего врага притесняет тебя; вот моя рука к твоей защите. Имения ли случай лишил тебя? – иждивение мое к твоим услугам, располагай им… Говори!… Я твой друг! Все, что я имею, есть твое, не исключая жизни… Но ты смущаешься! Какой несчастный случай произошел с тобой! Скажи.
– Увы! Друг дражайший…
– Изъясняй.
– Стыжусь, робею.
– Кого? Друга!
– Нет, моей собственной слабости. Ах, Клоранд! Я погибаю, но от чего, поверишь ли? Страсть жестокая, которой разум противостоять не может, ведет меня до крайности; словом, несчастная любовь, могучая и на век мною овладевшая.
– Любовь! Возможно ли? Любовь тобой владеет? Любовью ты измучен? Не может такого быть! Не думаешь ли ты, чтобы время сделало мне свойства твои незнакомыми?
– Так; я уже не тот Любимир, сердце которого было равнодушно, и сам в себе не узнаю, кроме что я вечно несчастлив. Любовь уже не есть мое препровождение времени, но цепь, связующая век мой с бедностью горести и мучения. Вымыслы не стремятся уже к уловлению невинности; они притуплены, и притворство мне незнакомо: предмет, достойный всесветного почтения, лице, являющее черты бессмертных, и душа, содержащая в себе собрание добродетелей, над всем торжествуют. Увы!.. первый взор её меня преобразил, и истребя постыдное лицемерие и ветренность, сделал способным познать цену истинной любви, основывающейся на чувствованиях чистых. Глаза мои уверили разум мой, что прелести сии меня победили; а сердце тотчас согласилось обожать и любить её вечно. От сего-то я и злополучнейший из смертных.
– Удивляюсь, – сказал Клоранд, – и никогда не могу поверить, чтоб любовь до того могла овладеть человеком, чтоб свойство его переменилось, и он в ней находил мучение. Я рассуждаю по себе: когда встречается глазам моим красота, достойная внимания, я тотчас влюбляюсь, но думаю, что страсть сия живет у меня не во внутренности сердца; потому, если я вижу препятствие загнать её в мои сети, жар мой станет помалу остывать, а через малое время и в памяти изгладится. Правда, что привычка иногда умножает желание, то есть, когда я красавицу свободно и почасту вижу, тут привыкаю я желать овладения прелестями, столь завидными; но если случится препятствие, тогда разум велит мне оставить в другом месте.
– А о добродетели ты ничего не упоминаешь, – сказал Любомир, – равно как бы всему нежному полу ответствовать нашим исканиям препятствовали невозможности, или недостатки случаев?
– То-то и стало, когда она добродетельна, так и есть невозможность, а невозможного желать запрещает здравый разум.
– Так, любезной Клоранд, следовал и я сему расположению, так думал и я прежде; но ты еще не был прямо влюблен. Познал я, что чувствования сердца имеют другие законы, а тем не повинуются, кои предписывает разум. Тщетно понятие мое старалось представлять рассудку, что восхитившая мою свободу быть моей не может; препятствие сие умножило лишь страсть. Вещи обычно являются нам в большей цене, когда получить их нет способа. Сколько раз желал рассудок одержать верх над чувством! Сердце мое никак не соглашалось, и наконец взяло на него такое подозрение, что и самые искренние размышления казались ему сетями, влекущими его в погибель. И так разум мой сделался сердцу неприятелем, советы его в душе не имели места, и одна пустая надежда сделалась мечтою всех моих отрад; это ласкательное божество злосчастных сохраняет еще остатки дней моих, и я, страшась не полагаться на обещания страсти моей потворствующие, нахожу некое сладкое довольство ожидать исполнения невозможному.
– Ты приводишь меня в замешательство, Любимир; всякой подумает, что ты помешался в разуме.
– Если любить непритворно называется сумасбродством, то я рехнулся; но как смысл и память моя согласились питать в сердце страсть сильнейшую, воображая и то, что она ни с каким беззаконием не соединена, и никому, кроме меня, вредна быть не может, то и разумею я, что чувства мои еще не притуплены. Если же они и вооружаются, то ни на кого больше, как на собственную грудь мою, отверзая в ней раны, дух мой утомляющие, чему слабость ли виною, или моя бедственная участь, только думаю я, что разум мой меня не оставил, когда ощущаю, что он показывает мне мое несчастье во всей его полноте.
– Понять не могу: ты любишь, и от того проистекает всё твоё страдание! Изъясни мне, от чего быть может такое; знает ли о том твоя … невероятных свойств любовница?
– По прошествии двух лет с того времени, как я ею пленился, таинство души моей неприметным образом пред ней открылось.
– Кем?
– Самим мною. Когда я сильнее то скрывать старался, глаза мои, и словом, все чувства мне изменили; я, желая казаться равнодушным, и ограничивая разговоры, изъяснил больше, нежели потребно было для уверения о моей великой к ней любви.
– Как же принято было сие изъяснение?
– Увы! Она воспламенилась взаимно, и может быть к дополнению моего бедствия, я и её сделал навек несчастливой.
– Она любит тебя взаимно? Она тебе соответствует, и ты еще находишь тут мучение? Какой вздор! Видал я людей, страдающих от несклонности красавиц; и такого рода люди, кажется мне, преданы великому самолюбию. Я надеюсь, они имеют предрассудок, что всякая красота должна удовлетворять их пространным о себе мыслям; а посему в неудаче терзает их не любовь, но честолюбие и гордость. Ты же любим взаимно; чего тебе не достает? Кто в любви приобрел соответствие, тому остается только желать, и все будет исполнено.
– Странны твои, любезный Клоранд, определения! Ты никогда не любил чистосердечно. О каких ты мне упоминаешь желаниях? Предмет, мною почитаемый, занимает все мои чувства. Быть всегда с нею вместе есть единственное мое утешение; взирать на её красоту есть мое питание; но что скажу о сладких разговорах, истекающих из уст прелестнейших, наполняющих мою душу чувствами чистыми и примерами добродетели?.. ах! Когда я теряю её из глаз моих, я всё теряю и ни в чем уж для меня отрады нет. Сердце мое страдает, мысли стремятся терзать меня ужасными картинами, и расставаясь на час, мне кажется, я на век её теряю. А так как случай не столь ко мне благосклонен, чтоб я с нею был неразлучен, то можно ли мне не огорчаться? Вот, любезный Клоранд, причина тоски моей!
– Когда ты так нетерпелив, когда без неё быть не можешь, женись на ней, прицепись к ней на веки… Смешон ты мне, мой друг; я расхохотался бы, есть ли б горе твоё меня не трогало…Но уже совет решительный подан, женись, если находишь в том удовольствие. О чем еще осталось думать?
– Ах! Это возвело бы меня на высочайшую степень счастья; но наши обстоятельства… она имеет родителей, а ты, дражайший Клоранд, знаешь, что равенство состояний не всегда бывает соразмерно желанию сердец, и нравы родителей иногда не следуют склонностям детей… Бедствие мое ужасно; я чувствую, что наконец принуждена она будет другому клясться тою любовью, которая принадлежит мне одному. Думаешь ли ты, что я после того останусь жив? Нет, Клоранд! Нет, мой друг любезный! Природа моя не такова тверда, чтоб не пала под этим тяжким бременем; когда одно воображение о том охлаждает кровь в моих жилах, то как воззрю я на нее в объятиях другого? Она будет не моя… и может быть должна будет продолжить век с человеком, для неё ненавистным, который дни её превратит в дни бедствия; не умножит ли это моё страдание? …Нет, любезный друг! Слаб я стать против таких напастей. Признаюсь, что жизнь моя мне ненавистна, я хочу смерти, и сочту её за щедрый дар небес. И если я сам на себя не наложу рук моих, то лишь боясь огорчить ту, которая мне души моей милее, и из любви к которой я сношу все мучения. Увы! Страдать, её любя, есть для меня некое страшное удовольствие, но оно меня притягивает! Ничто на свете не может помочь моей злой участи.
– О Любимир! Обстоятельства твои стесняют мою душу, и тем огорчительнее, что я не нахожу средств исторгнуть тебя из пропасти, упасть в которую ты сам себя приуготовил… Но поищем средств!… удались от неё, может быть, разлука уменьшит твои мучения, время всё загладит, и между тем другая красота привлечет твое внимание. Теперь мы в таком городе, который изобилует прелестями.
– Удались! О воспоминание, грудь мою раздирающее! Ты слышал, каких мне мук стоила и малейшая разлука!… Но сносить мое страдание я привыкаю; целый уже год не видал я моей любезной; однако память моя никогда не осмелилась истребить из сердца образ столь прелестный, и сердце любить никак не может отвыкнуть; в нем воздвигнут храм, навечно красоте её посвященный. Я изнемогаю от моей скорби; а любовь, эта чистейшая, жестокая и безнадежная любовь, поминутно возрастая, сжигает всю кровь мою. Ты представляешь мне этот город, изобилующий красотами; давно я в нем, и напрасно старался льстить себе, чтобы что-нибудь подало мне в нем отраду: все эти зрелища, собрания лишь умножают тоску мою. Я вижу людей благополучных, и счастье их изображает, насколько я несчастен; нахожусь среди толпы красавиц, но взоры мои на их прелестях не останавливаются, сердце мое прогоняет их искать ту, имя которой начертано в нем неизгладимыми буквами. Искание это тщетно; её тут нет, сердце начинает трепетать и разливает скорбь во все мои чувства, а глаза, истощая горчайшие слезы, возвещают, что они ничьих совершенств разбирать не могут, кроме моей любезной. Робость вступает потом в мои мысли, и мучит их ужасными воображениями: то увещевает их верить, что я дражайшей моей не увижу вечно, то кажет мне её во объятиях другого. Иногда мечтается и самое её прелестное лицо, орошенное слезами, разливающаяся по нему печаль открывает прекрасныя уста её, откуда вылетает с тяжким вздохом моё имя; но едва это, мешающее болезнь с отрадою, явление начнет воскрешать мою надежду, мысли мои сами стараются лишить меня покоя иным жесточайшим воображением: я думаю, что ею забыт, что она став счастлива с другим, меня не помнит,… и словом, нет ничего терзающего, чего бы я сам для себя не изобрел. Вот, любезный друг, состояние человека, непритворно влюбленного! От всего этого дух во мне томится, память меня оставляет, и я, лишенный чувств, от