жена и дочь будут биты, и тебя он примет очень сухо… Войдя в дом к господину Пилатову, скорей начинай речь о телесных наказаниях; скажи, что ты в военной службе подчиненных своих только тем привел в исправность, когда начал давать им на день по тысяче ударов палками. Он тотчас будет отвечать, что не будучи весьма драчливым, и не переувечив своих подчиненных, никто не может быть достоин своего звания. Потом доведет разговор до своих слуг, припишет им все пороки, и что будто они рождены единственно для наказания; а в уверение того, тогда же (для забавы гостям) расквасит двум или трем носы, а нескольких высечет батогами. Ты скажи ему, что намерения его очень обществу полезны, и уезжай скорее, поскольку человеколюбивому сердцу неприятно мешать в розыскном приказе… Господин Ехиднин расскажет тебе тысячу вещей в поношении всех знакомых лиц, и тех, имена коих известны ему по одному слуху. Желающий ему нравиться должен сделаться злоязычником и вредить чести людей, состояние коих извлекает зависть из очей Ехиднина. Если тут случится госпожа Змейкина, то ты будешь присутствовать при тайном совете, где выдумывают способы к развращению истинной приязни, к ссоре родственников, к несогласию супружества, к разрыванию союзов и тому подобного, и где сочиняют вредные истории на счет невинности. Впрочем не выпускай из рук палки, поскольку они подчас бросаются на людей и кусают. Довольно с тебя этих характеров, – продолжал отец мой, – о прочих догадывайся сравнением: если ты им не понравишься, благодари небо, значит, ты хорошо воспитанный и честный человек. Что же касается до Доброкусова, Простосердова и Благонравова, тут предуведомление не нужно; они мои приятели. В самом деле нашел я их таковыми, и выезды мои были почти единственно к ним. Но сердце мое не перестало мне докучать любовными предприятиями, пока не пошевелила его Лодана. Она была за господином Глуподуховым, который, только женясь на ней, прибыл в свою близко лежащую от нас деревню. Узнав про новых соседей, я к ним приехал. После первых учтивостей глаза мои обратились на Лодану, и нашли в ней нечто такое, что перетянуло равновесие свободного сердца на её сторону. Она была недурна лицом, молода и воспитана по-деревенски. Я знал уже со стороны, что она чувствует мало любви к мужу, за коего вышла по принуждению своих родственников; но можно ли было и ей принудить себя познавать цену нежности супружества, когда человек с нею соединившийся, не имел понятия ни о какой любви, ни о светских обращениях? Он считал жену свою невольницею, и думал, что ни о чем больше в рассуждении её разумить не должен, как только о своей беспредельной над нею власти. Он умел делать ревнивые выходки, и был тираном особы, принуждающей себя по необходимости любить того, кому её спокойствие было отдано судьбою. Но если бы он знал, что любовь жены не утверждается ничем другим, как взаимною любовью и доверием, может быть избег бы он того неудовольствия, коего причину навлек он на себя своими поступками.
Посоветовавшись с моею праздностью и с пылким сердцем, положил я намерение уведомить Лодану о такой любви, которая может доставить ей больше радости, нежели та, к коей она себя принуждает. На этот случай мои поиски обратились к её мужу, а частые свидания, ласковое обращение и компания сделали мне из него приятеля, и тем большего, что я вооружался против осуждавших недостатки его просвещения.
Не дивись, любезный Клоранд, продолжал Любомир, что я сделался льстецом: довольно обращаясь в свете, должно было что-нибудь воспринять из его обычаев… Но скажи, кого ты знаешь из тех беспристрастных персон, не употребляющих притворства в местах, где видят свою выгоду.
Я оставался иногда один с Лоданою, когда муж ее, будучи великим домостроителем, отлучался от нас на целый день. Ревнивый нрав его не снес бы такого искушения, если бы он не хотел казаться подражателем нравам настоящего времени, особенно когда описал я ему обращение супругов, живущих в городах. «Ужас в каком призрении, сказал я ему, живут те люди, которые, подражая туркам, запирают жен своих, или примечают за всеми их движениями, так что ни на минуту не спускают с них глаз своих. Разрешите, государь мой, продолжал я: если кто не имеет доверия к жене своей, то чувство это никоим образом не скроется от глаз посторонних: не возбуждает ли это предосудительных мыслей о ней? Невинная супруга, подвергаемая предрассудкам, теряет терпение, и наконец вздумает, что для ревнивого нрава все равно, быть ей правою или виновною…». Таковыми, хотя и неоспоримыми, доводами старался я позолотить приготовляемые мною ему пилюли. Сомневаюсь, чтобы наедине с сожительницею держался он моего наставления; по крайней мере при мне он не делал ей возражений, и я, сидя с Лоданою по целым суткам, его не видывал.
Лодана имела посредственно развитый разум, но была не просвещена. Она видела людей, хорошо воспитанных и обращавшихся в свете, желала им подражать, но не успевала; ей надобен был учитель, и я без лишних просьб принял на себя эту должность. Прежде всего я постарался внушить ей легкомыслие, посадить в голову всякие вздорные желания: наглость, пышность и презрение к мужу. Последний урок повторял я чаще, и с радостью примечал, что она затвердила его наизусть. Так воспитывают и те учителя, которым одно имя их отечества служит одобрением, и которым слепо вверяют юношество, коему следует быть опорою отечества. Плоды его уже видны, но дай небо, чтоб они не вызрели. – Однако мои намерения были не французские; я связывал шляпу на свой вкус, почему и знал, в какую сторону согнуть и которую обрезать.
С месяц я продолжал теорию; Лодана была понятна. Я начал толковать ей сферу Купидонову; она выслушивала с прилежанием, и надлежало открыть ей практику; но прежде чем приступить к этому, не забыла она спросить, знаю ли я город, называемый Молчаливость. Я довольно путешествовал по свету, чтобы упустить её обнадежить, что это место мне всех прочих приятнее; после чего она вымарала из своего словаря слово «отговорка». Сердце мое осталось бы довольно, если бы случай не привел в тот дом Клерину.
Клерина была вдовой в самых цветущих летах, природные её дарования соответствовали воспитанию; она не могла назваться красавицею, но лицо её изображало саму прелесть; прибавьте к этому острый разум, вольность в обращении и живость, свойственную женщинам нынешнего света: все это возвышало её над Ладаною. Я её увидел, и жребий моего сердца был бы тот час решен, если б я тогда мог ведать, что Клерина, приметившая уже сию любовь мою, посчитала мое сердце более достойным себя, нежели Лоданы; но неизвестность удержала дотоле тайные мои движения, и я глаза мои, стремящиеся за Клериною, я возвращал к Лодане, чтобы, желая иметь лучшее, не потерять того, что уже имел. Клерина догадывалась, и проказывала мне нечто через свои взоры; кажется, они обвиняли мою медлительность; я всё понимал и притворялся непонимающим. Она досадовала, а я казался нарочно страстным не в её пользу, и тем её победил. Женщины почти все высокомерны, но желая торжествовать над своими подругами, а особенно, если сердце в чем-либо участвует, оставляют гордость. Клерина, скучая от моего равнодушия, определяет сама сказать мне то, чего от меня не дождалась; и случай открыл ей к тому способ: у Лоданы был приём; я пожелал делить с нею время, но она, как хозяйка деревенская, почасту отлучалась. Клерина, примечающая все мои движения, села близ меня, и, начав разговаривать о вещах посторонних, так распространила речь свою, что она удержала меня с собою и тогда, когда все собрание и хозяева вышли прогуливаться.
«Вы бежите, – сказала она, – удерживая меня за руку, когда я хотел идти; – однако не можете ли вы уделить немного времени, посвящаемого увеселениям, чтобы пожертвовать скукой, и остаться со мной. – Я отвечал, что исполнить повеление её мне будет весьма приятно. – Государь мой! Больше чистосердечия… спросите у вашего сердца, не лучше ль видеть Лодану? не правда ли? Я побилась бы о заклад, что… – «Вы проиграете, сударыня, – подхватил я. – Нет, выиграю. – Может быть; но такую малость, что не стоит труда любопытствовать. – О! что касается этого, я желала бы, чтоб и ваше сердце было несколько любопытнее. – То есть, если бы она осмелилась изъяснить вам прямые свои чувствования; выслушаете ли вы их без призрения? – Насколько владеет вами Лодана, не так ли? Вы можете положиться. – Оставим Лодану, сударыня; если бы я, например, сказал, что такая особа, как вы, не может взирать на человека такого, как я, не произведя что-нибудь в его сердце. – Может быть, я выслушала бы; однако вы шутите: пора вам видеть Лодану.» – сказала она и ушла, оставив моё, зараженное непостоянством сердце в таком неравновесии, что я не знал, в которую сторону обратиться его стремление. Однако Клерина была жива, она имела в себе нечто привлекательное, и новизна нравится душам, упоенным легкомыслием: я забыл Лодану, и Клерина похитила всю мою склонность. Она сама подала мне надежду; новая любовь гасит старый пламень. Клерина! Я уже твой; ты предмет моих желаний. Прости Лодана.
Остаток дня глаза мои не пробегали в поисках Лоданы; они медлили у Клерины. Мы взаимно находили больше приятности быть вместе, разговоры наши были пламенны, доверие умножалось и я изъяснил все чувства моей души. Лодана это видела; но я не старался примечать взглядов ее, исполненных гнева и холодности. Время это было посвящаемое повседневным в году веселостям; мы были всегда вместе с Клериною, и любовь наша утвердилась. Лодана меня презрела; я снес этоо с крайним равнодушием. Она приказала мне себя забыть; я же и так уже о ней не думал, имея любовницу, достойную лучшего сердца, нежели то, каково тогда было мое. Должно признаться, что Клерина умела меня к себе привязать, нечувствительно вливая в меня нелицемерные действия любви, и может она бы меня исправила, если бы отъезд мой к военной должности не исторг меня из её объятий. Расставание это сопровождалось пролитием слез, истекающих от истинного огорчения.
Ты, любезный Клоранд, надеюсь слышал, что я тогда был послан с военным отрядом в весьма удаленное место. Трудная дорога с напоминанием дорогой Клерины делала дни разлуки нашей весьма несносными. Но время, все изаглаживающее, понемногу приучило меня быть терпеливее. Новое место и должность разогнали тоску мою: я думал о Клерине уже с меньшим сожалением; а особенно полагаясь на истинную её любовь, ждал с надеждою того времени, когда, возвратившись, найду горячность её не переменившейся. Все влюбленные мечтают облегчить тайные движения сердца, тоску, происходящую в разлуке, когда полагаются на верность любезного предмета. Человек недоверчивый зачастую сам себя тиранит, и никто, как он, не имеет такого искусства обращать собственные измышления в странные и мучительные для себя идеи; такова участь всех ревнивцев.