«В наши дни святые заслуги редко получают достойное воздаяние: завистливость людей всегда пытается затмить блеск их, и благодаря этому мы видим потомков знаменитейших прародителей не в том состоянии, в коем бы им надлежало оказаться. Я сам был бы подвержен этой же участи, если бы мое великое искусство в медицине не было мне сообщено с кровью от моих пра-прародителей; однако благодаря судьбе, я имею надежду украсить собою память моих предков. Два года, как я в семь государств, но меньше, чем еще в один год мне предстоит получить чин Архиатера[101].
…Итак, ведайте, любезные приятели, что в сей вечер получили вы счастье иметь в своем обществе родного внука славного Дона Жуана Агва де Буена Фуенте Ирока Фуерте. Сей бессмертной славы дед мой родился в столичном городе королевства Аррагонии от предков, не меньше как и он, славных». – Лекарь, продолжая свою повесть, почасту откашливался, а брат его, близ меня сидевший, клялся в то время предо мною, что он говорит самую правду. Я крепился сколько возможно, чтоб смехом не помешать сей славной истории. – «В первые годы своей науки, продолжал врач, дед мой находил великое удовольствие углубляться в толкование разных лучших химических книг, а особливо Теофраста Парацельса. Из оной делал он многие опыты не с простым только намерением сыскать философический камень, но чтоб открыть глубочайшие тайны лучших лекарств. Ему и посчастливилось; ибо после великих трудов и работы дошел он до составления особенного бальзама, имеющего действие всякую болезнь, как внутреннюю, так и внешнюю, исцелять в человеке и скоте малым числом капель….. Когда о сём славном изобретении разнесся слух, он не имел ни день, ни ночь покоя от приготовления сего бальзама, и руки его не успевали оный раздавать. Вся Испания и Португалия почла его за действительного удержателя их здоровья. Прочие лекари положили руки за пазуху, не имея совсем дела; в связи с тем, что все больные и здоровые обратились к моему деду. От великого утеснения он вынужден был просить о приставлении у ворот его Королевского караула. Но что ж из того случилось?… Он возбудил на себя ненависть и гонения от своих собратий, и принужден из-за этого выехать в другие земли для подачи помощи своим ближним, тем больше, что во всей Испании через несколько лет подряд не только о больных, но и о умерших не было слышно… В это самое время в Царьграде свирепствовала ужасная моровая язва: смерть пожирала там несчетное множество жителей; дед мой, для удержания её косы запасшись изрядным количеством своего бальзама, отправился туда на корабле… После короткой и трудной езды, к великой своей радости проплыл он в Дарданелах, Сесто и Авидо. При рапорте губернатору о корабельном экипаже никак не могли умолчать, что между прочих находится тут такой медик, который своим чудесным бальзамом в Испании такое произвел действие, что за несколько уже лет там не слышно ни о больных, ни о умерших… Губернатор тот час приказал его к себе просить, и взяв у него фляжку бальзама, одарил богато, и отправил с поручительным письмом к великому Визирю. Сие имело такое действие, что при самом его въезде в Царьград узнал о нем великий султан, сераль и весь город, и разобрано бальзаму 658 пуд, 40 фунтов и 12 унций, каждый фунт по два червонца, исключая огромные подарки от султана. Моровое поветрие в тот же день утихло…»
Мне никак невозможно было удержаться от смеха, слушая такое неслыханное враньё: я хохотал, зажав рот платком, а брат лекаря, уверяющий меня беспрестанно о справедливости этой повести, приметил это, и начал бросать на меня косые взгляды, но лекарь продолжал.
В то же самое время Оттоманская Порта, заключив отнять у святейшей Венецианской республики остров Кандию, делала великие вооружения. А поскольку дед мой с визирем Кюперли, зачинщиком сего предприятия, был в великой приязни, то он и согласился по его просьбе присутствовать в семи походах, и в продолжительной осаде крепости Канеи… Тогда случилась вылазка Венецианского гарнизона, во время которой 800 туркам раскололи надвое головы. Находящиеся при турецком войске врачи не осмелились лечить этих смертельно раненых, почитая оих за действительно умерших; но дед мой с бодрым духом взялся за это, и помощью своего бальзама учинил такое чудо, что ни один из этих раненых не только не умер, но через неделю был готов к исправлению своей должности. Ничего ему тут не было отяготительного, кроме зависти турецких врачей. По завоевании крепости дед мой не счел за благо больше тут оставаться; он отъехал морем в Леины, и запасшись запасом своего бальзама, отправился в Седьмиградию[102]… При проезде его через главный город сего княжества Германштадт. Князь Седмиградский лежал на смертном одре. Все отчаялись в его выздоровлении; в самом деле он отошел уже в самую ту минуту, как дед мой ехал мимо дворца. Окна были растворены в той комнате, где лежало тело скончавшегося князя. Дед мой невзначай вынул из кармана фляжку со своим бальзамом, и открыв её, начал нюхать. Приятный происходящий от неё запах тот час перешел через водяной ров, вал и стену замка во Дворец до комнаты, где лежало тело. Все предстоящие почувствовали неслыханное благоухание, и к величайшему всех удивлению почитаемый за умершего Князь открыл глаза, и спрашивал у изумленных своих подданных: откуда происходит столь приятный запах? Потом он приказал таковым серьезным голосом, исследовать причину запаха… Не трудно было добраться: дед мой был призван, помазал князю под носом, и его светлость не только в ту самую минуту выздоровел, но и после того жил еще 33 года, 6 месяцев и шесть дней с четвертью.
Не имея больше сил моих удерживаться; я захохотал во весь голос. Многие из собрания последовали мне и смех продолжался бы, если бы брат лекарев не счел сего за обиду и не стал мне повелительным образом приказывать удержаться от смеха. Винные пары сделали его весьма дерзким: он начал меня побранивать, и я, пришел в досаду, принужден был ему сказать: «Жаль, что дед ваш не оставил вашему братцу своего чудесного бальзаму, который, я думаю, мог бы с пользою служить к укрощению вашего гнева. Но как братец ваш часто посылает гонцов к покойнику, то успокойтесь в ожидании, не возвратится ли который с бальзамом». Сего было довольно, чтобы взбесить гордого испанца до крайности, он вызвал меня на поединок, посредники были выбраны, и мы вышли на двор. Слабый свет месяца наделал мне много труда защищаться от его ударов; однако имел я счастье их отвести, и проколоть руку моему противнику. Тем кончился этот опасный поединок; нас примирили; но раненый мной после излечения, хотя и выказывал приятельский вид, но в сердце питал жестокую против меня злобу, и следствие открыло её самым бесчестным намерением. Однажды возвращался я очень поздно домой, и нечаянно остановлен был тремя людьми с обнаженными шпагами. Свет луны показал им, что я – тот, которого они дожидались, и они на меня напали. Тотчас узнал я между ними негодного того испанца, который злодейски замыслил отомстить мне за свою рану. Я укорял его за подлость его предприятия; однако принужден был защищаться. Без сомнения они умертвили бы меня; ибо я, выбившись из сил, получил уже легкую рану в руку, когда бы не вы, любезный маркиз, приведены были случаем к моему избавлению. Злодеи осмелились было и на вас напасть, и без сомнения заплатили бы не дешево за свою дерзость, если бы подлая трусость вскоре не обратила их в бегство. Я не хотел вынести сего происшествия, и дело тем кончилось.
После двухлетнего пребывания моего при полку вместе с тобою, любезный друг, надлежало мне с тобою расстаться, чтоб удовлетворить природе. Долговременная разлука с моими родителями принудила меня просить об отпуске; я его получил, и поехал. Кажется с самого того времени мы друг друга не видали; ибо вы были переведены в другой полк.
Не стану объяснять тебе обстоятельства приезда моего в дом: представь себе родителя, который после долговременной разлуки обнимет сына, любимого из детей своих; я имел это счастье, я вкусил восторг этот, и знаю, сколь приятны слезы, проливаемые от радости. Отдав должное крови, принимал я утешение обитать опять в том доме, где был воспитан. Привычка укореняемая с малолетства, обращается в природу; итак, неудивительно, что и я был в полном спокойствии, взирая на те места, к коим глаза мои отродясь привыкли.
Между тем сердце, повадившееся пылать и простужаться, не было довольно, и, наполняясь любовью родственною, изъяснило мне, что в нем есть довольно места, свободного к помещению чего-нибудь понежнее. Должность удержала ненадолго эти побуждения, но напоследок я был вынужден просить позволения навещать дома родительских приятелей. Мне тем охотнее было это позволено, что отец мой сам хотел мне об этом напомнить, и ожидал только прошествия времени, потребного тебе на отдых после трудов воинских.
Дни проходили в разъездах; я принужден был поступки мои приноравливать к свойству посещаемых мною особ; ибо отец мой, искущенный в светских обращениях, и приметивший во мне несколько ветрености и дерзкой живости по обычаю модных молодчиков, толковал мне свойства соседей, и научал, что должен я примечать, желая им понравиться. «Когда ты поедешь, – говорил он, – к соседу моему Скрягину, не надевай на себя кафтана нового, не упоминай про моду, и отряхивая свое платье говори почасту: «Ах; какая дорогаю пыль, всё платье изгадил!» Есть ли пригласит он тебя обедать: – счастье редкое: – как бы стол его ни был скверен, скажи, что он накрыт роскошно. Ты тем полюбишься ему лучше меня, потому что я черного никогда не называю белым; но эта повадка для нынешних обычаев не годится… С господином Старосёловым начинай разговор о войне с турками, и о превосходстве древнего военного состояния против нынешнего. Ты найдешь на языке его целый архив его храбрости… У господина Нелюдимова опасайся говорить с его дочерью, и не смотри пристально на его сожительницу. Ругай всякую во обращении вольность; в противном же случае