– Я прислан для исправления полковых надобностей, – отвечал я; – знакомых имею мало; друга нажить по молодости лет не успел; влюбляться еще не учился; а время мое занято порученным мне от начальников моих делом.
– Порученным делом, – вскричал он. – То есть принимать полковую рухлядь! Вот прекрасная должность! Какой вздор! И ты мыслишь об этой скучной комиссии? Брось братец; от ней сделается теснота в голове. По чести, меня одна мысль об этом доводит до обморока. Неужели ты думаешь, что дворянин рожден для этой подлой должности? Она составлена одним неблагородным: ты имеешь подчиненных; поручи им всё. Я беру на себя обязанность сделать время твое приятнее. Поедем со мною; сей же я доставлю тебе всё, чего тебе не достает: приятелей, друзей, любовниц, и словом, ты начнёшь жить по вкусу.
Таковое ветреное изъяснение меня совсем смешало, и я хотел было опровергнуть неосновательность его предложения, но лишь успел сказать ему, что для благородного человека есть первый предмет помнить о том, к чему обязывает его должность, и что оставляя в пренебрежении дело, нам вверенное, чиним мы преступление непростительное. Орант начал хохотать, и потащил меня за руку крича: вздор! Вздор! Педантство! Поедем, я научу тебя лучше мыслить; наше нравоучение не так строго. Сердце твое не ошлифовано: надобно оное учинить понежнее. Он посадил меня в свою карету, и наговорил мне еще столько теплых слов, что я согласился на все предложения, которые человеку моих лет не могли быть противны. Мы приехали в дом одного из его приятелей, где нашли полное собрание господ вертопрахов. Орант добился у них такого для меня одобрения, что я удивился сильному его действию: все, сколько тут ни было, задушили было меня объятиями; все наперехват старались препоручить себя моей дружбе, и я, радуясь такому счастью, меньше чем в три часа стал всем коротко знаком, и получил больше двадцати искренних приятелей, которые на первой раз и тайны свои поверять мне не стеснялись.
– Поверишь ли, – сказал мне один из них на ухо; – я нынешний день расстроен в мыслях. Милена и Флора назначили мне свидание, и к несчастью в одно время и место. Самый досадный случай! Флора мила, а Милена прекрасна; потерять как одну, так и другую жаль.
– Что ж вы начнете? – сказал я.
– Я требую вашего совета, – отвечал он.
– Не спрашивайте меня, – продолжал я; – в любовных делах я совершенно не сведущ. Мне кажется, что любить кроме одной не можно; однако, как вы открываете, что и двум красавицам сердце свое делить удобно, то в сем обстоятельстве, мне кажется, должно одну упредить. Приехав к ней в дом сказать, что вы в то время с нею видеться зачем-нибудь не сможете; а другой дать свидание.
– Браво! Браво! – Вскричал он! – Вот что называется быть в любви неискусным, и учить ей других.
Один за другим мои новые друзья из собрания пристали к этой речи, вскоре все всё узнали, и тайна ваша сделалась общею. Я столько от них наслышался об их волокитствах, притворствах и обманах, что сам получил великую склонность повеселиться за счет слабостей прекрасного пола. После этого сборище этой молодежи так мне полюбилось, что я никак быть без них не мог, а ежедневное с ними общение и их примеры подали мне изрядное наставление, и в короткое время я стал точным их подражателем.
В один день, когда я, удаляясь от сего почтенного собрания прогуливался по улицам, некая девица лет шестнадцати, сидящая под окном, и изображающая на лице своем наилучшую приятность, остановила на себе мои взоры. Удивление её прелестям было с моей стороны провождаемо учтивым поклоном, на который равномерно было ответствовано. Благопристойность не дозволяла мне долго медлить на одном месте, и я продолжал путь мой; но красота её поместилась в моем сердце, и стала причиною моего о ней размышления. Не любить её считал я невозможным; но думал, что для любви нет утешения, когда любить без надежды, чтоб узнала о том эта красавица; что считал я также невозможностью. Между тем, как ни на что еще не мог решиться, не оставил я повторять прогулки мимо места, меня привлекающего; и красавица моя, как думаю без намерения, делала мне удовольствие присутствием своим под окном. Чем больше я на нее глядел, тем сильнее воспламенялся; и если бы невинность не была написана на её глазах, то думаю, что они тогда же открыли бы в моих все чувства души. Словом сказать, я влюбился, и решил испытать моё счастье. Не преминул я тот же час о ней разведать, и узнал, что её зовут Кларисой, и что она – девица, живущая под опекою своей родственницы. С того времени воображение моё занято было одною ею, и повседневная моя дорога пролегла мимо того окна, где я потерял свою свободу. Красавица моя это вскоре приметила, и, думаю, не по слепому случайно я находил её всякий раз на меня смотрящую. Глаза наши, казалось. были уже довольно знакомы, и сказывали нечто и о сердцах, но невинность удерживала дальнейшее; мы, довольно понимая, что друг другу не противны, не знали, как в том открыться. Одна простая учтивость заменяла то, при чем искусный в любви занят был большим упражнением. Я только кланялся ей наилучшим образом; она платила мне равномерно, с тою только разностью, что при всяком на меня взоре лице её покрывал прелестный румянец. Мы были взаимно счастливы, но не умели употребить нашу склонность в пользу сердец.
Прошло несколько дней, в которые Орант никак не мог сыскать меня; я избегал его с намерением. Сердце, начинающее любить, ищет уединения. И человек, плененный страстью, окружается неким родом робости; однако он нашел меня. «Тебя ныне увидеть очень трудно, как если бы ты носил шапку-невидимку, – сказал мне Орант. – Где ты был, и что с тобою случилось? – Я отвечал ему одним вздохом. – Так, вскричал он. – Понимаю! Попался в сети! Не правда ль?… Ты краснеешь, но зачем стыдиться? Отдавать справедливость какой-нибудь красавице, и быть влюбленным стыда не делает. В кого ты влюблен? Скажи; скрываться от друзей не должно. Удовольствуй меня скорей; помощь моя тебе весьма нужна». – Слова его привели меня в таковое замешательство, что я ничего скрыть пред ним не мог; он узнал, каким случаем, кем свобода моя похищена, и что любезная моя над сердцем моим власти знает не больше, как по наружным движениям.
– А ты с нею не говорил, – перервал Орант слова мои?
– Нет, – отвечал я; – недостаток способов.
– Скажи лучше недостаток смелости, – продолжал Орант. – Ты должен быть дерзок в изъяснении своей страсти пред нежным полом, или иссохнешь прежде, чем узнаешь, что тебя любят. Женщины вообще имеют дух гордый, и за особливое щегольство вменяют мучить ими пленных. Не того ли ты дожидаешься, чтоб она сама тебе открылась? Нет, такого счастья ни с кем еще не случилось. Всякая из них лучше согласится сгореть от любви, нежели показать свою слабость; они хотят всегда быть победительницами, а не побежденными. Пред иною если и изъяснишься, то весьма редко, чтоб тогда ж она сказала о том, что оное ей не противно; а иногда вместо нежного ответа получишь самый строгий выговор. И тут лишь только оробей, всё дело испорчено; а коль скоро употреблено сколько-нибудь терпения и смелости, тогда победа становится почти решительной. О! воевать, с красавицами требует такого же искусства, как с малым числом войска взять хорошо укрепленный город. Я уж сказывал тебе, что сердца красавиц укреплены врожденною им гордостью; итак, предпринимая к ним приступ, должно быть очень проницательным, дерзким, и способним принимать на себя различные виды. Проницательным, для того чтоб точно узнать её свойство: если она кажется тиха и постоянна, то весьма некстати показать ей себя ветреным и дерзким.
Тут должно представлять человека влюбленного до дурачества, не жалеть вздохов и быть вечно задумчивым. Если ж она резва и веселого нрава, с таковою должно превратиться в ребенка и беспрестанно играть, врать всякой вздор, и будто шуткою изъяснять свою к ней страсть; словом, должно быть вольным до наглости, смелым до бесстыдства, и живым до дерзости, и будешь счастлив. А между тем случай из самого неудобства производит успехи. Всего лучше иметь дело со щеголихой, искусной в светских обращениях: для такой победы потребно не больше, как ветреность и злоязычие. Например: я вошел к ней одетый по моде, причесан по вкусу, поклонился щегольски, и сев, разбросан, скажу, что она одна в городе имеет лучшие совершенства и вкус; а в прочих примечаю одни недостатки. Потом начну злословить о тех, кто её лучше, и коих она имеет свои причины ненавидеть. Красавица слова мои одобряет, разговор наш становится стремителен; я его прерываю, начинаю хвалить её головной убор, потом красоту лица; сказываю, что она достойна любви, что я против того не равнодушен, и что прелести её мне голову вскружили. Она отвечает: «Перестань радость; уж как славно ты себя раскрываешь. – Это правда, – продолжаю я, – вы меня растрепали». – И с тем бросаю на нее гнилой взор. После малого числа вздохов я становлюсь опять жив; хвалю её шнуровку, и даю волю рукам. Красавица говорит: «Это глупость! По чести ты шутишь!» – А я далее; меня ударят по легоньку, но я продолжаю; а наконец она и сама поверит, что это была не шутка. Однако я заговорился; у меня нет времени… Понял ли ты слова мои? Употребляй их в свою пользу. Прощай… Надеюсь мы увидимся в маскараде». – После всего этого Орант меня оставил, наполнив мою голову мечтами столь же ветреными, как и данные мне его наставления.
Остаток дня провел я размышляя о состоянии моего сердца; красота Кларисы в нем уместилась, и тайно его движения стремились к ней. Неоднократно смотрел я на часы, и время для меня текло очень долго. Наконец оно настало, и я приехал в маскарад. Не отдавал я приказа глазам моим; любовь ими управляла; они пробежали все прочие предметы, и остановились на Кларисе. Никогда не казалась она мне столь прелестною, как в тот раз. Черное платье создавало лучшую тень, чтоб представить мне самое прекрасное лицо. Поклон мой сопровождаем был таким взглядом, который проникает внутрь души, и нисходя до сердца, наполняет его надеждою.