ись; она упала в обморок, и я не видал её больше. Весьма долго были тщетными для нее Орантовы утешения, и с превеликим трудом смог он её успокоить.
Воспоминание покрывает меня стыдом: сыграв столь бессовестную роль, я ни мало не раскаивался и думал только о Анете. Орант мне дал письмо, что за её открытое им непостоянство он её оставляет, и поручает своему другу уведомить, что измена делает её любовь его недостойной, и чтоб она на век забыла Оранта. Я выбрал случай найти её одну в доме, и будучи коротко знакомым, вошел к ней с тем с большей смелостью. Мне следовало принять вид смущенный, и притворяться сколько можно больше, являя себя в замешательстве. Я действовал несравненно: начинал говорить беспорядочно, и прерывал свои слова. Анета смотрела на меня с удивлением. «Что с вами сталось, – спросила она. «Ах! простите меня, сударыня, – отвечал я; ужасный беспорядок приводит меня в замешательство. – От чего вы в беспорядке? – Позвольте мне собрать мои чувства. – Что вас смущает? – Жестокое принуждение! удовлетворяя дружбе, я совершаю над собой насилие огорчить прекрасную… Ах Орант! к стыду моему называюсь я твоим другом. – Орант?! что это значит?.. Где он? что он сделал? – Он недостоин вашего о нем попечения, он изменник!.. Простите меня, сударыня…. Я не могу больше скрывать; почтение мое к вам принуждает меня вывести вас из заблуждения… Он недостоин любви вашей, он неверен. Пылая страстью к другой, возлагает он на вас свое преступление, и вот чем оканчивает плату за вашу к нему склонность». – Я подал ей письмо.
Анета приняла его трепещущими руками, и читая пришла в великое движение. Досада, любовь, ревность и отчаяние попеременно являли над ней власть свою. Страсти эти её отягчили и повергли её безмолвную на софу. Проливающиеся слезы были концом этого смятения. Во все это время я казался принимающим великое участие в её печали; но взоры мои, беспрерывно к ней обращаемые, изображали больше, чем одно сожаление. – Итак Орант неверен, – сказала Анета по долгом молчании. – Орант меня презирает?… – забудем вероломнаго! зачем память моя так слаба, что помещает еще в себе это недостойное имя… Нет, я в себе нахожу довольно силы истребить его из моего сердца. Прости, любовь! отсель ты не будешь торжествовать надо мною. – Постойте, сударыня, – перервал я слова ее, – вы весьма строги. Неужели весь свет должен страдать за измену одного? Орант – преступник; он достоин всех казней; но, наказывая виновного, вы поражаете невинного. – Кто он? кого поражаю я? память моя не находит ничего такого, чем вы меня укоряете. – О небо, – сказал я вздохнув. – Если бы память и сердце ваши не были столько заняты изменником, глаза ваши открыли бы того, кто чувствует к вам страсть нелицемерную, уже полгода носит он имя ваше в сердце; пламень его не уменьшается вашею нечувствительностью. Скольких она стоила ему вздохов! Скольких мучений! Каким отчаянием не был он поражен, видя в предмете недостойном ту склонность, которая надлежала ему за его верность?.. Это я!.. – вскричал я бросаясь пред нею на колена, и схватя её руку; – Я – тот несчастный, к которому вы столь строги; я – тот невинный, который ожидает от вас жизни, или поражения. – Вы!?.. – отвечала она с замешательством; – Я не ожидала… Вы очень скоры; дайте мне опомниться. – Я не скор, сударыня; шесть месяцев уже искал я открыть вам вашу ошибку, и моё мучение. Случаи не были мне благоприятны, пока сам Орант, мой опасный соперник, не подал мне способ открыть пред вами в первый раз мое состояние. Решите судьбу мою! как ни суров будет ответ ваш, я к нему приготовлен; мне равно умереть, мучаясь ли страстью бесплодною, или от отчаяния. – Вы стремительны, – говорила Анета с улыбкой; – Можете ли вы помедлить?.. Или вы не понимаете слов моих. – Однако я не отстал, пока она призналась, что не будет причиною моей смерти. Я осыпал поцелуями её руки, и наговорил ей тысячи нежных слов, клятв, уверений и всего того, что считал в таком случае нужным. Мы расстались, мне приказано было навещать её в скуке, и я был весьма тщателен в исполнении этого поручения. Можно догадаться, что посещения мои проходили не даром: начав столь удачно в надлежащее время, и приметив склонность, я не пропустил случая овладеть её сердцем совершенно. Любовь её ко мне была сильнее, чем к Оранту, и осталась бы таковою, ежели бы я того захотел.
Сердце, зараженное непостоянством, никогда не познает цены своего благополучия; оно ненасытно, настоящее счастье кажется ему несовершенно, и бросаясь по разным предметам, совсем не понимает, куда стремятся его желания. Состояние достойное жалости! – Анета владела лучшими дарованиями, и могла бы всякого сделать счастливым, кроме меня, затем что я имел нрав развращенный. Она любила меня страстно; я же того не стоил, я ей не отвечал, но она была ослеплена, и притворство казалось ей великою горячностью.
У Белизы, одной из знаменитых дам, собирались обыкновенно лучшие особы обоих полов; беседа их была приятна, обращение вольно, и разговоры без принуждения. Я участвовал в этом собрании: мысли мои мешались, желания были неопределенны, и взоры рассыпались во множестве прелестей; но сердце мое их собирает, и останавливает на Лизане. Её большие черные глаза, приятные черты и величественный стан, меня пленили. Уж я желаю жить для одной Лизаны, и почитая всех женщин за Анет, располагаю преждевременно утех любви удачные. Взгляды мои раскрывают пред нею чувства моей души, движения и речи ищут способа её обольстить; Лизана пребывает равнодушной, несколько недель продолжаю я расстилать мои сети: укоряю её в нечувствительности; она шутит. Я ей пеняю, она смеется. В прекрасном её теле сердце было создано не для любви; заразы эти были ему неизвестны, и примеры огорчения и непостоянства положили в нем щит против нежности. Я терзаюсь от неудачи; она избавляет меня от ошибки, она выказывает мне, что старания мои напрасны, что никто еще не нашел дороги к её сердцу, что оно навечно останется нечувствительным против зараз, и что покой и вольность будут единственными предметами его желания. Я не хотел этому верить; однако был вынужден. Мы стали друзьями, и душа моя была пред нею раскрыта. Жаль, что время воспрепятствовало мне питаться её советами; они истекали от добродетели, и, может быть, я бы исправился, но предел поздно назначил мне вкусить истинноe счастье; счастье, лишившее меня на век покою…. Лизана! я исправлен, сердце моё очищено, подобная тебе извлекла меня из бездны пороков; но, – увы! – она влила в меня чувство, лишившее меня на век покою. Вручая меня добродетели, она забыла, что сама она была творение совершеннейшим; являя мне достоинство разума, и не приметила того, что сама она была прелестна, что я узнал, и что я имел сердце.
Между тем Анета примечает мою холодность; я притворяюсь. Она желает видеть во мне больше горячности, она требует уверения; а я мешкаю у Лизаны. Ревность вмешивается в любовь, Анета примечает, проведывает и узнает, что я должное ей отдаю Лизане. Соперница неопасная; но Анета окружается досадою, ревность её умножается; и вот мне запрещен вход в дом моей любовницы. Я меньше был привязан, чтоб не исполнить этот приказ со всей точностью; ибо мне и без того надлежало отправиться в полк. Я простился с Лизаною: расставание наше было без слез, но с огорчением, истекающим от истинной дружбы. Итак, я отправился в путь.
Я уже почти приближался к тому городу, где был расположен наш полк. Нежные мечты мало-помалу исчезали в голове моей, и я помышлял только об одной должности по военному чину. Иногда глаза мои простирались в гущу окружающего дорогу леса: величина деревьев, сплетенные ветви, звуки пения птиц, разносимые по пустыне тихим ветерком во время вечерней зари, рождали во мне разные идеи, и приводили дух мой в некий род приятной нечувствительности. Но вдруг пистолетный выстрел впереди пресекает мою задумчивость. Я обращаю слух мой в ту сторону, откуда раздалось это грубое эхо; оно удивляет меня еще больше, донося до меня шум сражающихся, и жалостный крик женщин. Человечество всегда имеет право принуждать к оказанию помощи ближним: я останавливаю мои повозки, и вооруженный шпагою и пистолетом бегу на помощь притесняемым. Бывшие со мною люди следуют за мной, я приближаюсь, и вижу проезжих, людей с виду благородных, сопротивляющихся нападению разбойников. Злодеи, заметив столь неожидаемую помощь, оставляют карету, из которой они уже тащили двух дам, и ударяются в бегство. Между тем один из них, вооруженный копьем, бросается на благородного мужчину, гонящегося со шпагой за удаляющимся его товарищем, и старается поразить его в тыл. Я беспокоюсь об опасности этого храброго дворянина и поражая пистолетом его злодея, чем делаю конец сражения окончательным. Когда я принимал изъявления благодарности от этих успокаивающихся и от страха в себя приходящих людей, им было за счастье узнать, что я оказал помощь любезному моему Клоранду с его мачехою и сестрою. Это был первый раз, как я тебя, дражайший друг, увидел. Ты к удовольствию моему сообщил мне, что определен в один со мной полк. Надеюсь, ты помнишь еще, что мы, проводив твою родительницу и сестру до их дому, вместе приехали в полк, заняли одну квартиру, а привычка и сходство нравов довели сердца наши до того чувства соединяющей нас дружбы, которую долговременная разлука истребить была не в силах. Случай при котором, как тебе известно, ты спас мою жизнь, подвергнув свою опасности, был не меньшим опытом любви твоей. Но тебе, может быть, неизвестна смешная причина поединка, на который был я вызван, и через который приобрел себе тех злодеев, от предательства которых ты меня избавил; я объявлю тебя это теперь.
В городе, в котором стоял полк наш, был вольный дом, в котором почти всякий день под вечер офицеры наши собирались для препровождения праздных часов. В один день случился и я в числе прочих, и оба знакомые вам братья-испанцы, из коих один служил поручиком, а другой – полковым лекарем. Я, не обретя привычки к употреблению горячих напитков, играл на бильярде, между тем как прочие допивали третью чашу пунша, и, окончив игру, вошел в собрание в тот самый час, когда господин лекарь короновал попойку, проглотив остатки пунша с таким усердием, что чаша стала столько же пустой, как и голова его. Шум бестолковых разговоров, бывающий при таких случаях, должен был немедленно восприять своё начало, и господин врач, у которого винные пары рассыпали по лицу разноцветный мрамор, открыл заседание следующей речью: